***
Ночной поезд на всех парах несётся вдаль, не замечая под собой маленьких камешков на рельсах, покрытых пушистым снегом. Ещё не зима, но уже и не осень: природа застыла в одной и той же фазе бесконечно повторяющегося дня, где всякая деталь остаётся неизменна. Сине-серая атмосфера, кусочки памяти, разбросанные в воздухе. Каждое воспоминание ценно мне, но боле не имеет никакого значения для того, чья фигура напротив отрешённо наблюдает за расплывающимися на небе низко-проплывающими прозрачными облаками. Хочется бесконечно фотографировать всё, что вокруг меня. Хочется дотронуться до чужих волос и накрутить самую длинную рыжую прядь на палец, аккуратно отпустив её под конец. Хочется остаться в голове всех людей как что-то вездесущее, но не надоедливое, что-то приятное и не очень приметное, но близкое каждому. Хочется быть с Даней, как бы я ему не надоел. Хочется быть любимым вечно. Неизбежность подкараулила меня на девятый год нашего знакомства. Столько времени, проведённого вместе, океаны общих воспоминаний и разделённых чувств, всё это накрылось волной ненависти в считанные месяцы. Мы и раньше часто ссорились, но этот период понёс в себе слишком много конфликтов, идти на примирение после которых не хотелось вовсе. Кашин смотрел на меня всё меньше, я постоянно пропадал с друзьями, он закрывался в себе и, как сказал мне часом ранее, возненавидел тот факт, что остался без поддержки. Мы молчим уже больше, чем я себя помню, а я всё жду, пока он скажет те самые слова, что я из себя выдать не способен. Я правда достал его. Я иссушил Даню целиком, неконтролируемо, но злостно. Я сделал это настолько хорошо, что сам не понял, как это произошло. Чрез все мои слова и действия, я психовал и наезжал, бежал следом и просил его открыться мне, но всё становилось только хуже. Он медленно угасал рядом со мной, пока я этого не осознавал. Или же осознавать не желал. И я признаю свою вину! Я был неправ, я был чертовски туп и агрессивен без причины, и я готов к другому… Но я не готов извиниться, чтобы начать меняться. Отсюда вытекает главная несостыковка: отношения обречены, ведь никто из нас мириться первым не собирается. Печальнее — никто из нас этого и не желает, любя друг друга до безумия. Хотя, я больше не уверен в том, любит ли он меня в принципе. Я смотрю на Даню без единой эмоции. Чёрная толстовка, под ней оранжевая футболка с широкой надписью, тёмные штаны нескольких оттенков синего и кепка. Моя, но сейчас это не важно. Даня не из тех, кто вкладывает во что-то символы, а я не мразь последняя, чтобы отбирать у него свои вещи как обиженная на жизнь истеричка. Чужие глаза направлены в окно четырёхспального купе, в котором мы едем. Ехали. Теперь мы по отдельности. Я возвращаюсь в Санкт-Петербург, а он больше не вернётся ко мне в бессолнечный рай льда и искусства, где мы провели столько лет бок о бок. Нет, мы по пути в один и тот же город, просто я еду домой, а он — за мечтами и ощущением того, что рядом нет меня. Медленно вздыхая, боюсь спугнуть тишину. Мгновение, когда Данила скажет то, что должен, неумолимо приближается, а я всё не могу смириться с неизбежностью. Нет, он всё ещё любит меня, я всё ещё люблю его. Загвоздка в том, что никто из нас не найдёт в себе света, чтобы сохранить и продолжить наши отношения. Они себя исчерпали, как бы старательно я не доказывал себе обратное. Я знаю его наизусть, он читает каждую мою реплику, когда я молчу. Читал. Со временем Данила разучился это делать, хотя, скорее, он больше не хочет этим заниматься. А может это просто я стал молчать больше. Но даже так, теперь я не способен понять, когда кто-то из нас произнесёт хоть слово первым. Если это и есть исчезнувшая любовь, тогда ничего не поделать. Даня не хочет