После закрытых глаз

      Когда Сережа перестаёт дышать Олег хочет выть в голос. На Хольта уже плевать, на Грома тоже. Хочется коснуться родного человека еще раз, запомнить хорошенько на последок, но Игорь мгновенно берет в захват: – Без выкрутасов, – в голове звенит чужой голос и при этом глухой как из под воды. Сережа, Серёжа, Серёжа - это бьет набатом в мыслях, снова и снова, как давно заевшая пластинка. Так всегда было - он на привязи за Разумовским, беспокоиться о нем больше всех и заботился также. – Дай мне увидеть его. Я не буду ничего делать. Только дай мне увидеть его, – это необходимость, острая и важная, как дыхание для жизни. Он не хочет помнить своего глупого и доброго Сережку образом сумасшествия Птицы. Слишком много уж видел этих желтых глаз в детском доме, как и оттирал потом кровь и сажу с рыжих волос. – Что-то ты уже не так сопротивляешься, как до этого, – но руки все еще крепко удерживают. – За тех кого любят всегда борются отчаянно, – он даже не помнит где слышал эту фразу, но почему-то очень хорошо запомнил. Ради Сережи он затеял месть, ради Сережи он убил многих, ради Сережи, смешного, худощавого и доброго Сережи, он был готов умереть. – Ты что... из этих? – чужой голос не уверенный и смущённый. Словно не это хотел спросить. – Я из этих, – кое-как удаётся кивнуть в сторону мониторов со списком жертв. – как ты ради них, – их связь намного глубже чем ярлыки дружбы или любви. Это что-то без имени, тесно сплетённое, как тонкие нити в изящных тканях, нерушимое, как скалы в океанах, которых все еще не могут уничтожить соленые воды, и родное, как собственное имя. Это уважение и стремление, забота и злость, тихая гавань адекватности в чужом безумии и такое же безумие ради другого, разное, но одинаковое в своей сути. У них нет никого кроме себя и того мальчишки из детского дома - один ушел на войну, другой сошел с ума. – Мне... – давление на онемевших конечностях ослабевает. – Жаль, что так получилось, – и взгляд куда угодно, но не в глаза. Но ему уже плевать на это, как и на боль в коленях от падения с высоты роста, главное - Сережа.       У того разбит нос и губа, глаз опухший, но на лице умиротворение. Тот словно спит, и в любой момент может проснуться. Нужно лишь подождать. Но кожа слишком бледная, а на белой смертельной рубашке отвратительное алое пятно крови. Оно постепенно расходится в стороны, пропитываясь чужой жизнью, и влажно блестит. Он не касается его, хоть и привык видеть кровь - слишком уж тяжело будет ее смыть с рук. Вместо этого он мягко убирает рыжие медные волосы за ухо, чтобы те не лезли в лицо. Сережа никогда этого не любил, но все равно носил длинную чёлку. Следом стирает сажу со лба - откуда она только взялась? - и скользит вдоль линии брови, чтобы замереть на веке. Ему впервые за долгое время страшно что-либо делать. Страх в отряде Мертвецов вытравили жестокими бесчеловечными тренировками и часами ада вместо перерыва между. Но сейчас ему страшно увидеть желтый вместо небесной бирюзы. Поэтому лишь наслаждается теплом кожи в ладони, обводит контур скул и со слабым смешком тычет в кнопку носа. Птица бы ни за что не позволил так себя касаться, а Сережа смешно и шумно бесился после очередного тычка в нос. Это даже стало их ритуалом: когда Разумовский творил глупости, то он мог так его "наказывать" за это. Детская шалость, которая больше никогда не повториться.       По венам нежность течет вместо боли. Они столько лет не виделись, а встреча закончилась пятью пулями и смертью одного из них. Он хочет напоследок хорошенько запомнить образ Сережи, больше никогда увидеть не сможет. Поэтому мягко касается искусанных в мохру губ. У того была совершенно дурацкая привычка кусать губы до крови, когда нервничал. Под пальцами скачут нервности, как сердце в груди. Сколько же тот натерпелся в этой психлечебнице, раз кровавые корочки покрывают каждый миллиметр. Внутри что-то болезненно сжимается в ответ на это касание. Не уберёг, не спас, не защитил. Бросился слепым цепным псом на защиту самого дорогого, а по итогам оставил это самое дорогое гнить в темноте белых стен мягкой палаты и контроле Птицы. Какой идиот.       Глухой щелчок наручников выводит из этого странного транса. Гром вяжет Хольта и возится вокруг, но не смотрит. Этот маленький акт доброты в виде приватности для него дает сил закончить начатое. Веко еще тёплое, а под ним прячется небесная лазурь. Родная, знакомая, правильная. Ему нужна лишь еще секунда, чтобы восстановить в памяти каждую прожилку радужки, как зрачок медленно сужается на свет множества мониторов. Медленно, миллиметр за миллиметром, но сужается. После смерти зрачки наоборот широкие и не реагируют на свет. Стоит поднести ухо ко рту как удаётся различить очень слабое дыхание, едва ли оно вообще есть: – Игорь, он жив, вызывай скорую! – но кровавое пятно становится все ближе к опасной отметке. – Я сдамся добровольно, только вызови медиков, – чужие ладони в руках совсем холодные и черные от графита. Этот черный смешивается с его чёрным от гари на коже, но это уже не важно. Под пальцами пульс еще слабее, чем дыхание. – Сейчас, – чужой голос тонет в стуке собственного сердца и мягкости волос под губами. Эмоции переполняют изнутри, выливаясь в такой жест нежности. Он слишком рад. – Они будут через пятнадцать минут. Я должен надеть наручники, – он не хочет отпускать Серёжу, лишь прижимается к чужой макушке лбом, шепча тихие молитвы Птице и Богу. Ни в одного, ни в другого он не верит, лишь глупая надежда горит внутри. Надежда, что это крылатая тварь слишком хочет жить, поэтому вытащит Разумовского с того света. Уже не позволяет сорваться за грань. – Дай мне еще времени, – голос дрожит и срывается, дыхание не отстаёт, но он не плачет - слезы невиданная роскошь для бойца Живых мертвецов. – пожалуйста, – не в его праве о чем-то просить, но это желание выжигает здравый рассудок. – Я надену наручники на тебя, но руки будут спереди. Это все, что я могу тебе позволить, – горечь чужих слов оседает в душе. Но он хотя бы сможет касаться. Это лучший вариант. – Хорошо, – и он добровольно вытягивает руки вперед, но не встает. Не может уйти от Сережи. Не после того, как едва ли не потерял самое важное и дорогое в жизни. – Без фокусов, – тот подходит с опаской, плавно, но стремительно. – Ему нужна помощь, я не буду рисковать его жизнью, – и действительно не будет. Сейчас он даже не двинется лишний раз, если это поставит под угрозу спасение жизни. Наручники знакомым холодом сковывают запястья. Тонкие пальцы в ладонях совсем ледяные, но слабый пульс отдает в силой сотни выстрелов.       Эти пять пуль... Это было неожиданно, после создания плана, его реализации и вызволения Птицы из психбольницы, тот решил убить его. Боль от рассечённого уха пульсирует, четыре точки удара в бронежилет тоже, но сейчас это не важно. Сережа жив, Гром мертв морально после смерти того отставного капитана, а он уже не в отряде Мертвецов. Все закончилось. Тюрьма его не страшит - либо власти вытащат такого бойца на службу ради Родины, либо сам в тюрьме себе авторитет заработает, а там и сбежать можно, - в психушку не упекут, на месте не убьют. Там уже по ситуации можно будет разобраться. Главное, что Серёжа жив.