Собачья исповедь

Мой милый ангел задумался над грешком, а что Если вырвать себе бы каждое пёрышко?

— Прошу вашего благословления, достопочтенный вестник Шипе. Едва предыдущий грешник успевает подняться с колен и отойти, как на деревянное окошко падает очередная тень. На какое-то мгновение эта тень закрывает собой мягкий свет, льющийся внутрь кабины сквозь непрозрачную сетку. Однако стоит её хозяину встать на колени, как новые лучи рассеянного золота омывают бледные щёки служителя. — Я слушаю тебя, друг, — бархатный и спокойный, но в то же время полный силы голос легко проникает сквозь решётку. Стоящий на коленях слуга-галовианец сглатывает вязкую слюну и нервно поправляет воротник рубашки. Он не может не радоваться тому, что человек, сидящий внутри исповедальни, никак не в силах увидеть его лица. — Я уже взывал о Её присутствии с нами. — Повинуюсь вашей воле, — каким бы сильными не были страх и стыд, слуга щурит глаза в попытке разглядеть силуэт по ту сторону решётки. Но полумрак из-за падающих теней вынуждает его отбросить эту глупую затею. — Я почти десять с лишним лет служил клану Люцерн, — начинает наскоро лепетать галовианец, — и всегда старался проявлять усердие, никогда не ленился ради высшего блага Гармонии, — он поднимает глаза, словно тот, кто был заперт в кабине, мог стать свидетелем его заискивающего взгляда. — Но вчера я совершил ошибку… Говорящий прикусывает язык, но спешит скорее перебороть стыд — видит за собой скопившуюся очередь. — Я боюсь, что семя зла пустит корни в моём сердце, — завершает он свою исповедь. — Я рассказываю вам всё начистоту, чтобы искупить свою вину. — Значит, в душе ты глубоко раскаиваешься и намерен исправиться? — вкрадчивый, нежный голос изнутри исповедальни по какой-то причине успокаивает внутренние тревоги раскаявшегося. — Да, — твёрдо и чётко. — Ты клянёшься в том, что рассказал обо всех своих злодеяниях? — тени за деревянной решёткой шевелятся, и слуге чудится, будто бы он слышит звук хлопающих крыльев. — Да. — Готов ли ты принять искупление? — буднично, на рефлексе проговаривает служитель заученную раз и навсегда мантру. — Да. — Хорошо, — слуга слегка привстаёт с колен, уловив в голосе изнутри торжественные ноты. — Тогда прояви свой энтузиазм в служении другим членам Семьи… Иди с миром. — Хвала Шипе! — галовианец мгновенно поднимается на ноги и бездумно склоняет голову перед деревянной кабиной. Или, правильнее сказать, перед святым, перед посланником Эона, изрекающего Её волю. — Благодарю вас, достопочтенный вестник! Молодой мужчина, запертый внутри клетки, слышит поспешно удаляющиеся шаги. Он тяжело, беззвучно вздыхает, после чего подпирает подбородок ладонью и коротко объявляет: — Следующий… И снова, не прошло и несколько секунд, перед исповедальней преклоняет колени очередной носитель греха. «Вестнику Шипе» остаётся лишь принять позу поудобнее, в который раз наскоро потянуть спину и размять усталые плечи. Но грех жаловаться на неудобство: в конце концов, то было его долгом и прямой обязанностью. Ему ни за что не стать достойным правителем клана, коли он не в силах выслушать всех нуждающихся. — Я… Я раскаиваюсь всем сердцем… Простите мои прегрешения! — по ту сторону исповедальни слышится горестный плач. — Успокойся. Я уже взывал о Её милости, — не в первый раз юный служитель Эону задумывается о том, что конфиденциальность, которую обеспечивает кабина, благоприятно воздействует на порочные разумы. Из-за непрозрачности решётки для связи им обоим доступны лишь голоса. Всякому ли грешнику кажется, что он исповедуется непосредственно Эону? — Если помыслы твои искренни и чисты, ты заслуживаешь прощения. Несколько следующих долгих, тяжёлых минут запертый посланник Шипе вынужден выслушивать раскаяние несоизмеримой тяжести. Скорбный рассказ о нужде, что толкнула говорящего ради билета на корабль продать всё: свой родной дом, свою родную землю и даже свою плоть и кровь — двоих маленьких детей… — Хм. Продолжай… Никто и никогда не узнает, как от сего рассказа по коже служителя проходятся каскады ледяных мурашек. Он прикрывает глаза, позволяя себе минутную слабость, а после наскоро вытирает лоб тыльной стороной перчатки. Глубокие мешки под золотыми глазами говорили о тяжёлом и плотном графике жизни. Сперва — уроки внутренней и внешней политики, курс этикета, историческая лекция. Обед, короткий сон — и вот он уже на пороге святилища, по собственной воле залетает в свою мрачную клетку. То есть его святой долг, его служба на особой для клана Дубов должности. — Семья милосердна ко всем, — всё тот же голос, не выдающий истинных чувств своего хозяина, льётся сквозь решётку на голову коленопреклонённого. — Я попрошу клан Гончих остановить расследование, тебе больше не придётся жить в страхе. «Не поспешил ли я с обещанием?» — проносится в голове служителя, когда слова благодарности постепенно заполняют его скромную кабину. — «В конце концов, мне ещё так далеко до единоличного главенства кланом. Послушаются ли меня, ещё не оперившегося птенца, эти гордые Гончие?» Самоирония не спасает, да и сейчас не время было рассуждать об этом. Он позволяет себе несколько секунд отдыха, а после ровно выдыхает: — Следующий… — Давно не виделись, «самый выдающийся муж Пенаконии», — кто-то небольшого роста, слишком небольшого, подходит близко к исповедальне, но, кажется, не пригибает колен. — Это ведь ты там, следующий глава клана Дубов… Господин Воскресенье, верно? Этот торговец-пепеши, славящийся своими богатствами, не раз и не два за свою жизнь посещал святилище Шипе. То, безусловно, не могло быть его личной инициативой, но без прощения грехов не заслужить доверия набожных, выгодных партнёров по бизнесу. И всё же этот пепеши ошибался. Внутри деревянной глухой клетки, сквозь решетку которой практически не поступал белый свет, находился вовсе не «господин Воскресенье». — …Я уже взывал о Её милости, — Бронзовый певчий, посланник Эона, усмиряет подкрадывающееся к горлу раздражение. Спокойно дышит носом, заполняя грудную клетку ароматами благовоний. — Можем начинать. — За завтраком я выбросил половину пиццы… — тут же небрежно выплёвывает пепеши, — и бутылку «Услады». Вот и всё, — его голос пропитан откровенным пренебрежением. — Мы