знать меня: я вижу это по его глазам, не отводящим взгляд от всего, что мной не является. Я достал его в край, перешёл черту и оставил одного, а после не попросил прощения. И он тоже виноват… В том, что вовремя не умеет говорить вслух. Я вновь злюсь и хочу кричать, как бы отчаянно человек напротив не прикрывал веки. Кашин никогда не скажет, что у него на уме и что он чувствует по-настоящему. Он будет любить, наслаждаться, надеяться, а потом это всё исчезнет, но он того не признает. Он станет скрывать, пытать себя, орать на меня, но не подаст виду, что с ним что-то не так. А я слишком горд, чтобы примять себя и пойти на уступки. И когда мы снова столкнёмся сильными характерами, не сможем отбросить чувство собственной важности в сторону и я опять выскажу всё, что думаю, Даня начнёт медленно исчезать, заставляя его ненавидеть. Он будет весьма чёток и строг, лицемерен и обходителен, мягок и нежен, но не даст понять, что он уходит. Он ответит мне коротко и слаженно, потом запнётся на незначительном вопросе, выпустит наружу весь гнев, покоящийся внутри, станет напирать, оскорбит, потом вдруг замолчит и пропадёт. Это случалось уже не раз, и в каждый из них я бежал за ним, хватая за руку, а он всегда разворачивался и извинялся. Тогда я говорил ему, что такого больше не повторится, а на следующей неделе всё возвращалось к тому же круговороту бессмысленных ссор, перетекающих в масштабные стычки. Но такого больше не произойдёт. В этот раз Кашин обижен на меня без особой на то причины, да и мы оба устали. Он измотан и хрупок на вид, я показательно спокоен и молчалив. Как бы я не любил его, бесполезным будет именно пытаться что-то исправить. Такой исход пойдёт на благо нам обоим, мы разойдёмся, оборвём всё и заживём новой жизнью. Да, так и будет. Зашедшее солнце давно светит над другой частью планеты, даже если я включу каждую лампу внутри поезда, ярче не станет. Луна скрылась за облаками, изредка выходя из-за них, но как бы ярки не были эмоции в эти моменты, как бы я не хотел, чтобы этот призрачный свет счастья продержался на лице Дани подольше, всё тщетно, если я сам не могу улыбнуться. — Прощай, — резко и строго произносит Даня, повернув своё лицо ко мне. Он сидит прямо напротив меня, нас разделяет всего один маленький столик в стене, на котором покоится чашка с остывшим чаем. Однако я не могу до него дотянуться. Я не могу пошевелить пальцами, я не могу прижать Кашина к себе, я не могу произнести ни слова о том, что хочу это сделать. Я медленно киваю, неосознанно усмехнувшись. Кашин поднимается с места, пошатывается и, не оглянувшись, выходит из купе. Сжав челюсть, срываю с себя широкий свитер, оставшись лишь в чёрно-красной футболке. Желание двигаться без намерений распирает тело со всех сторон, я верчусь во все направления, стуча кулаком по столу. Чашка подпрыгивает из раза в раз, грозя упасть на пол, но костяшки продолжают врезаться в серо-белое покрытие. Мне не хочется, чтобы всё было так. Оторвав руку от её недавнего занятия, закусываю побелевшие костяшки и сгибаюсь пополам, поставив локти на колени. Бесит, всё опять бесит! Не издав ни звука, замираю на месте от негодования и вновь передёргиваюсь. Всё кончено. Разогнувшись, несколько секунд смотрю в потолок. Мигающая зелёная лампочка, большой выступ под кондиционер, всё отвратительно. Хочется сбежать. Прямо сейчас, выбить окно и выпрыгнуть из поезда на всех скоростях, лишь бы скрыться от своих размышлений. Но вместо этого я лишь открываю свой паспорт и смотрю на своё имя. Руслан. Тушенцов. Руслан. Тушенцов. Руслан. Повторяю его не для того, чтобы понять, кто я, а чтобы хоть чем-то отвлечь себя от желания сойти с поезда прямо сейчас. Дальше нет пути, пусть машинист со мной не согласится, хоть