Мушки перед глазами

Позвольте ему посмеяться. До боли в рёбрах, булькающего хрипа и тысячи мелких царапин в горле. Он это заслужил. У него руки длинные, перемотаны километром бинтов. Будто под стазисом, всегда белые, с грязной полоской у запястья на левой и вечно свежим растёком крови у локтя на правой. Он поднимает их вверх и щурится от ухмылки. Дёргает какой-то книжкой над макушкой Алфёдова, отскакивает и смеётся с тихим хрипом. Не достал. Он сидит в предрассветной темени, пишет, глушит накатывающую рвоту горстями таблеток, пока тени фонаря играют на усталом лице. Стирает желчь, обтирает её о штанину. И пишет. Вычерчивает и пересчитывает, недовольный большими погрешностями. Числа на бумаге скачут мушками. Блевать тянет. Джаст вдавливает глаза в череп, до шума в ушах. Мерного, пустого, родного. Отпускает, и сразу видит — огромное пятно желчи на расчётах с мелкой рябью крови. Кашляет в кулак. Глушит фонарь и прячет всё в сундук. Ручки в банку из-под кофе, скомканные листы в пакет и к печке — нечего розжигу пропадать. Отряхивает схватившуюся корочкой кровь с желчью на бинтах и штанине, задвигает носком ботинка в трещину стены. Ворошит себе волосы и хмыкает подсвеченному тёплым оранжевым солнцем Алфёдову, тянет в объятья, слабые, сонные. Дышит ему в макушку, смотрит поверх в окно. За мангровые корни, густую листву и развешенные гирляндой лианы. Солнце поднимается, заливает всё свекольным светом. Джаст давит кашель. Он увиливает, когда Алфёдов хмурится на груды пустых банок и костры из старых бинтов. Говорит, всё в округе провоняет его кровью. Джаст тянет себе уголки губ, хихикает сквозь давимый кашель. От него отстают. Танцует в осколках жидкой земли плетней мангровых корней и тянет в такое маленькое безумие Алфёдова. Сжимает его белоснежные ладони в своих, обмотанных до потери чувствительности. Только кончиками пальцев ощущает жгучий холод. Улыбается как дурной, когда это из него дух выбивает, и треском по ошмёткам кожи дребезжит. Бегает, самыми кончиками пальцев, обугленными, по острому носу и ледяному лбу, мелким веснушкам на щеках, что солью рассыпаны у заснеженного порога. Не чувствует совершенно как нервы искрятся током. Ему так наплевать на такую мелочь, как собственное тело. Он смотрит в глаза, держит его лицо в провонявших болотом и собственной кровью бинтах, просит не отводить взгляда. Ищет где-то там, на дне метафор, что Алфёдов запомнил. Вымучивает улыбку. Джаст плетётся где-то рядом. Сутулится, скрывается в низких бортах пальто. На периферии бродит, битая псина, которую жалко пристрелить. Помани его, прибежит. Он вытаскивает голову и подскакивает к Секби с Алфёдовым. Вертится, вынюхивает, носом ведёт и морщится, когда суют в самое лицо какой-то дрянной план. Сглатывает чуть горчащий ошмёток, по зубам языком проводит, чтобы точно крови не осталось. Тянет ухмылку и перечёркивает блоки текста. Отстукивает голыми костяшками по столу, оставляет угольные точки. Хватает Секби за лицо и отворачивает. Он в порядке. Вам просто надо запомнить его голос. Джаст даже улыбается, будто воскрес здоровым, показывает ряд белых зубов и клацает перед носом. В лёгких гной копится, да и какая разница. Джаст просто запивает новые таблетки какой-то поддерживающей организм жижой и утирает рот, когда Секби с Алфёдовым поворачивается к нему с горящими глазами. Он — жалкая псина без челюсти, бегает хвостиком за теми, кто отогрел и чешет за ухом. Поправляет спавшую с рёбер кожу и бежит, чтобы не отстать. Он треск редстоуна за музыку