закончили? Поторопись, я хочу ещё успеть посмотреть матч по робоболу. «Спокойствие», — служитель косится на решётку, но мелкая сетка не позволяет ему столкнуться взглядом с гордецом. — «Ты ведь не хочешь после службы замаливать собственный гнев?» — он обращается сам к себе, но молодая кровь вкупе с накопленной за день усталостью делают мужчину неожиданного раздражительным. — А ты… Собираешься искупать грехи добрыми деяниями? — змеиный, кусающийся шёпот льётся на голову пепеши, вынуждая того сделать позорный шаг назад. Однако он быстро берёт себя в руки, знает ведь: у когтистой птицы нет от клетки ключа. — Грехи, говоришь? — пепеши ставит руки на бока и вздёргивает подбородок, как если бы человек за стеной мог его увидеть. — Значит, теперь ты притворяешься святошей, а? Послушай, Семья не вправе судить меня, а уж ты тем более, — торговая жизнь закаляла характер и делала острым на язык кого угодно. — Думаешь, мы не знаем о тёмных делишках Семьи? Забыл про Часовщика? — маленький кулачок неожиданно ударяет в центр деревянной решётки. — Чтоб тебя, крылоголовый! Я не стану играть в ваши игры! «Крылоголовый?» — веки на благородном лице непривлекательно дёргаются, пересохшие губы смыкаются в тонкую, единую полосу. Пустые слухи, ложные обвинения — всё это не могло обходить Певчего стороной. Он был незаменимой деталью великого клана, главного клана всего Мира грёз — разве этот факт не обязывал других относится к нему с уважением? С восхищением, благоговением… Но как бы ни старался посланник Эона искоренить в себе зло, куда бы ни шёл, но гнев и гордыня верными псами следовали за ним по пятам. Господин Воскресенье считал себя достойным и правильным человеком. Он всем сердцем презирал этих собак. — Дурить можешь наивных искателей грёз, но хотя бы самого себя не обманывай, — ехидство в голосе наглого пепеши вынуждает пёрышки на голове распушиться. — И в следующий раз, когда ты станешь читать священные писания, сначала хорошенько подумай… Что именно дало клану Дубов нынешний статус, а тебе это место, с которого ты, весь такой могущественный, взираешь свысока на других? — за решетом не увидеть, как торговец разводит руки в стороны и важно играет плечами. — Ну что, я сегодня достаточно хорошо исповедался, чтобы попасть в рай Гармонии? — как жаль, что многоуважаемый член Дубов не может насладиться его самодовольной улыбкой. Воскресенье не удостаивает грешника ответом на вопрос. В дымке рассеянного света его бледные щёки покрываются россыпью малиновых пятен. На лице играют желваки, ему никак не поддержать на нём выражение смиренной отстранённости. Стыдно, грешно — он обязан подавить в себе низменные чувства. Как и сказал пепеши, Воскресенье давным-давно был выдающимся мужем, и никак не желторотым птенцом. Молодой Дуб был в самом своём расцвете: уже с крепкими корнями, но ещё тонким стволом. Требовалось ещё пара сотен лет, чтобы напитаться из благодатной почвы мудрости и благоразумия. Искоренить низменность и пороки, мучающие собственное сердце. «Скоро возвращаться в резиденцию… Надеюсь, сегодня Зарянка не будет до ночи задерживаться на репетиции. Мы давно не отдыхали вместе, без лишних глаз и…» До закрытия ворот оставалось меньше десяти минут, потому, судя по опустившейся на зал тишине, внутри святилища не осталось ни единой живой души. Крылья на голове Воскресенья вздрагивают, стоит осознать — он ошибся. Глухой шум чьих-то тяжёлых, размеренных шагов улавливается острым слухом. Какой глупец намеревается полноценно исповедаться за эти считанные минуты?.. Ещё издалека, до того, как кто-то останавливается напротив деревянной кабины, Воскресенье улавливает нестерпимый запах сигарного дыма. Теперь же, когда молчаливый гость притаился за решёткой, его запах — смесь гари и едкого спирта, — проникает внутрь исповедальни, вынуждая громко закашляться. Тяжёлая горечь оседает на корне языка с каждым вынужденным вдохом. То есть вкус первозданного греха. — Я слушаю… Я слушаю вас, — порок, сочащийся от стоящего за перегородкой грешника, заставляет заслезиться глаза. Как истинный служитель Эону Воскресенье смиренно принимает сие испытание, выпавшее на его долю. Он знает, что не имеет права осуждать образ жизни приблудшего к святыне. Его обязанность — выслушать и дать совет. Своё осуждение и неприязнь следует спрятать поглубже, только аккуратно — не хватало задеть нечаянно собственную душу и сердце. — Я уже взывал о Её милости, — Воскресенье откашливается, за пеленой слёз не замечая, как человек за решёткой не спешит становиться на колени. — Мы можем начинать. — Значит, мне нужно встать на колени перед тобой? — голос низкий, с хрипотцой, вынуждает Воскресенье удивлённо повернуть голову. Но как ни старайся, сквозь сетку невозможно разглядеть чужую внешность. И только тень, гигантская тень поглощает все светлые лучики, что до сих пор нежно падали на лик Воскресенья. — А ты тоже там стоишь на коленях? «Что?» — лицо Воскресенье искажает непередаваемая эмоция. Усталость и то раздражение, что остались после нерадивого пепеши, дают о себе знать: он злится. В возмущении хлопает крыльями, после чего с двойным усердием пытается разглядеть лицо грешника сквозь преграду. Но ничего не выходит. — Вы прибыли в святилище поздно. Закрытие совсем скоро, и я советую вам поторопиться, — какая бы буря эмоций не тревожила взрывную душу, Воскресенье нёс на плечах холодную голову. Он слишком трепетно относился к себе, к своей репутации в народе и той молве, что ходила из уст в уста. Не мог позволить, чтобы просочился слух: «Этот Певчий нагрубил прихожанину! Нельзя позволить горячему сердцу вести за собой народ!» — Прошу вас. Начинайте. Голос Воскресенья монотонен и спокоен. Крылышки на голове воодушевлённо приподнимаются: ещё никогда он так не гордился своим хвалёным самообладанием. — А что будет, если я не успею до закрытия? — чужой мужской голос пропитан искренним интересом. Слышится скрип деревянных досок — он встаёт на колени перед исповедальней непозволительно близко. Воскресенье вынужден отпрянуть, стоит только горячему дыханию проникнуть сквозь сетку и опалить его щёку. — В ваших же интересах не тратить времени за зря, — служитель веры прикрывает глаза и отряхивает рукава, расправляя