Он не успеет

Дальняя аллея храмового парка усыпана палой листвой. К сиденью каменной скамейки прилипла кленовая ладонь — прожилки на плотном листе как линии жизни и смерти, желто-багровые пятна по краям похожи на застывшую кровь. В рассветные часы здесь никого нет, только прохладный ветер поднимает с дорожек серую пыль, робко запевают птицы в ветвях деревьев, и полусонное солнце поднимается из постели моря, чтобы начать свой путь по зыбкому небосводу. Так вольно дышать. Так свободно творить. Карандаш сам скользит по бумаге, и под его острым грифелем оживают диковинные цветы, раскидистые деревья, невиданные звери и птицы. Посреди зелёного луга бьёт живой фонтан, и его брызги переливаются как драгоценности. С нарисованного неба смотрит щербатое солнце, и в его сердцевине горит похожая на медузу звезда. Грифель серый как пепел, но картинка залита светом, который будто струится с пальцев художника. Яркий, ослепительный свет из самой глубины подсознания. Так хорошо. Так сладко быть свободным хотя бы пару часов до того, как загудит храмовый колокол и нужно будет идти жить по правилам. На черные растрёпанные волосы и сутулые плечи Хвэя падают листья и отмершие соцветия. По рукаву сползает пушистая гусеница и пригревается на запястье руки, держащей карандаш. Картинка дополняется. Из множества неловких полупрозрачных штрихов рождается красивое острое лицо с проницательными глазами под тонкими дугами бровей. Свет озаряет его, и правильные, всегда безэмоциональные черты наполняются нежностью и любовью. Нарисованный человек смотрит на Хвэя так, словно тот — его самое драгоценное сокровище. Его совершенство. Таким он может быть лишь на бумаге и в самых сокровенных мечтах, спрятанных где-то в глубине разума. Этот человек — такая же тщательно хранимая тайна, как настоящее искусство, запертое в клетке ограничений и запретов. Он единственный, кто понимает. Единственный, чье внимание и похвала имеют значение. Хвэй касается портрета кончиками пальцев, словно лаская. Его глаза меняют цвет на глубокий черный с разводами жидкого золота. Черный и золотой. Цвета его чувств, которые он может выразить лишь взглядом и кистью по холсту. Его отвлекает неясный шорох, что приближаясь, складывается в шаги. Он слишком торопливо прячет рисунок среди исчерканных альбомных листов и делает вид, что занят совсем другим. Гусеница падает в траву и обиженно уползает прочь. — Сон снова не твой лучший друг, да, Хвэй? Голос звучит насмешливо, но не зло. Смуглая ладонь проходится по черным волосам, сухие лепестки и тычинки пылью сыпятся на землю. — Вдохновение мешает нашей с ним дружбе, Джин. Глаза Хвэя переливаются золотом и блестят ярче солнечных лучей. В них столько радости и преданной любви, что не заметить очень сложно. Видит ли их Джин?.. Хвэй почти с испугом ищет ответ на этот вопрос в чужом лице, но на нём не отражается ни намека на отклик его чувствам. Лёгкий интерес. Едва заметная улыбка. И ничего больше. — Над чем ты сейчас работаешь? Кажется, ты не говорил. — Да… Ничего серьезного. Мост в Тижуань. Когда-то я был там, мне понравилось это место. Захотелось зарисовать по памяти. Пока есть только наброски, может, потом… Хвэй запинается, и его руки дрожат, когда он вытягивает из альбома наброски. Тот самый рисунок, слава духам, не попадается Джину на глаза. То, что Хвэй показывает сейчас, не стоит большого внимания, и он сам это знает. Простой пейзаж: мутная река с изгибом заводи, ветхий мостик с выщербленными перилами и красной ленточкой на столбике. Старая ива купает длинные ветви в текучей воде. На берегу замер в ожидании клёва одинокий рыбак. — Тебе в самом деле не жаль времени и сил на это? Джин не впечатлён. Скорее — разочарован. — Хочется рисовать разное. Когда рука не держит кисть, я будто и не живу вовсе. Хвэй накрывает рисунки рукой и сутулится ещё больше, чувствуя странную вину. Становится стыдно за эти пустые картинки, которые порадовали бы разве что магистров. Им нравится то, что не выходит за рамки. То, что понятно и безопасно. Джин не такой. Что бы он сказал, если бы Хвэй показал ему свои настоящие работы?.. — А разве ты живёшь? Это не ты. Джин почти брезгливо смотрит на его руку, скрывающую пейзаж. — Это лишь жалкая часть тебя. Ничтожный кусок от того, что ты скрываешь. Ради этого ты не спишь по ночам, Хвэй? Это — твое искусство? По спине пробегает мурашками, пальцы дрожат, словно издалека повеяло холодом. — Я ничего не скрываю. Его голос ломается на полузвуках. В нем звучит страх. Но к этому страху примешивается и призрачная надежда, желание показать то, что надёжно спрятано под покровом темноты. Все его настоящее и сокровенное. Творение. Чувства. Любовь. Джин ухмыляется и театрально разводит руками. — Ты стараешься казаться проще и слабее, чем ты есть. Забавно. Весьма забавно и не менее глупо. Но что же, — встав, он отвешивает Хвэю насмешливый полупоклон, — не мне утруждать себя нотациями и уговорами. Творец сам должен приподнять завесу, зритель лишь ждёт и смеет гадать о том, что за ней скрывается. На миг Джин задерживается взглядом на его лице, и Хвэй отчаянно надеется, что сейчас его глаза сменили цвет и выражение. Творец сам должен приподнять завесу. Однажды он это сделает. Вдалеке на башне гудит храмовый колокол, созывая всех на утреннюю медитацию. Ветер гонит по аллее палые желтоватые листья. Лето заканчивается.