***
Марат отключается за редким семейным завтраком. Просто встаёт и падает за секунду. Нашатырный спирт не работает, вода тоже. Он не открывает глаза, Вова в мыслях обращается к богу. Люди со скорой, как падальщики, с завистью разглядывают пышное убранство их дома, разговаривают через губу. Марату достаётся с лихвой, он ведь представитель новой буржуазии. Значит, классовый враг. – Ребёнка бьёте? – грубо спрашивает фельдшер. – Синяки откуда? – С улицы, – в тон отвечает Вова. – Как Вам не стыдно такое спрашивать? – Не стыдно, гражданочка. Работа у нас такая. По статистике... – Мы вас не для этого вызвали, – недовольно подмечает отец. – Жить будет, – равнодушно говорит фельдшер, захлопывая небольшой чемодан. – Пошли вон отсюда. – Они уже уходят, Диляр. Правда же? Гости недобро переглядываются между собой и быстро уходят, оставляя в душе мутный, неприятный осадок. – Не думал, что люди нас ненавидят, – для Суворова-старшего случившееся становится обличающем правду открытием – Ты весь день на работе, Кирилл. Света белого не видишь. Они удушить готовы тех, у кого есть деньги. Будто мы виноваты, что живём хорошо. – Давайте не при Марате, – предлагает Вова. У него нет рецептов спасения. Одни наказания. С одной стороны, брательник его – беспонтовая скорлупа, а с другой стороны, он последнее отдаст за него. – Синяки откуда, Марат? – сурово спрашивает отец. – Не хватало ещё, чтобы сплетни пошли, что директор завода ребёнка бьёт. – Через козла прыгал... На физкультуре. – Ты этот бред своим собутыльникам расскажи! – Да правда, пап. – Думаешь, отец дебил у тебя? Не понимает, что эта улица с людьми делает? – Давай лучше я, – осторожно вмешивается старший. – Делайте что хотите. Через козла он прыгал... – Тебе лучше, Марат? – темные глаза мамы от страха становятся ещё больше. Она тоже не верит в историю про козла. – Оставь нас, Диляр, пожалуйста. Я с ним поговорю. Мачеха молча кивает и выходит вслед за отцом. Если кто и может разговорить Марата, то это Вова. Иногда Диляра думает, что он ему родителей в состоянии заменить. Знает, когда прикрикнуть, когда обнять. Вес имеет немалый, авторитет. – Рассказывай, – Володя садится на край дивана. – Было с тобой такое? – Да, – выдыхает Марат. – Почему не сказал? – Один раз было. – Один раз – не пидарас что-ли? – Типа того. – Ладно... Врачу покажем тебя. Мал ты ещё, чтоб батарейки фурычить переставали. Володя понимает, что дело дрянь, когда старый мужик в халате с желтым пятном даёт направленье на МРТ. Советует сунуть денег кому положено, потому что времени нет. Длинный больничный коридор одновременно похож на школу, и на тюрьму. От него веет холодом, смертью, ужасом. – Что они с тобой сделали? – рассерженно спрашивает Диляра. – Ничего, – отмахивается Марат. Очередь на МРТ, как очередь за квартирой. Её можно подвинуть, если есть блат. Под жёстким отцовским прессом Марат сознается, что голова болит уже второй месяц. – И когда ты нам планировал рассказать? Или мы уже всё? Место пустое! – Чё ты кричишь на него? – недовольно спрашивает Володя. – Ему легче не станет от твоих криков. – Ты когда в институт вернёшься, Робин Гуд хренов!? Он же на тебя смотрит, а ты со шпаной водку в подвале пьёшь! – Ну извини, что не оправдали с Маратом твоих надежд, – с презрением выплёвывает Володя. – Я не для того вас растил, чтоб вы сдохли на улице, как собаки! – Мы не собаки. Мы люди, – тихо произносит Марат. – Разве я тебя не любил? На рыбалку вместе не ездили? Змея не запускали? – Хватит, пап. Марат не сказал, потому что волновать не хотел. Он же не знал, что это серьезно. – Я сыт по горло вашим враньём! – Я могу идти? – обреченно спрашивает Марат. – Можешь. Не на зоне ещё наказание отбываешь. После неудачной воспитательной беседы Диляра долго кричит на мужа за то, что тот не может найти к детям подход, и пропадает на работе с утра до ночи. Во всем виноваты тонкие стены. Или люди, живущие в этих стенах. – Мне хотелось его ударить, – делится Марат, глядя в потолок. У него от переизбытка чувств дрожат губы. – Я понял. Молодец, что сдержался. – Чёрт. – Что такое? – Вова зажигает торшер. Марат похож на волчонка, которого кормят мясом. Кровь, стекает в ладонь, как в миску, пачкает нижнюю часть лица. Володя силой вытягивает мелкого