сбившуюся в складки ткань. Прикосновения к самому себе действуют на нервную систему успокаивающе. — Сожалею, но я не смогу остаться в святилище и выслушать вас после его закрытия. — Разве это не твоя работа — петь для меня изнутри своей клетки? «Да что не так с сегодняшними прихожанами?» — наглость и вульгарность слов заставляют Воскресенье прищуриться и строго посмотреть на сетку. Если бы он только мог заглянуть в бесстыжие глаза человека по ту сторону… — Но раз уж ты так настаиваешь… Да, — черноту души прихожанина выдаёт его тяжёлый, грудной голос. — Я хочу исповедоваться во грехе. — Я слушаю вас, — шаблонно повторяет Воскресенье, возвращая своей речи привычный любезный тон. — Вы не подумайте — я не плохой человек, — мужчина по ту сторону исповедальни незлобно усмехается. По какой-то неизвестной причине, даже будучи уведомлённым о скором закрытии святилища, он не спешит переходить к сути. — Простой работяга, а кто из нас после тяжкого труда не хочет пропустить по стакану? Но сегодня речь не об этом. — Чрезмерное употребление спирта даже в Мире грёз способно разрушить человеческую душу, — на этот раз Воскресенье не пользуется заученными словами — его речью руководит его же искреннее сердце. — В Золотом миге достаточно развлечений на любой вкус. Быть может, вам хватит духа изменить досуг? — Я ведь сказал — речь не об этом, — от слов служителя этот человек отмахивается, не раздумывая, как от назойливой мухи. — Я, вроде бы, не просил совета, или что-то по типу того? — неожиданность раскатистого смеха вводит Воскресенье в замешательство. — Тебе, сидящему здесь взаперти, в безопасности, легко рассуждать о таких праведных вещах. «Да что этот наглец может знать обо мне?» — никто, кроме Зарянки и, возможно, господина Гофера, не знал о том, ноша какой тяжести была взвалена на его плечи. Те люди, что видели его в публичных местах среди других Дубов, могли лицезреть всего лишь образ, выхолощенную картинку. Птица гордая, благородная и отстранённая от мира сего, уж точно не ей переживать о том, как прожить наступающий день без нужной суммы кредитов в кармане. Не ей копошиться в помойках, не ей топить дневные прегрешения в вечерних стаканах дешёвого пойла… — Вы пришли ко мне исповедаться, — Воскресенье глотает обиду и долго выдыхает, стараясь унять частоту сердцебиений. — Не ваши ли слова? Почему бы вам скорее не приступить к сути совершённого зла? До закрытия святилища оставалось не более семи минут. — А разве мы куда-то торопимся? Я что-то не вижу за собой километровой очереди, — непривычно весёлые нотки в голосе прихожанина нервируют Воскресенье, но он не позволит себе сорваться, ступить на путь греха. И всё же, кто из жителей Пенаконии перед ликом Эона может чувствовать себя так легко и непринуждённо?.. — Я обязательно исповедуюсь, но перед этим хочу ещё немного поговорить с тобой. «А кто-то спросил меня, хочу ли я под конец дня вести этот диалог?» — но вслух Воскресенье мелодично произносит: — Конечно. Вы можете поделиться своими переживаниями, а после, проникнувшись теплотой нашей беседы, раскаяться. — Хах, — яркий огонёк, мелькнувший сквозь сеть решётки, вынуждает глаза Воскресенье широко распахнуться. И в тот же миг тяжёлый, густой запах табачного дыма проникает внутрь деревянной кабины. Этот омерзительный грешник не постыдился закурить в лоне своего Эона! — До чего же забавные речи ты толкаешь мне, святоша, — создаётся стойкое впечатление, что для этого морального урода сам вестник Шипе, Бронзовый певчий — не более, чем цель для насмехательств. — Знаешь, ещё до того, как переступить порог, у самого входа я напоролся на обезумевшего от счастья человека. Он обращался к каждому встречному, так бездумно делился вестью о том, что святилище поможет ему избавиться от преследования Гончих. «Это тот несчастный, что был у меня минутами ранее?.. Что за глупец? Мне не следовало обещать ему помощи непосредственно с кланом», — Воскресенье с досадой прикусывает губу. На несколько мгновений погружается в долгие раздумья: точно ли сможет он, представитель Дубов, наладить контакт со своенравными Гончими? — Но знаешь, — вдруг продолжает говорить бесстыжий человек, затягиваясь очередной порцией едкого дыма. — Он умолк в ту же секунду, как только увидел знак офицера на моей груди. И едва не помер от страха, разве не забавно? — мужчина долго вдыхает гарь, так что Воскресенье слышит потрескивание листьев, тлеющих на кончике сигары. — Интересно… Кто сказал, что он сможет спастись от нас? Кто напел ему в этих стенах этакую глупость? «Значит, мне исповедуется офицерский пёс?» — теперь поведение прихожанина не казалось Воскресенью таким неестественно вызывающим. Опасная служба да деятельность по обеспечению охраны всей Пенаконии не могла не наложить на личность свой специфический след. И всё же, рядом со служебным псом Воскресенье отчего-то не чувствует себя в безопасности. Чудится, что по ту сторону деревянной решётки его сторожит зверь не чистых кровей. А дикая шавка, караулящая из тени свою пугливую добычу. Пёрышки на голове рефлекторно пушатся, глаза не перестают слезиться от скопившегося под потолком смога. Нестерпимая вонь действует на разум служителя удручающим, отупляющим образом. Его не привлекает судьба задохнуться и пасть, мертвенно вздёрнув ввысь подогнутые птичьи коготки. Слабый, едва слышимый аромат благовоний возвращает Воскресенье в действительность. Напряжение не отпускает скованные мышцы, и кажется, что за весь срок своей службы на должности Певчего ему никогда не приходилось выслушивать представителей этого клана. Неужели сейчас он станет свидетелем раскаяний в нечеловеческих пытках? Тайных убийств и незаконных арестов?.. — На днях я патрулировал улицы в компании подчинённых, когда на главную площадь Золотого мига прибыла делегация клана Дубов, — начинает свой рассказ Гончий. — Не буду лукавить: мой главный грех напрямую связан с этим событием. «Я ведь тоже был там, но ничего подозрительного, вроде бы, не происходило?» — Воскресенье хмурит брови и припоминает: совсем недавно он и господин Гофер проводили встречу с представителями клана Люцерн. Деловые вопросы плодотворно решались под аккомпанемент музыки, над созиданием которой так старались уличные