Даня и вернётся с минуты на минуту, умыв лицо. Всё равно он больше не ляжет рядом со мной и не начнёт серьёзно смотреть мне в губы. Нет, он точно не захочет вновь прослушать ни одну из моих историй из детства, ведь знает их наизусть. Я больше не интересен ему, что бы я ни делал. Это финальная точка. Услышав приближающиеся обратно шаги, быстро забираюсь обратно в свитер и стираю рукавом капли мной же пролитого чая. Дверь открывается, Даня ступает на порог, когда я уже лежу на койке снизу, отвернувшись к стене. Шум мелких колёс заглушает его, я уверен, ровное дыхание, пока моё сердце предательски сжимается туда-сюда, не желая останавливаться. Даня защёлкивает дверцу на замок, чтобы нас не обворовали, снимает с себя, как я догадываюсь, толстовку, откинув её на койку за моей спиной и забирается на ту, что находится сверху. Он забрался туда потому, что оттуда он не сможет меня увидеть. А у меня не получится посмотреть ему в глаза, как бы ни старался. Ярость подступает к горлу, хочется вскочить, начать ругаться и ненавидеть, но быстрее к глазам подплывают слёзы. Ни одна из них так и не скатывается по лицу, впитавшись обратно, но я знаю, стоит мне открыть рот, тон вмиг сорвётся, задрожит и надломится, не дав мне ни вздохнуть, ни издать звука. Перевернувшись на спину, кладу руки по бокам от себя и жду, пока лёгкие перестанут вдавливаться вглубь грудной клетки. Не моргая, смотрю наверх, где, прямо надо мной, сейчас лежит Данила. Какое у него выражение лица, когда никто его не видит? О чём он думает, пока я не смотрю на него? Он жалеет? Определённо жалеет. Всё, что я оставил ему — это слабость и беспокойство, от которого он оправится не скоро. И, когда я исчезну из его жизни, он будет вспоминать? Будет, точно будет, но возненавидит и это. Для него наше прошлое не имеет смысла, ему важен лишь результат и его искалеченная душа, которую я не могу склеить. А мне важно моё будущее. Я не могу оставаться на мёртвой полосе, и раз сам с неё уйти не способен, значит надо поддаться тому, кто меня с неё столкнёт. Значит нужно молчать дальше, пережить эту ночь, собрать свои вещи и покинуть поезд, не обращая внимание на Даню. Мы уйдём по разным концам, обретём новые судьбы и больше не сойдёмся. Ну и что, что больше не сойдёмся? Так будет только лучше! За окном проносится соседняя железная дорога, бетонные столбы с проводами сменяются на высокие деревья, таблички, реки и болота, которые так же быстро пропадают, оставляя после себя заснеженную пустошь. Нет ни фонарей, ни неба. Всё слилось воедино, из приоткрытой фрамуги доносится смешанный звук всего на свете. Я не хочу расставаться. Я хочу узнать Даню заново, полюбить в нём всё, как когда-то давно. Я хочу ходить с ним по маленьким концертным помещениям, представляя, что здесь мы выступаем чисто друг для друга, бежать вместе от всех выкриков позади, писать музыку, курить и улыбаться. Однако возможно ли это, если даже сейчас я не могу приподнять уголки губ? Сколько бы лет не прошло, я не смогу быть тем же, кем был. Это противоестественно, это совершенно ненормально, люди наоборот должны стремиться ко всему новому! И Даня тоже человек, который изменился, вырос и устал от меня. И это в порядке вещей. В мире море существ, у каждого из них своя жизнь, мысли, пережитые ситуации и опыт, пришедший из них. Куча машин, зданий, поездов, самолётов, рейсов, квартир, домов и семей. В них живут, через них куда-то добираются, всё проходит и остаётся на временной петле, ничто не вечно. И с этим нужно смириться. Это нужно понять, признать и отпустить, как бы ни хотелось вернуться и что-то изменить. Я случайно давлюсь воздухом, застрявшим внизу горла и замораживаю себя же, чтобы не принести себе лишнего