считает, в тиках находит утешение. Лопочет у механизмов, как с ясельным ребёнком и с размаху ногой бьёт по закоптившему двигателю. Любуется всполохам пламени, пока жестянка летит вниз. Машет ей, улыбается и хихикает пожелтевшими зубами. Сплёвывает желчь. В тиках его жизнь втрое длиннее. Он ест что-то, не обращает внимания на вкус. Его желудок уже гвозди готов переваривать, только Джаст забывает о такой мелочи. Корпит ночами над чертежами, до сохнущих глаз и песка во рту. Грызёт кончики ручек и пугает почерневшими губами вставшего ночью Алфёдова. Выковыривает кровавые сгустки из волос, причёсывается перед зеркалом аккуратно. Чтоб Альцест не увидел оголившийся череп. Хватает охапку бумаг, зубами держит связку ключей и выбегает из дома. К редстоуну, струнам его души. Он потом станет опять оттирать побуревшую деревянную плашку со своим именем, просто дайте ему условную вечность. Достаточно трёх тиков и по паре воспоминаний от каждого. Он глаза выпучивает, столкнувшись с Заком. Поправляет чёлку, только чтобы проверить, не отвалилось ли веко. Тянет приветственную улыбку, слизывает машинально уже безвкусную кровь с треснувших губ. Спихивает свои груды бумаг на него, за плечи хватает и ведёт к полю, где вся его жизнь. Держится позади, уверяет, что просто прячется в тени. Хихикает над его историями и степлером пытается скрепить кусок лба с черепом. Губу закусывает слишком сильно, Зак поворачивается. Сквозь бумаги видно сморщенное лицо. Джаст стирает запястьем кровь и прячет руку за спину. Ухмыляется от уха до уха, подбородком показывает куда идти. Шутит, что кровь здесь только ему в голову ударила. Он смеётся закрыв лицо руками. Ловит остатки своих лёгких, размазывает по слоям бинтов. Щурится на перебранку Модди с Альцестом, комментирует это галдящим у ушей Алфёдову и Секби. Они кривляются всем телом, щипают его за щёки и тычут пальцами, когда те достают своё оружие. Джаст дышит аккуратно, спрятать хрипы и бульканье гноя. Медленно и глубоко, как если бы пытался запомнить этот момент в запахах. Нервно пляшет улыбка, сжимает в своих ладонях пальцы Секби и Алфёдова. Может быть, он оставит как маленькую зазубрину в их черепах этот странный момент. Холод с реки, хруст свежего снега под танцем Альцеста с Модди и звон стали, смешался бы с лёгкой вонью его крови, затхлым болотом, что въелся ему в кости и сладостью конфет перед рождеством. Жмёт, не чувствует горячей кожи, чтобы запомнили его грубые угольные пальцы и мерзкий характер. Хихикает, над прилетевшим Секби в затылок снежком. Держит свои рёбра и дышит глубоко-глубоко. Достать до последних живых альвеол. Алфёдов толкает его в плечо и тянет в дурной хоровод с половиной сервера. Джаст улыбается им. Они верят его улыбкам. Он держит своё лицо в размотанных ладонях, шьёт хирургической нитью щёку. Стежок за стежком, как когда-то разучивал улыбки. Шажок за шажком, когда мрак войда выплюнул его обваренную руку ему в лицо. Пальцы абсолютно не дрожат. Джаст рассматривает маленький рубец. Тянет уголки губ и глаз, брови выгибает. Мимические мышцы атрофируются. Он придумает, как скрыть это. Просто ему нужно остаться в памяти других. Дайте ему три тика и пару десятков воспоминаний о нём. Джаст вздохнёт свободно и наконец улыбнётся как надо. Скажет, спектакль закончился. Он глотает таблетку. Его рвёт через секунду, опустошает едва ли заполненный желудок. Джаст вытирает голым запястьем рот и прижимается головой к плитке ванной. Три тика и десяток воспоминаний. А до того — стабилизировать чёртово лимбо.