артисты. Если говорить откровенно, присутствие Воскресенья никак не влияло на ход переговоров. Речь Гофера Древа определяла дальнейший курс события, в то время как его преемник — не более, чем стоящая по правую руку молчаливая голова. Господин Воскресенье не имел права вмешиваться в беседу властвующих, однако как будущий глава мог быть свидетелем их разговора. Как правильно вести себя в ответ на острое словцо, как стойко держать лицо на публике — Гофер Древ знал, что Воскресенью не нужно разжёвывать информацию и вкладывать ту в раскрытый клювик. Был убеждён: тот вполне способен самостоятельно воспринять и усвоить все косвенно полученные знания. И хотя эта встреча происходила в центре кипящей жизнью площади, сам Воскресенье едва ли мог лицезреть других людей за широкими спинами «дубовых» телохранителей. Будучи не самого высокого роста, тогда он испытал лёгкую досаду из-за ограниченности зрительного обзора. — У делегации была личная охрана, однако и нам было поручено издалека присматривать за первыми лицами Пенаконии, — офицер Гончих, судя по звуку, упирается лбом в деревянную поверхность решётки. По какой-то причине этот жест воспринимается Воскресеньем чересчур интимно. Не задумываясь, он старается отодвинуться от стены немного дальше, но скромные размеры исповедальни едва ли позволяют удовлетворить эту потребность в личном пространстве. — Тогда-то я и положил глаз на одного молодого дубка. Посланник Шипе, ты отпускаешь людям блудные прегрешения? На несколько секунд, кажущимися целой вечностью, всё пространство святилища утопает в мертвенной тишине. — Прошу прощения?.. — Воскресенье был слишком уставшим и отчасти наивным, чтобы разгадать тайну брошенных ему как кость недомолвок. Его невыразительное лицо впервые за долгое время искажается целым спектром эмоций. О каком ещё «молодом дубке» идёт речь?.. — Я отпускаю грехи любого рода, однако до сих пор не понимаю цели вашего визита. — У этого дубка вместо веточек — крылышки, — будто бы не слыша ответа служителя, продолжает исповедоваться пёс. Голос, глубокий и монотонный, проникает внутрь исповедальни и отравляет разум не хуже табачного дыма. Голос грудной, его лёгкая хрипотца заставляет Воскресенье покрыться мурашками. — Я ещё удивился: до чего же разные мы с ним создания. Куда уж мне до птицы этакого высокого полёта, — мужчина за стеной заходится в лающем смехе, ирония пропитывает каждое срывающееся с языка слово. — Мне, помятому и взъерошенному, пропитому вонючему псу. Лёгкая тревога по какой-то неизвестной, надуманной причине скручивает низ живота Воскресенья ноющей болью. Только сейчас он вдруг задумывается о том, что среди представителей их клана не так уж много людей были «носителями крылышек». — Такому отродью как я остаётся лишь голодно наблюдать издалека, — новая затяжка прерывает череду откровений. — Тоскливо скулить да крутиться на месте, вилять хвостом в надежде, что этот гордец хотя бы раз удостоит этого грешника своим блаженным взглядом. — Вы слишком строги к себе, — Воскресенье удивляется неподдельной искренности, звучащей в тоне грешника. В его словах не ощущается жалости к себе, то было, скорее… Констатацией фактов? — Далеко не каждый способен взглянуть на самого себя с точки зрения критики. Вы на правильном пути к порядку в душе и сердце. — Неужели? — Воскресенье видит, будто бы наяву как, судя по голосу, на лице мужчины иронично вздёргиваются брови. — Безусловно, — утверждает он. — Почему вы считаете, что недостойны человека, о котором говорите? «Зачем я этим интересуюсь? Какой совет для решения любовных проблем могу дать я?» — банальная вежливость и жалость к убогому псу побуждают Воскресенье не настаивать на завершении исповеди. Он уже смирился с тем, что будет вынужден задержаться после окончания рабочего дня. — Почему? — человек по ту сторону решётки скалится, только вот простодушие святоши, спрятанного внутри жалкой будки, не кажется ему чем-то удивительным. — Быть может потому, что у этого ангела непозволительно ровная осанка? В строгости нахмурены брови, он миловиден лицом, а всё старается казаться более грозным, чем есть на самом деле. Так и не дождавшись никакого ответа изнутри исповедальни, Гончий продолжает: — У него идеально выглажена одёжка, а стоит появиться даже малейшей складочке, так он тут же спешит разгладить её неспешным движением руки, — внимательность этого человека к деталям кажется чем-то подозрительно странным. — Его вычищенными до блеска мягкими пёрышками со спокойной душой можно набить подушку, — перья на голове Воскресенья рефлекторно топорщатся, он не может по достоинству оценить данный комплимент. — О, святой вестник Шипе, видел бы ты личико этого ангела, — мужчина легко стучит костяшкой пальца по дереву решётки. — Он стоял по правую руку от векового Дуба с таким важным видом, будто действительно понимал, о чём старшие ведут свои премудрые разговоры. «По… По правую руку?..» — «вековой Дуб» — это господин Гофер Древ? Тогда тот «молодой дубок», который был рядом с ним, это… — Многоуважаемый Певчий, ты ещё здесь? — тень за решёткой приходит в движение. Её хозяин задаёт этот глупый вопрос, словно человек внутри кабины по-настоящему мог куда-то испариться. — Ты же будешь выполнять свою работу? Теперь я готов по-настоящему раскаяться. Гончий выдерживает секундную паузу, чтобы придать своей речи дополнительный вес: — Уже которую ночь я не могу подавить в себе желание оттрахать молодого преемника Дубов в его узкую дырку. В то же мгновение, лишь стоит этим бесстыдным словам достичь разума, Воскресенье чувствует, как щёки его опаляет нестерпимый жар. Кончики нежных, чувствительных ушей пекут и покалывают, сказанное с такой искренностью не может быть простой оговоркой. Дыхание уряжается, Воскресенье переводит растерянный, поглупевший взгляд с решётки на собственные руки. И видит, как кончики пальцев заходятся мелкой дрожью. Возмущение, гнев и стыд лишают Певчего дара его дивного голоса. — Кажется, его зовут господин Воскресенье? — голос Гончего остаётся поразительно ровным, словно не он минутой ранее ошарашил служителя святыни ужасающей вульгарщиной. — На самом деле я пришёл к этой мысли от скуки. Мне просто стало интересно, в какой момент я смогу