вреда. Больно, плохо, откровенно херово, а мысли уже не выбить из головы ничем в этой вселенной. Если бы я оказался в прошлом, я был бы таким же грубым и говорил бы вслух всё то, о чём думаю? Если бы я этого не делал, то Даня был бы открытым ко мне? Если бы я через это не прошёл, я остался бы собой? Если бы я не был собой, был бы тогда со мной Даня? Было бы всё так, если бы я был подходящим для него человеком? Данила определённо любил бы красивую стройную девушку, у которой большой потенциал и несколько высших образований. Она была бы с ним уступчива и мила? Нет, Дане необходим сильный характер подле него. Тогда, он бы встречался с умной, стойкой, но похожей на него девушкой. Она бы дарила ему то, в чём он нуждается, она бы обвила Кашина заботой и пониманием, она бы всегда была рядом, что я не делал. С ней он не был бы одинок, которым я вынудил его себя ощущать? В любом случае, бесполезно думать об ошибках, совершённых рядом с тем человеком, с которым я отныне ничего общего не имею. Они не принесут мне новых знаний, лишь глубже погрузят в пучину таких же бессмысленных сожалений. А могу ли я изменить что-то сейчас? Если я пересилю себя и извинюсь, он останется со мной? Нет, потому что я сам того не хочу. Нет, хочу, правда хочу! Но я не изменюсь, пока он не изменится. А чем его изменить? Вероятно, мной же. Способен ли я на это? Нет, потому что мы оба невероятно устали. И сколько бы перерывов не было, всё всегда скатывается к одному и тому же. Мне не перебороть себя, а мучать Кашина вечно я не выдержу, потому что люблю. Его рука, протянутая с верхней спальной койки расслабленно свисает в трёх десятках сантиметров от меня. Даня уже заснул. Я долго смотрю на строгие и твёрдые длинные пальцы, что изредка содрогаются, когда поезд, будто перепрыгивая через неровности, переезжает с одной части рельс на другую, а потом бросаю взгляд на свою иссушенную холодом кожу и впервые за ночь спокойно вздыхаю. Смутное ощущение того, что происходит вокруг. Резкий свет, вновь есть свежий воздух, белая луна. И вот всё опять погружается во тьму, медленно нагоняя тревогу. Мне уже почти всё равно. Меньше забот, больше свободы во времени и делах, и когда-нибудь мне станет наплевать, обязательно. Глоток, наполненный запахом крови, исчерпавшая себя фраза в голове. Я сам во всём виноват. Дрожь, прошедшая по всему телу, холод, вдох, страх, выдох. Ещё немного и я вновь стану собой. Я непременно отпущу Даню, как и он меня, а пока, забыв о настоящем, забив на будущее, я аккуратно поднимаю свою руку и хватаюсь за чужую, протянутую сверху. Даня спит, он не почувствует, как я мягко прохожусь своими пальцами по его, вспоминая, как было прежде. Наше сознание безгранично, и если я зажмурюсь посильнее, то окажусь там, где хочу. Яркое солнце, чьи мягкие лучи проходят по застеклённым высоким домам. Я не знаю где мы, но держу Даню за руку. Рядом небольшое озеро, здания, что были прямо передо мной, переносятся вдаль, встав перед уже широкой рекой. Плачущие ивы, свесившиеся к воде, журчание потоков и сине-белое небо. Песчаный берег, секунда, и вот я стою в воде по колено, всё потягивая Кашина за собой. Я поднимаю на него взгляд, находя его в широкой футболке и шортах, забрызганных каплями воды. Он улыбается, пока веснушки скачут по его лицу словно маленькие рыжие мыши. Волны под ногами отдают зелёным в его серо-голубых глазах, рассыпаясь и собираясь обратно в зрачках. Даня говорит о чём-то тёплом и приятном, как и всё вокруг, и ухмылка не сходит с его выражения. Мы отходим обратно к берегу, я подбираю белый камешек и бросаю его в воду. Круги вокруг удара, нарастая, доходят до другого берега, который вмиг становится обрывом, а уже через миллисекунду с его верхушки начинает стекать бурный поток