***
Сёко осматривала меня в последний раз перед тем, как выпустить из операционной: водила руками вдоль гребенчатых швов уже без прочего медицинского фанатизма, а скорее с бытийным непониманием того, что вышло из-под её руки. Она жевала фильтр сигареты и устало постукивала ногтями без лакового покрытия по дереву рабочего стола. Дрогнув в волнах сигаретного дыма, её сухие ладони сошлись в хлопке. — Это удача, Юта. Я обернулся к Юте: к прошлой своей оболочке; она напоминала мне кокон, в котором я будто бы созревал всё это время для того, чтобы сейчас сбросить с себя старую кожу, как в период линьки. Правда, это просто тело, разрезанное на куски, разрозненное по столу, как ошмётки конструктора, с торчащими из-под рваной одежды кромками тазовых костей, с неестественно вывернутой кистью руки — Сукуна бил меня безжалостно, не щадя, он бил насмерть, когда я сражался ради того, чтобы оказаться здесь, на этом столе и в этом теле; моё бывшее лицо отвернуто в сторону иного мира, как бы стыдясь всего того, что пришлось провернуть. А сделал я многое: уговорил остальных пойти на отчаянный риск — позволить мне пустить корни в бесхозное тело учителя; мои сокурсники сопротивлялись, упрекали меня в антигуманности, перечили, пресекая альтруизм, когда он уже сошёл с меня ороговевшей коркой и оголил нечто иное, в то время как сам Сатору согласился и позволил поступать с его трупом, как я пожелаю. Для меня такой жест сродни романтическому признанию. Я обратился к Сёко, замершей где-то между прошлым и будущим: — Мне бы пару минут тишины, если вы понимаете… — её лицо дрогнуло, стоило Сатору обратиться к ней на «вы», а я трепетал от того, что голосовые модуляции сенсея теперь воспроизводили мои мысли и желания. — Через сколько ты будешь готов? Тебя ждут. Мы потратили достаточно времени на… это. — и она развела руками; было видно, что в этом теле я был ей омерзителен; на Юту Оккоцу она смотрела, как на паразита в теле её бывшего друга, и не так важно, что я его оживил, — от этого ей было только гаже. Будто бы она ощущала не только подмену, но и её подлость и пыталась заглянуть мне за спину. — Десять минут, я залечу своё прошлое тело. Она без возражений, но будто бы и не выказывая согласия, кивнула, после чего оставила меня наедине с собой: с Сатору Годжо, что сидел на кушетке, свесив с неё ноги, и с Ютой, что вряд ли сможет впредь покинуть эту комнату самостоятельно. В теле учителя мои движения казались ещё более неаккуратными и размашистыми; всё вокруг приобрело более чёткие и пёстрые очертания, и даже пол под ногами казался холоднее. Холоднее моего бывшего тела. Меня мог понять далеко не каждый, а тот, кто прежде разделял мою участь, так уж вышло, стал ужином Рики. Я навис над собственным трупом совершенно не так, как это сделала бы Сёко, вооружившись медицинскими перчатками и скальпелем; я возвышался над собой, как над живым и весьма небезразличным мне человеком, и дело, казалось, было не только в принадлежности мне этого лица. Чувствовал ли Кендзяку то же, что и я? Мне сделалось жаль до гулкой боли внизу живота, что я не смог так же нависнуть над телом Рики: ещё тогда, когда её труп остывал в очерках жжёной резины, всюду носились и кричали люди, вызывали скорую помощь и вопили в сторону нерадивого водителя. Мне одиннадцатилетнему было не протолкнуться, но даже так я исступлённо глядел за широкие спины взрослых на её всё ещё кажущееся мне мягким и нежным тело, не в силах принять потерю и избавиться от мысли, что даже такой Рика оставалась мне любимой. Что-то ещё тогда дало во мне сбой, раз при первой мысли о бое с Сукуной я уже начинал нервно одёргивать полы форменной куртки; хотя я представлял, что мы с Сатору займём иные места, и это я буду смотреть внутрь опустевшей головы сенсея и мне не придётся наблюдать собственный трепанированный череп, похожий на банку с открученной крышкой. Но так всё принимало ещё более насыщенные и соблазнительные черты. Моя рука накрыла мертвенно-расслабленное бедро Юты Оккоцу, рука моего сенсея могла обхватить его почти целиком, до того была велика. Кожа под грубой одеждой отозвалась и податливо прогнулась, а я весь напружинился, будто готовясь к прыжку. Мои нынешние мышцы, раззадоренные использованием обратной техники для лечения сенсея, загудели от вновь приступившей к ним проклятой энергии, она сперва слабо обожгла пальцы, но спустя короткое мгновение хлынула мощным потоком. Я видел это: видел, как моё прежнее тело срасталось в привычную форму, видел, как кожа стягивалась, морщинилась и разглаживалась, расползаясь вдоль груди и живота, как пузырящаяся кровь скрывалась за лоском кожи, а разрыхлённые кости вновь обретали