сбить с лица праведника эту горделивую маску? — по спине «праведника» ныне стекают горячие капли пота. — Достаточно ли будет вставить головку? Или придётся засадить по самые яйца? «Бесстыдство!» — смесь противоречивых чувств, испытываемых Воскресеньем, мешает ему выбрать нужную модель поведения. Его учили точным наукам, языку и даже этикету, но ни в одной из заумных книг не было написано правил на случай подобной ситуации. Никто, и в первую очередь сам Воскресенье никогда не предполагал, что ему в лицо будет прогавкано нечто подобное. Он начинает нервничать, непредсказуемость ситуации сдавливает глотку удушливым спазмом. На честь и достоинство этого праведника покушается голодный, слюнявый пёс. От дикого зверя его отделяет лишь тонкая, деревянная стенка. — Господин Гончий… Офицер, — стены исповедальни давят на голову, от склубившегося в полутенях сигарного дыма «плывёт», искажаясь, картинка перед глазами. Потеря контроля над ситуацией вызывает у Воскресенья животный страх, и несколько длинных перьев выпадают из его головы от испытываемого стресса. Однако уроки ведения сложных переговоров не проходят зазря. Содрогаясь в тревоге, он сохраняет поразительную холодность тона и чистоту звонкого голоса. — Вы имеете представление о том, кому исповедуетесь? По напряжённым нервам бьёт металлический звук открывшейся зажигалки. — Да. То есть чистосердечное признание греха. — Но ты ведь не откажешь мне в исповеди? — продолжает говорить Гончий. Воскресенье задерживает дыхание, когда собачьи коготки легко скребутся о дерево по ту сторону решётки. — В твоих обязанностях выслушать всё до последнего слова. Не так ли, посланник Шипе? До закрытия священных ворот остаётся не более минуты. — Я вас слушаю. Голос, звучащий теперь изнутри исповедальни, пронизан неестественным холодом. Его владелец, стараясь не производить лишних звуков, снимает пиджак и кое-как расправляет поясничные крылья. Волна жара исходит от взопревшего тела, естественный запах смешивается с удушливым запахом гари. Сквозь решётку исповедальни гончий пёс остро чувствует этот терпкий аромат. Громко сглатывает вязкую слюну и встряхивает головой, он сбрасывает мышечное напряжение и готовится к новому этапу охоты. Сегодня он станет свидетелем ангельского грехопадения. Он обломает пташке крылья, а после подтолкнёт ту с края небес. — Господин Воскресенье, теперь я готов начать свою речь. Вы уж не обессудьте, выслушайте брехню этого старого пса, — впервые за всё время пребывания в святыне Гончий обращается к Воскресенью на подчёркнутое «вы». — Поймите: мне была необходима эта словесная прелюдия. — Всё в порядке. Вы можете продолжать, — голос Певчего чуть более звонок, он насквозь пропитан напускной скукой. Гончий слышит некую возню внутри исповедальни, и тут же несколько мелких пёрышек, всколыхнутых воздухом, вылетают сквозь сеть решётки. Гончий пёс ловко ловит некоторые из них прямо налету. И усмехается, поражённый внезапной догадкой: Эта пташка линяет от страха! — Мой главный грех — моё животное желание овладеть тобой, — с каждым произносимым словом на лице Воскресенья отчётливее проступают скулы. В ловушке полумрака ледяной холодок пробирает до мозга костей. Несмотря на духоту и стойкую вонь, он снова прижимает поясничные крылья поближе к телу, но этот привычный жест более не дарует ему чувство защищённости. — Твоё величие никогда не задумывалось о том, как вызывающе оно выглядит со стороны? — продолжает, тем временем, свою исповедь грешник. — Отстранённое выражение лица и взгляд, полный презрения ко всему низшему. Не хочешь опровергнуть эти слова? — Я — всего лишь свидетель вашего признания во грехе, — Воскресенье благодарен стене исповедальни за то, что та уберегает его от постороннего взгляда. Он расправляет плечи, чтобы грудь не стесняли невидимые «оковы», и набирает в лёгкие побольше едкого воздуха. — Я не обязан высказывать своё мнение в потоке исповеди. Не ваши ли слова, что обязанность моя — только слушать? Воскресенье выдаёт свою речь на одном ровном дыхании. Едва отразив словесную атаку, он обмякает и опускает веки, прикрывая глаза крыльями. Ему требуется несколько секунд, чтобы взять себя в руки и снова сесть, идеально выпрямив спину. Если бы только он мог предугадать и подготовиться к тому, что изрыгнёт из себя эта мерзкая псина… — Хах, — мужчина за стеной громко хлопает в ладони. — Тебя ведь дрессируют оставаться хладнокровным в любой ситуации? Похвально, что уж сказать, — как жаль, что спрятавшаяся пташка не может оценить искренность его улыбки. — Но господин Воскресенье, — он снова царапает деревянную поверхность решётки, будто спрашивая разрешения пробраться внутрь. — Ты никогда не задумывался о том, насколько ловки и проворны голодные гончие? «Если бы я только был знаком с кем-то из главенствующих кланом Гончих!.. Вам не уйти от наказания свыше, офицер!» — злость на собственное бессилие вводит Воскресенье в откровенное отчаяние. Это так унизительно: выслушивать словесную грязь от какого-то наглого, бессовестного незнакомца! — Хотя, в случае с тобой… — Гончий втягивает воздух полной грудью и сглатывает, пробуя некие новые ноты в чужом запахе. — Не думаю, что мне потребовалось бы скрываться. — Что вы имеете в виду? — Воскресенье обращается в слух, в ожидании приговора он снимает перчатки и принимается с усилием растирать собственные пальцы. Запах сигар и дешёвого спирта усиливается. Кабина исповедальни единожды качается — это Гончий, устроившись поудобнее, льнёт щекой к решётке. Осознание того, что охотника и добычу разделяет всего лишь тонкая стенка, будоражит кровь что в птичьих, что в пёсьих жилах. — Я буду неискренен, если скажу, что не представлял иной исход той ночи, — голос Гончего теперь — не более, чем едва слышимый полушёпот. Низкий, грудной, Воскресенье вдруг осознаёт, что вслушивается в эту речь с предельной внимательностью. — Меня абсолютно не смущает сборище Люцерн и Дубов. Потому я бы подошёл к тебе неспеша, — перед глазами Воскресенья мгновенно предстаёт картина крадущейся собаки, что держит голову близко-близко к земле. — Я уверен: ты не из тех трусов, которые спешат удрать при виде непосильной опасности. Быть может, я бы даже поинтересовался, хочешь ли ты