другой реки. Хлопок, я оборачиваюсь и нахожу позади себя два микрофона, лежащих на траве. Схватив их, вручаю один Дане и начинаю петь. Чувствую, как протягиваю какой-то слог очень долго, пока Кашин со скоростью света зачитывает приходящие ему на ум слова. Я слышу, он рифмует их через одного, создавая то странные выражения, то целые пословицы, от чего я срываюсь на неугомонный хохот. Вдруг он замолкает и, поймав мой взгляд, протяжно молчит. Его лицо становится серьёзным, мягкая улыбка на губах на короткое мгновение спадает с лица, а в следующее же он обнимает меня, прижав к себе. Я кладу голову ему на плечо, отпуская его руку и прикрываю веки. Вокруг шум деревьев и водопада, нежный свет не уходящего солнца. Я отстраняюсь и целую его почти сразу, ощущая, как его ладони ложатся на мою шею. Рыжие волосы щекочут нос, я провожу руками по его талии. Веснушки Дани перескакивают с его щёк на мои, согреваясь под его пальцами, переместившимися мне на лицо. Он улыбается, шутит про себя и смеётся, разрывая поцелуй. Открыв глаза, я беру его за руки, подталкиваю в сторону реки, и мы вновь заходим в неё, но уже глубже, чем в прошлый раз. Пожав плечами, Кашин рассказывает о том, что пришло ему на ум, и теперь мы смеёмся вдвоем. Я стою в воде по плечи, он, прямо рядом со мной, изо всех сил задирает подбородок к небу. Я вижу наши ноги через прозрачную воду, мы оба стоим на мысках, словно поспорив, кому из нас хватит роста как можно дольше не пускаться вплавь. А я, ступив на возвышенность, забываю про этот детский спор и целую его. Лес позади шумит сильнее, птицы взмывают в воздух, Даня резко отстраняется и перестаёт улыбаться окончательно. Я опять долго смотрю в его слова безмолвно. И вот, сжав его руки крепче, наконец извиняюсь, а он медленно начинает пропадать. Сначала из глаз уходят огни, те становятся уставшими и измотанными. После он отводит взгляд и шмыгает носом. Потом его ладони выскальзывают из моих, а я ухожу под воду. Испугавшись, пытаюсь вдохнуть, но лишь больше захлёбываюсь в реке, состоящей, кажется, теперь из моих слёз. Кашин бледнеет, распадаясь на маленькие цветные частицы, всё тело озаряется вспышкой света и бесследно исчезает, оставив меня одного. Всё вокруг темнеет, я не слышу песни, повисшей в ушах несколько минут назад, не вижу своих рук, держащих чужие совсем недавно. Я всё глубже ухожу под воду, пока под ногами пропадает дно, а потоки затаскивают меня в бездну. Я кричу слова извинения, захлёбываясь слезами. И улыбаюсь. Грустно, глупо, без причины. Зная, что перед тем, как исчезнуть, звезда мерцает ярче, чем когда-либо. Понимая, что всё кончено. И открываю глаза, натыкаясь на лучи встающего холодного солнца. Я всё ещё лежу на той же койке, в том же поезде, но больше не держу чужую руку в своей, аккуратно сцепляя наши пальцы. Мягкая улыбка покоится на губах, мокрые от слёз глаза слипаются. Я поднимаюсь с места, сбрасывая с себя одеяло. Не помню, чтобы им накрывался, зато прекрасно запомнил пришедшее ко мне сновидение, из-за которого я, наверное, ворочался и запутался в ткани. Встав, пару минут разминаю гудящую голову. Уже утро. Чистое небо за окном отдаёт светло-синим, множество железных дорог рядом дают понять, что поезд стоит на одном из путей вокзала Санкт-Петербурга. Люди с чемоданами спешат покинуть вагоны, разбредаясь по выходам, огромные толпы вокруг шумят и торопятся. Топот встаёт в ушах гулом, гудки составов раздаются громким эхом через маленькое отверстие в форточке. Я осматриваю купе, не находя в нём ни своей кепки, ни вещей Кашина. Даня ушёл первым. Истерично усмехнувшись, смахиваю с лица остатки слёз. Я не хотел этого. Правда не хотел. Чей-то подгоняющий пассажиров голос вновь выводит на неконтролируемую злость. Я