твёрдость. Вскоре, гораздо быстрее, чем через десять минут, моё прошлое тело приняло те же угловатые, кое-где смягчённые невыразительной мускулатурой черты. Я как будто отошёл от всего, от своей нынешней и прежней оболочки, и позволил себе взглянуть на себя со стороны: я трогал впалый живот Оккоцу Юты. Вымазанный в крови и поту живот своими не менее грязными руками с приставшей к ним пылью. Я отошёл ещё дальше и теперь видел, как Годжо Сатору опустил руку на мою грудь, как он расстегнул золотую пуговицу на моей белой форменной куртке. Именно так я себе это представлял, как будто я не был тем, кем ныне был, а стал самим собой. И здесь я поставил отправную точку, здесь мой план нашёл свою кульминацию, а все приготовления уже были совершены. — Рика… — мой голос хрипел и заметно дрожал, но в тембре сенсея это было почти неразличимо, до того он совершенен и чист. — Да, Юта-а. — отозвалось проклятие где-то за пределами слышимых человеком частот; от того, чьё имя она назвала, я скривился. — Подтолкни… его. — я указал в сторону Юты. Нахождение Рики рядом ободряло, я смотрел то на неё, то на своё тело в её руках и думал, что наконец собрал всех, кого люблю, воедино. Я трепетал от того, что сейчас я исполню, я признаюсь, я изнежу это тело, но не я вернее, а мой учитель. То, насколько искромётными были все эти мысли: как мой сенсей будет трогать меня, трогать так, как никогда не касался других своих учеников, а если касался кого-то прежде, то сотрёт свою кожу до мозолей об мою, пока будет любить меня, любить чище, чем когда-либо. Ибо любовь Юты Оккоцу — это всегда чистая любовь. Рика облетела стол, её когтистые руки приподняли Юту и усадили его, как если бы он сам приподнялся навстречу своему сенсею; слабые искры обратной техники всё ещё блуждали по бездыханному телу, выбивая из него редкие судороги и вздрагивания. Тем временем Сатору раскрыл полы белой куртки, что ржавела от обилия крови, сильные руки в тонких росчерках шрамов обняли юношескую талию и сжали её до побеления кожи, обхватив её ладонями и сдвинув к краю металлического стола. Всё перекрутилось и сжалось внутри меня: руки Сатору идеально смотрелись, окольцевав мою талию, а, спустившись к бокам, были и того лучше; всё будто бы встало на свои места, и моё тело покоилось и стыло в горячих руках сенсея, пока он гладил мои ноги. Моя непривычно лёгкая голова устало склонилась к плечу, как если бы я любовался тем, как сенсей устроился меж моих ног и притирался к ним бедрами, Сатору поднял моё разглаженное смертью лицо за подбородок и развернул к себе. Проклятая энергия уколола надбровные дуги, и те едва-едва дёрнулись навстречу друг другу. Он придвинулся, касаясь пропахших пылью и кровью губ своими, разводя их в стороны, облизал глянец белых зубов, в люминесценции больничной комнаты кажущийся едким. Палец сенсея оказался внутри моего рта, а следом и язык проник туда же, встречаясь с упругой влажностью щёк и холодной шершавостью языка; я не отвечал на поцелуй, будто бы стыдясь себя и своей неопытности, хотя Сатору тоже дрожал мне навстречу, тоже неловко стукался зубами о мои и едва успевал утирать с наших щёк свою слюну. Рика продолжала держать моё прежнее тело, нередко подталкивая и дёргая отдельные его части, как марионетку за ниточки, тем самым имитируя некоторые движения. В её звериных лапах мои сизые локти и плечи с отошедшей от них кровью выглядели ещё более отринуто и устало. Обратная техника била усопшее тело кнутом, вынуждая несуразно и конвульсивно дёргаться. Пальцы на руках посинели, а на лице облез румянец, был бы я живее и расторопнее, наверняка бы побагровел, как никогда раньше. Но Сатору не возражал, он целовал мою шею, едва-едва прикусывал кожу, будто боясь сделать больно; учитель наблюдал за тем, как я, в загробном блаженстве прикрыв глаза, слабо вздрагивал от каждой новой ласки, потому он продолжал, постепенно спускаясь до пупа и слизывая с живота прикипевшую кровь и дорожную пыль. Метки проступали на сизой коже несуразными поросячьими пятнами. Пальцы Сатору нашли ремень моих брюк и резинку нижнего белья, обводя обмякший член кругом, он спустил одежду ниже и притронулся к подёрнутым ранней стадией разложения, твёрдым ягодицам. Я представлял себе это сотни, а, может, и тысячи раз, как я буду взвизгивать и скулить от языка учителя, что непременно будет обходиться со мной умело и смело, что будет доводить меня до эйфории, а когда спина выгнется дугой от истомы, когда пятки пришпорят лопатки Сатору, я точно вырву тому клок волос из белоснежной шевелюры. За это сенсей будет держать меня до последнего, он выбьет из меня все силы, которые я потрачу на стоны и бесполезные мольбы к нему, но он