сделать это прилюдно, — «галантность» пса не может не удивлять, — или мне всё же стоило зажать крылья меж зубов и уволочь тебя к себе в логово? — Я… — Брось, ты бы не удостоил меня не то, что ответом, а даже взглядом, — Гончий хмыкает и подытоживает: — Потому я планирую испробовать оба варианта, а после сравнить, что же выбрать на будущее. Воскресенье чувствует, как чугунная тяжесть сковывает влажный от пота лоб. С каждым биением сердца отчётливо пульсируют виски, от резкого прилива крови к голове недалеко и до потери сознания. Моральную подавленность усугубляет отсутствие чистого воздуха. Не выбраться из клетки, некуда бежать, когда прямо за углом тебя караулит дикое животное. — Перспектива быть взятым в центре людной площади не возбуждает тебя? — Гончий усмехается, едва стоит острому слуху уловить судорожный, прерывистый выдох. — Или твоему величию, наоборот, льстит всеобщее внимание? Какие бы бесстыдные слова ни изрекал из себя этот грешник, его голос на протяжении всего времени оставался ровен и тих. Воскресенье не считает необходимым давать ответ на этот провокационный вопрос. Тогда, стало быть, следует задать следующий: — Держу пари, ты бы не смог устоять на ногах? — голос блудного зверя проникает под кожу, он вынуждает Воскресенье не по своей воле визуализировать каждое сказанное слово. — Неловко бы споткнулся, не ожидал ведь, что кто-то посмеет напасть на тебя? Возможно, ты бы успел отступить на шаг, — слышится шуршащий звук — то мужская ладонь медленно скользит вдоль деревянной стенки кабины. — Отступить за мгновение до того, как мои руки схватили бы тебя под основание поясничных крыльев. — Ваша исповедь несёт в себе излишек ненужных деталей, — Воскресенье спешит скорее прерывать льющуюся мёдом речь. Неискушённый подобным вниманием, он отчего-то чувствует фантомные прикосновение к своей пояснице. Каждое тёмное перо его топорщится, их фиолетовый отблеск слабо видится среди полумрака. Он страдает от собственной недальновидности и совершенной глупости. Почему, почему только не настоял на присутствии в святилище своих личных телохранителей?.. Потому что считал, что ни один человек не посмеет грешить пред ликом Эона? По какому пути идёт этот гончий пёс, раз относится к Шипе без должного уважения?.. — Ну почему же ненужных? — неподдельное недоумение ощущается в тоне исповедующегося. — По мне так я искренен в признании своих грехов, Певчий. Ты бы постарался выпорхнуть из моих объятий? — он тут же продолжает ход своих запачканных мыслей. — Хлопал бы крылышками и клевался, да только ничего из этого не помешало бы мне трахать тебя навесу. — Довольно, — Воскресенье приказывает псу закрыть пасть, однако едва ли тот способен понимать человеческую речь. — Довольно? Ты плохо выполняешь свою работу, раз вздумал гнать меня, не выслушав исповедь, — замечание Гончего задевает Воскресенье за живое. Сказанное не всерьёз, оно волнует идеалистические струны в душе преемника Дубов. Как это: он, и выполняет свою работу плохо?.. — Лучше ответьте мне, — Гончий затягивается дымом, а после неспеша выпускает его же из опалённых лёгких. — Стали бы члены кланов пытаться расцепить нашу «собачью свадьбу»? Воскресенье прислоняется виском к решётке, но секундный холодок от стены не помогает возвратить чистоту рассудка. Натёртая на ладонях кожа саднит и неприятно ноет — в попытках унять волнение он слишком сильно растёр себе пальцы. Видит, как новые клубы дыма проникают снаружи, дышать этим смрадом — пытка для нераскаявшегося грешника. И грешник этот — никто иной, как сам Воскресенье. Он прижимает крылья к щекам, жмурится до пятен-фейерверков, однако ему никак не унять живость воображения. Волей-неволей Воскресенье визуализирует каждое изрыгаемое псом слово, мысленно и невольно возвращаясь в ту торжественную ночь. Среди уважаемых членов клана Дубов и Люцерн он стоит недвижимо, но теперь знание о невидимой угрозе извне не даёт ему сконцентрироваться на переговорах. Спиной чувствует на себе одержимый взгляд, вот только Воскресенье лишён возможности обернуться. Нельзя бездумно крутить головой, нельзя демонстрировать людям свою растерянность и слабость — не этим ли основам учили его на уроках этикета? Даже стоя в центре толпы, будучи освещённым со всех сторон фонарными лампами, Воскресенье не чувствует себя в безопасности. Неоновые излучения от вывесок над головами развеивают страшные тени, только вот его охотнику не за чем прятаться в скрывающей темноте. Сердце пропускает удар, когда чьи-то сильные руки беспрепятственно обхватывают Воскресенье сзади. Ему не позволяют обернуться, ладонь предупреждающе ложится на шею и слегка сдавливает кольца трахеи, теперь явно проступающие под упругой кожей. Воскресенье убеждает себя: даже в этом воображаемом мире он бы не позволил себе быть покорным. Не стал бы ждать, когда от удушения сознание медленно покинет его на глазах сотен наблюдающих лиц. В самой что ни на есть естественной потребности освободиться он расправляет спинные крылья и тут же чувствует, как прогнутую поясницу простреливает резкая боль. Его хватают у основания хрупких косточек, лишая возможности распушить плотно прилегавшие к телу перья. Задний край рубашки небрежно задирается и обнажает участки бледной кожи — до чего же неприлично и стыдно! Всё кипящее в груди возмущение испаряется, стоит только чужим зубам сомкнуться на холке. В желании избежать непрошеных укусов Воскресенье рефлекторно вытягивает шею, но лежащая на горле рука предостерегает от совершения ошибки. Со всех сторон слышатся изумлённые вздохи, шёпот случайных прохожих, артистов и членов кланов в мгновение ока превращают площадь Золотого мига в бушующее море. «Не смотрите!» — Воскресенье стойко терпит покусывание ушных раковин, он млеет от настойчивых поглаживаний у основания поясничных крыльев. — «Господин Гофер!..» — горячечный стыд опаляет щёки молодого Дуба, когда тот замечает тяжёлый, пристальный взгляд чёрных глаз. Почему этот человек предпочитает молчаливо лицезреть, но не вмешиваться в надругательство над любимейшим преемником? — Тише, — горячее дыхание опаляет шею, влажный, широкий язык слюнявит взопревшую кожу. — Только посмотри, — Воскресенье подгибает колени, стоит чужой ноге надавить на