б расхерачил в щепки ебло той, что говорит всем покинуть вагон, я б раснёс этот ёбаный вагон до неузнаваемого состояния, я б перебил все стёкла, сломал все столы, разорвал все брошюры, я б помчался за Даней прямо сейчас, если б не упал на колени. Я должен подняться, привести себя в порядок, выйти и начать новую жизнь, но ноги не слушаются, как бы я не колотил себя по икрам кулаками. Опять больно, а могло бы быть иначе? Я плакал всю ночь, пустил ли хоть одну слезу Даня? Всё равно. Пусть даже и нет, я не могу дать ему уйти. Мне всё равно. Всё равно плакал ли он, всё равно простит ли он меня, мне всё равно, финальная, последняя или конечная у нас была поставлена точка в отношениях. Я не покину всё так. Пусть будет хуже, пусть всё это сгорит в огне, пусть меня отвергнут, пусть всё повторится по измученному кругу. Я не оставлю Даню одного. Больше, нет, никогда, я не оставлю его, если не хочу потерять его. Набрав воздуха в лёгкие, резко подрываюсь с места. Схватив свою дорожную сумку, игнорирую белую пелену перед глазами. Собрав в карманы оставшиеся вещи, заплетаюсь, но выскакиваю из вагона пулей, сбив при этом маленького ребёнка, беременную женщину и, по ощущениям, убив своей несущейся на всех парах тушей старика. Без разницы, пусть вымрут, пусть сдохнут, поебать. Я закидываю сумку себе на плечо и, разогнав толпу, бегу к самому началу поезда. Слышу, как в спину прилетает уже пятая угроза расправы, но отталкиваю всех на своём пути, а узнавших меня фанатов даже не пытаюсь обогнуть аккуратно. Напишут, какая я мразь некультурная, отменят в своём интернете и поплачут, что не успели схватить меня за яйца, пока я бежал мимо. Мне нет дела. Выискивая глазами рыжую макушку, я лишь надеюсь на то, что всё ещё не потеряно. Мой голос не дрогнет, не сорвется и не останется невысказанным. И это не конец. Он стоит на другой стороне длиннющего вагона совершенно один. Он просто стоит и не двигается. Но это он, это точно он! Я замираю, находясь в десятке метров от Кашина. Челюсть сводит, вокруг мигают яркие огни. Даня не мерцал ярче прежнего, он угасал, и он никогда не был таким тусклым, как сейчас. Ничего не кончено. Я сотру память нам обоим, я переломаю себя, я принесу любую жертву, но не отпущу его. Я хочу быть с ним в мрачных садах, на последних рядах кинотеатра, лежать рядом на мокром асфальте, высказывать свои глупые истории и ждать такой же глупой реакции на них. Я создам другие воспоминания, новое будущее для нас обоих, но я не отпущу его, как бы не устали мы оба. — Кашин! — кричу я сквозь весь вагон, благодаря Дьявола за то, что, из-за отсутствия какой-либо живой души помимо наших с Даней, звук доходит до него гладко. Однако он не оборачивается, словно превратившись в обледеневшую статую. Опять сорвавшись на бег, роняю сумку с аппаратурой. Скорый шаг за шагом, я содрогаюсь от холода, поняв, что забыл в купе свою куртку, но не останавливаюсь. Добежав, протягиваю руку и, чуть не упав, хватаюсь ей за его плечо. Он передёргивается, не ступая прочь. Я слышу его неспокойное дыхание, отдающееся волнами по всему его телу. Рыжие волосы, широкая шея, спрятанная под коротким пуховиком, дужки очков уходят к ушам, моя кепка сжата в его ладони с силой. Единственное, к чему я не готов — это потерять его. — Прости меня, — наконец произношу те слова, которые никогда сказать не решался. Он вновь содрогается, так и не повернувшись ко мне лицом. Мы стоим так уже несколько минут, я дышу приоткрыв рот и нехотя хватаю клубки морозного воздуха, проходящие по горлу кубиком льда. Не моргая, всё держу Даню за плечо, пока колени начинают выкручивать из себя чашечки. Ноги становятся подобием облаков, пришедших с неба и засевших туда нарочно. Белый шум приглушает стук моего