будет неумолим, жесток, но справедлив. Сейчас, правда, это не имело большого смысла, ибо перед нами стояла иная задача, а до досужего мы дойдём позже. Пока Рика укладывала моё тело на стол, Сатору вооружился слюной из моего рта и подготавливал меня к тому, для чего я, казалось, был создан. Это тело рождено для того, чтобы его вверили в руки Годжо-сенсея, чтобы оно приняло его форму и запечатлело её навеки, даже посмертно не теряло и было готовым вобрать в себя учителя без лишних предисловий. Да будет сенсею известно, что я сам подготовился к тому, что он возьмёт меня сегодня, и даже в растяжке не было необходимости. Несмотря на вялость моего члена, Сатору был возбуждён и трепетен, мне льстило, что я сексуален для него, даже будучи таким: холодным, смерть выскоблила и истощила моё тело, делая плечи острее, а тени, залёгшие под глазами, темнее; я выцвел, бледность промаслила кожу, ещё не обтёртую формалином; пока руки и ноги отекали и каменели, а изо рта умоисступлённо капала слюна, я был вожделенным Сатору. Он погрузил внутрь головку, едва растянув ею анальный проход, когда резко выдохнул, будто ожидал этого, точно как я, долгими месяцами онанизма. Моё тело было едва тёплым; Сёко долго возилась с печатями и уборкой, и я успел остыть; но внутри я сохранил липкость смазки и горячность моего прежнего возбуждения, затолканного внутрь вместе с лубрикантом: да будет так, думал я несколькими часами до битв, чтобы внутри меня смешалась наша семень, и даже там мы сошлись в предсмертной случке. Сатору обнял меня за плечи, когда Рика туго стянула мои запястья за спиной сенсея, учитель толкнулся глубже, позволив талой сперме и смазке спуститься к его члену. Раздались первые тихие хлюпы жидкостей и слабые постанывания Годжо-сенсея; он подолгу задерживался внутри, упираясь в самое тёплое место, до какого доставал, после чего, едва выходя, вновь врезался по самое основание, грубо насаживая меня на свой член. Нерасторопные толчки подкидывали моё тело, голова нелепо болталась из стороны в сторону, ничем не поддерживаемая и толком не имеющая веса, потому как весь вес остался за грубым швом на лбу моего учителя. Я был похож на собачку-болванчика в машине Идзити-сама, хотя был многим потрёпаннее той, впрочем. Сенсей прикладывал мою голову к своему плечу, но стоило его руке покинуть моё бедро, как оно соскальзывало и ударялось внутренней частью о ребристый бортик операционного стола, на что брякала бляшка ремня, когда наскоро снятые до колен брюки встречались с кафельным полом. Я был похож на тряпичную куклу с привязанным к ноге бубенчиком; от несуразных звуков движения учителя становились резче и грубее, он кусал меня, зная, что я не почувствую боли, и оттого, не сдерживаясь, вгрызался в плечи и шею, будто бы пытаясь умертвить меня вторично, жадно слизывал кровь, что фрикциями из меня и выталкивал. В отсутствии ритма, уже на рубеже десяти минут, он любил меня, сжирал и плавил, как обугленную лучину, вдавливая в себя, как ребёнок детскую игрушку, он ломал мне ключицы зубами. Приближаясь к оргазму, Сатору, с характерным звуком лопнувшей шейной связки отодрав от меня кусочек, отстранился, намереваясь встретиться с моим взглядом, безразличным и поблёкшим. Едва раздвинув пальцами веки для того, чтобы сквозь узкие щёлки видеть, как мои остекленевшие глаза затянул перламутровый тюль, он припал к одному из них губами, вылизывая склеру, втирая в посеревший хрусталик пряный алый моей крови. Слюна розовела, пузырилась и вытекала из уголков глаз, а в её отражении мелькал нарочито грубый шов, рассёкший лоб Годжо-сенсея поперёк. Сатору излился глубоко внутрь, заполнив меня до отказа, от трения тугие стенки накалились и будто бы обжигали его, вместо ощущения латексного чулка дарили тесноту взаправдашнего, возбуждённого человеческого тела. Выпотрошенно-мягко я выглядел, осев на медицинский стол: к уже имеющейся луже крови, которую любимый сенсей продолжал сотрясать остаточными толчками, добавилась густая мальвово-красная слизь, вытекающая из укусов и скальпированных ран на шее; мои руки опали слежалыми хлопьями, стоило Рике испариться по истечении пяти минут, а пальцы скрылись за кромкой хладной крови; анальное отверстие было неестественно растянуто, местами надорвано, но все ещё плотно обёрнуто вокруг пульсирующего члена учителя, пока я плакал, как рыдают покойники, липкими кровавыми слезами.***
Я рассматривал свой истерзанный труп, вновь возбуждаясь и вдохновляясь на новые подвиги во имя нашей сокровенной, отвергнувшей фальшь и принявшей естество любви. Но за моей спиной, как и пятью минутами ранее, когда оговорённые десять истекли, за приоткрытую дверь уносился сквозняк.