внутренние стороны его бёдер. — Как им нравится смотреть на тебя. Не ты ли всегда стремился объединить людей чем-то общим? Чья вина в том, что праздный народ предпочитает грех, а не веру? Страшного рода спазмы щекочут, скручивают низ живота Воскресенья. В растерянности он переводит взгляд с одного лица на другое, но все окружающие их пепеши, галовианцы и эрудроиды сливаются в единую массу, отрешённо наблюдающую со стороны за разворачивающимся потешным представлением. Как унизительно, и до чего же неловко поднимать глаза — только вот почему от возбуждения так невыносимо пекут искусанные уши? Несколько пальцев уже трут мышцы ануса, Воскресенье переступает с ноги на ногу и оглушительно хлопает крыльями. Не может понять, почему, совершая взмах за взмахом, он не может свободно воспарить над просторами площади. Судьба предрешена: его возьмут публично, а после уволокут в тень, где позже единожды мелькнёт искра бензиновой зажигалки. Но пока что лишь ворох чёрных перьев взмывает ввысь, а их фиолетовый отлив становится особенно очевиден под праздничным светом неона. — Стой ровно, — угрожающий собачий рык вынуждает Воскресенье остолбенеть. Замешкавшись, он предпринимает новые попытки высвободиться, стоит собачьим лапам плавно спуститься на внутренние стороны его бёдер. Нежную кожицу похлопывают, щипают и сжимают, грубые ласки снизу ярко контрастируют с непривычно нежными, целомудренными поцелуями в шею. — Не забывай дышать, пташка, — Воскресенье давится вздохом, он чувствует, как клыкастая пасть смыкается на крылышке у основания черепа. Не дёрнуться, не сбежать — его надёжно фиксируют на месте для потехи заинтригованной публики. Этот Гончий не испытывает перед преемником Дубов ни капли благоговения. Ни страха перед авторитетом, ни малейшего уважения — лишь только желание узнать, как исказится горделивое личико от чрезмерной наполненности в заднице. Заявить своё право на дубка перед самым уважаемым членом его клана — кто бы другой нашёл смелости поступить так, как этот офицер? Воскресенью не увидеть, как сторожащий его пёс заглядывает в глаза господина Гофера. Смотрит исподлобья и плотнее смыкает челюсти на головном крыле, словно говоря: «Отныне это моё, господин Вековой Дуб. Не ожидали же, что вашу главную ценность умыкнёт из-под носа шелудивая шавка?» В утробе святилища Шипе, в самом центре святыни исповедь Гончего обрастает всё новыми и новыми подробностями. Его дьявольский шёпот сбивчив и низок, каждое словно скручивает низ живота Воскресенья ноющими спазмами, вынуждая стыдливо прикусывать иссохшие губы. — Вы слушаете меня, посланник Шипе? — в который раз Гончий легко стучит костяшками пальцев по стенке исповедальни. — Ничего страшного, что я всего-навсего на середине своей исповеди? «Безбожный пёс!..» — перья на голове и спине Воскресенья взъерошены и пропитаны потом. В закрытой клетке ему становится дурно, под тонкой тканью светлых брюк неприлично и вызывающе проступает доказательство его возбуждения. — «Я… Я ведь не такой, я не распутник!» — он скрещивает ноги и прячет за складками одежды свидетельство своего позора. — Посланник Шипе? — вопрос повторяется. После секундной заминки следует ответ: — Я обязан выслушать исповедь грешника вне зависимости от степени её длительности или тяжести. Голос изнутри исповедальни глух и прерывист, но всё ещё содержит в себе высокомерные нотки. Мелькает новый огонёк знакомой зажигалки. — Хорошо, — лает пёс, его изумлённый смешок не предвещает Воскресенью ничего «хорошего». Сколько ещё в запасе сил у преемника Дубов, чтобы продолжать играть роль «праведника»? — Ах, не напомнишь, на чём мы остановились? Два пальца с трудом растягивают тугие мышцы ануса. Воскресенье захлёбывается от возмущения: его готовят небрежно и наскоро, практически на сухую. Слюна вместо смазки — показательное пренебрежение, разве будущий глава Дубов не достоин чего-то лучшего? Воскресенье не желает думать о том, как десятки человек становятся свидетелями его обесчещивания. Он слышит, как пёс раз за разом сплёвывает на свою руку, как эта мокрая ладонь лениво исчезает меж принудительно раздвинутых ног. В золотых, широко распахнутых глазах снова отражается недвижимая фигура господина Гофера. Этот величественный, мудрый человек похож на неодушевлённую статую. Смотрит с неестественным равнодушием, как смыкаются светлые брови у переносицы, без единой эмоции слушает обезумевшее хлопание крыльев. — Хватит! Хватит! — Воскресенье лишается опоры под ногами, стоит только сильным рукам подхватить его под коленями. Наглый пёс едва не складывает добычу пополам, заставляя раскрыться и продемонстрировать себя во всей красе. — Вздор. Я бы не стал так кричать, — Воскресенье прерывает исповедь Гончего на самом её пике. До сих пор молчавший, внимательно слушавший, он не смог проигнорировать подобную оскорбительную клевету в свою сторону. — Вы так уверены в этом? — по ту сторону исповедальни слышится мягкий смешок. Сочащаяся, горячая головка нетерпеливо утыкается во влажные, слегка раскрытые мышцы. Гончему не составляет труда держать свою добычу навесу, из-за стальной хватки под коленями Воскресенье складывается пополам: его бёдра давят ему же на живот, сдавленная диафрагма не позволяет сделать ни одного полноценного вдоха. Взопревшей спиной он чувствует за собой твёрдость льнущей к нему широкой грудной клетки. Поясничные крылья слабо подрагивают, от неестественности позы они кажутся поломанными и нездорово перекошенными. Разум Воскресенья порабощает невыносимый стыд, мокрую кожицу бёдер и ягодиц холодит свежесть ночного воздуха. Горячая, крупная головка трётся о вход, но соскальзывает, пачкая мышцы ануса своим липким секретом. Каким бы жадным на словах ни был пёс, он наполняет свою добычу с поразительной нежностью. Заботливо помня о перенапряжённой крылатой пояснице, Гончий перехватывает Воскресенье под коленями поудобнее, а после входит внутрь за несколько прерывистых толчков. Туго и головокружительно горячо — от глухого стона около уха Воскресенье рефлекторно сжимается, доставляя тем самым ещё больше удовольствия. Будучи нанизанным, он дышит часто и прерывисто, никак не воспринимает приятельский совет расслабить окаменевшие брюшные мышцы. — Мне следовало