сердца, но я боле не слышу и чужого. Кашин думает, долго думает над, кажется, всем сразу. Этим утром хорошая погода, да, надо бы заказать такси и поехать домой, я знаю. Дела не ждут, согласен, нужно выпустить разгон перед новым клипом, понимаю. Но я хотел бы уехать с тобой, Дань. Я не смогу дать тебе чувство спокойствия, я не принесу тебе ощущение того, что рядом нет меня, но я сделаю всё, чтобы не оставить тебя одного. Кашин резко поворачивается ко мне, сбросив с себя мою руку. Его покрасневшие глаза смотрят в мои, на лице некое подобие улыбки. Я слышу отрывки его признания в любви, засевшего в моём сознании на года. Вижу тысячу раздумий, прошедших в чужих зрачках за мгновение. И я хочу надеяться и думать о нём вечно, хочу обнять его, поцеловать у всех на глазах и заявить, что именно он облегчает мою жизнь, что только он способен быть тем, с кем я чувствую себя на своём месте. И я вновь поднимаю руку, пытаясь взять его ладонь в свою, однако та лишь вручает мне мою кепку. Кашин не отводит взгляд, и от того только хуже. Он смотрит на меня с жалостью, искренне, но слишком гордо. Я почти начинаю говорить о планах, которые мы можем построить вместе, о своих чувствах к нему и нежелании расставаться, но Даня стирает улыбку со своего лица и делает шаг назад. — Я уже сказал тебе прощай, — шёпотом проговаривает он.***
Крик проводника позади, лепет машиниста с просьбой покинуть поезд, дрожащие руки и приступ, заставший меня сразу после того, как Даня ушёл — всё то, что осталось позади. Я до сих пор не понимаю, чего он ждал, стоя в начале первого вагона, будучи на другом конце от меня. Он не мог решиться? Ждал меня, зная, что я побегу за ним, как делал это всегда? Я не знаю, зачем он услышал извинение, если так его и не принял, но я больше не злюсь из-за его отказа, ведь это так же бесполезно, как сожаление. Со временем я понял, что всё не так, как в моих мечтах. Во взаимоотношениях всегда участвуют двое, нельзя просто надумать себе своего и двигаться с этими мыслями, предполагая, что всё заключено лишь в тебе самом. И даже когда тебе хватит сил на то, что ты возводил в сильный поступок долгое время, всё станет бесполезным, если такого мнения не придерживается тот, кому этот поступок был посвящён. Но Даня не обговаривал свою позицию вслух, ошибкой было додумывать что-то за него, но я не мог иначе! Может я встречу его когда пройдёт много лет. Тогда мы обязательно обсудим это и оставим всё как есть. А может единственный, кому что-то осталось непонятным — это только я сам, ведь Даня в отличие от меня, опять же, вслух говорить не привык. Всё-таки в нём победил эгоизм. Здоровый и справедливый по отношению ко мне, хоть он при этом и оставил себя одного своими же руками. А я, погрузившись в надежды, попытался исправить неисправимое. В любом случае, жалеть больше не о чем. Открыв глаза, я отхожу от стола, потягивая серую кружку с собой. Обнимаю стену, решив, что та похожа на молодую брюнетку. Друзья непонимающе оглядывают мою растворяющуюся в соседней комнате фигуру, пока я, сжав зубы, потираю глаза свободной рукой. Открыв дверь, ведущую на балкон, пытаюсь вспомнить в чьей квартире нахожусь. Ветер безжалостно гнёт кроны унылых зелёных деревьев, шелест листвы расходится по всем районам. Лето облучает ночное небо бело-розовым светом, совсем недавно прошёл дождь. Грозовые тучи вдалеке медленно надвигаются на соседний двор, громыхая где-то сверху. Я ставлю серую кружку на перила и задираю голову ввысь. За прикрытыми веками вновь раздаётся незаурядная песня, блестит неуходящее солнце и шумит поток реки. Плачущие ивы, веснушки, рыжие пряди в каплях воды. Наши улыбки заглушают скрытые в нас отголоски эгоистичности. Я держу его за руку, не собираясь отпускать.