из кровати. – Голову вниз, – строго говорит он, не повышая голоса. – Да ладно, Вов, – с небольшим опозданием проговаривает Марат. Чувствует себя глупо, когда старший брат прижимает к носу холодное полотенце с ароматом иностранного порошка. – Сможешь держать, Маратик? – спрашивает через минуту. – Или мне? – Давай, – отвечает усталый голос. – Если плохо будет, я заберу. Володя притрагивается к холодному худому плечу. Кутает в огромное одеяло. – Как ты? Я могу в скорую позвонить. – Не надо, – отказывается Марат. Когда кровь останавливается, пару раз вытирает руки. – Ничего не хочешь мне рассказать? – Да нет, вроде. – Я всё равно узнаю, Марат. – Что пацаны подумают, если разбираться начнёшь? Всё по-справедливости должно быть. – Ничего пацаны не подумают, – со злостью отвечает Володя. – Чё ты ломаешься, как девчонка? – Тебя это не касается. – Ладно, – соглашается Вова, – а то опять кровь пойдет. Ложись на мою кровать, если хочешь. Я постираю майку твою, чтоб никто не знал.***
Утром Марат теряет сознание по дороге в военный госпиталь. Вова несёт его на руках до приемного покоя по длинной заснеженной улице, как подбитую дичь. – Мы от Альберта Викторовича. Он должен был позвонить, – дрожащим голосом говорит отец. – Проходите, – высокая женщина в белом халате распахивает двухстворчатые двери. Суворов-старший вынимает из бумажника пятнадцать рублей. За эти деньги больного быстро приводят в чувства, суют под нос вонючую вату с нашатырем. Опомнившись, он тихо спрашивает: – Где Вова? – Я здесь, Марат. Ощущение неотвратимого пиздеца накрывает с головой, как лавина, когда Марата увозит грузовой лифт, а он обнимает рыдающую Диляру посреди темного и холодного коридора. Если бы ему сказал кто-нибудь двадцать лет назад, что он будет её любить, смеяться пришлось бы долго. – Это не опухоль, – лечащий врач, выделенный по указке Альберта Викторовича, решает начать с хорошего. – Тогда что? – робко спрашивает Диляра. – Внутричерепная гематома. Ваш сын подвергался физическому насилию? – Дома – нет, – уверенно заявляет Суворов-старший. – А за пределами дома? В школе? Последний раз я такое видел на снимке парня, который решил состояние сколотить на боях без правил. – Хотите сказать, что наш сын дерётся за деньги в каком-то подпольном клубе? – Нигде он не дерётся, Диляра. Я бы знал, – твёрдо говорит Вова. – Мы вынуждены прибегнуть к трепанации, чтобы спасти жизнь вашего сына. – Это... Это когда вскрывают черепную коробку? – охрипшим голосом спрашивает отец. – Именно. Нам нужно удалить гематому. – Насколько это опасно? – Любая операция – это риск, но не сделать её будет большой ошибкой. – Мы согласны. Делайте всё, что нужно. – Марата можно увидеть? Буквально на пять минут, – просит Вова. – Можно. Суворов резко встаёт и идёт к двери. Медсестра заставляет надеть халат, рассказывает про часы посещения пока они подниматься на седьмой этаж. – Я знаю, что ты не спишь. Не прикидывайся, Марат, – с порога говорит Вова. Блат надежен, как Ролекс. Альберт Викторович выделяет отличную палату с тремя кроватями. – Марат, – второй раз окликает старший. Осторожно гладит по волосам. – Что? – спрашивает испуганно, словно советская власть приговаривает его к расстрелу. Он может хоть разорваться, строя из себя приблатненного фраерка, в конечном счёте ему шестнадцать. – Кто это сделал? – Не лезь в это дело, Вов. – Если ты мне не скажешь, я узнаю у пацанов. – Не по понятиям это, – отвечает Марат. – А мать твою успокаивать по понятиям? Я за тебя отвечаю, если ещё не понял! – Ты всё равно ничего не сделаешь. – Давай я буду решать! Хорошо? – Это Кощей. – Что он хотел от тебя? – Какая разница, Вов? Что ты ему предъявишь? – Родителей слушай пока меня нет, Марат. – Ты куда? – настороженно спрашивает Диляра, с которой он сталкивается в дверях. – Я подожду внизу. Марат знает, что это ложь. Он не станет никого ждать. Ему все понятия до пизды, он счёты хочет свести с Кощеем. Идёт до остановки полтора километра в расстёгнутой куртки. Долго едет в жёлтом автобусе до родного района. Универсам встречает его привычной для советского человека серостью, одинаковыми коробками из бетона. Даже граффити на улице рисовать нельзя, если хочешь в живых остаться. Пацаны обычно отрывают руки таким художникам.