взять тебя раньше. Моё упущение, — ноги Воскресенья разъезжаются в воздухе и дрожат от нескончаемых судорог. — Стони, пташка, — Гончий подбрасывает таз вверх и любуется, как подпрыгивает на каждом толчке сложенное пополам тельце. — Публика жаждет послушать своего будущего правителя. — А-ах! — на очередном глубоком толчке тело Воскресенье пробирает нервная судорога. Даже схваченный мерзким псом он до сих пор не желает признавать поражение. Кусает губы и жмурится, но милые, непрошенные звуки из раза в раз предательски вырываются из лишённой воздуха груди. Головокружительный стыд, что мучил совестливую и праведную душу Воскресенья, перерождается в нечто порочное и осквернённое. Оно оседает внизу наполненного живота приятным спазмом, заставляет плоть твердеть и течь мутноватыми каплями предсемени. Воскресенье знал: своим высоким положением, своим воспитанием и привитыми ценностям он обязан господину Гоферу. Этот человек взял под крыло птенца, и по праву требовал от повзрослевшей птицы безоговорочной преданности. Он никак не мог ожидать, что его послушный, благовоспитанный преемник с такой охотой будет подставлять головные крылышки под смердящую клыкастую пасть. Как вздрогнет лишь пару раз, чтобы выразить своё несогласие, а после расслабит перекошенные спинные крылья и позволит им елозить кончиками перьев по пыльной земле. В какой только момент этот Повелитель всех Грёз упустил укоренение в душе Воскресенья греховного семени?.. — Сколько ещё порочных слов содержит ваша чистосердечная исповедь? — Воскресенье откашливается, но голос всё равно звучит хрипло и прерывисто. Он благодарен стене исповедальни за то, что взгляду блудного пса недоступен вид его малиновых щёк. Выслушиваемая вульгарщина слишком остро действует на тонкую душевную организацию Певчего: от смущения его перья распушились до такой степени, что сделали его похожим на едва вылупившегося пухового птенца. — Ещё совсем-совсем чуть-чуть, — с притворной грустью жалуется Гончий. Он сбился со счёта, сколько мельчайших пушинок вылетело сквозь сеть решётки. — Вы уж простите меня, — Воскресенье тяжело выдыхает и озлобленно косится на дверцу, — ваша работа требует стольких духовных сил. Однако, — слышится очередной щелчок зажигалки, — для первого раза ты хорошо держишься, пташка. — Я попрошу вас быть более уважительным ко мне, — после первой половины «исповеди» эта просьба Певчего кажется чем-то откровенно несуразным. Воскресенье наскоро вытирает лоб от пота и наклоняется, надавливая ладонями на живот. Но ни длительное давление, ни перекладывание ноги на ногу не помогает ему унять непрошенное возбуждение. В паху нестерпимо тянет и ноет, его половой орган набух и теперь отчётливо проступает под светлой тканью брюк. «Милостивая… Шипе, я омерзителен», — неискушённость Воскресенья вызывает в душе ожесточённый душевный конфликт. Он осуждает самого себя за порок, которому поддаётся в самом центре святилища Эона, но в то же время не может отрицать: Он… Быть может, хотя бы краем уха он желает стать свидетелем окончания этой исповеди. — Могу ли я зайти внутрь вашей кабины, господин Воскресенье? — неожиданная просьба Гончего мгновенно отрезвляет горячечную крылатую голову. — Знаете, вы бы могли попросить меня об уважении, будучи лицом к лицу. От мгновенного страха сжимается сердце, желание поддаться греху едва не побуждает Воскресенье исполнить просьбу мужчины. Он тяжело сглатывает вязкий комок слюны и бегло косится на дверную задвижку. От возбуждённого, желающего его плоти пса его святое величие отделяет лишь тонкая деревянная стенка. В конце концов, этот офицер давным-давно мог выломать решётку и взять его силой. По какой причине этот аморальный человек так долго играется со своей спрятанной жертвой? — Нет, — Воскресенье кладёт ладони на внутренние стороны своих бёдер и чувствует, как влажное тепло исходит от области паха. — Нет, я не разрешаю вам заходить внутрь. Эти правильные слова стоили Певчему невообразимых моральных сил. Как ни сильно было бы искушение, он не простил бы себе разрешение поддасться минутной слабости. — Нет? — создаётся стойкое впечатление, словно эта безродная дворняга никогда не встречалась с отказом. Ничто не мешает ей взбеситься и прогрызть зубами дерево, чтобы взять своё, принадлежащее по праву. — Пф, ах-ха-ха, — Воскресенье уже готовился к драке, но никак не ожидал услышать искреннего, удивлённого смеха. — А вы, господин Воскресенье, оказывается, из этих? — от силы утробного смеха покачивается кабина исповедальни. — Из терпеливых, из тех, кто любят причинять себе боль? Что ж, — Гончий прикрывает глаза и плотно смыкает зубы. От представления мужчины, спрятанного, скромного, перевозбуждённого и оттого чересчур нервного, сердце пускается в пляс. — Это даже интереснее: когда вы делаете вид, что стойко следуете божественной морали и вовсе не хотите попробовать мой член своей задницей. — Я вовсе не… — Нет — так нет, — тут же перебивает Гончий, не давая Воскресенью и шанса на оправдание. — Но вы ведь не откажете мне и дослушаете начатое до конца? — Я… Я вас слушаю, — в голосе, что звучит изнутри исповедальни, больше не чувствуется былого высокомерия. Сомнение и нерешительность пускают корни в взволнованную душу праведника — он ведь не будет жалеть о своём отказе, не так ли?.. Хлюпающие, чавкающие звуки становятся аккомпанементом уличной музыке. Даже будучи крепко поддерживаемым навесу, Воскресенье начинает чувствовать накатывающую усталость. Ему жарко, от неестественности позы ноют натянутые мышцы бёдер и многострадальной спины. Он закрывает глаза крыльями и шумно сопит, не в силах более выслушивать говоримые ему «комплименты». Слушать о том, насколько он тугой, как хорошо при этом тянется и принимает в себя член с неприличной жадностью. Расслабившись, Воскресенье обмякает и самостоятельно льнёт к широкой груди позади себя. По вздёрнутым ввысь ногам проходятся судороги — Гончий смыкает пальцы под его коленями и задаёт невыносимо быстрый темп, от которого стекающая по паху смазка превращается в плотную белёсую пенку. — М-мф!.. — Воскресенье начинает волноваться, от силы обострившихся ощущений он инстинктивно пытается высвободиться из плена железных объятий. Он не успевает ни испугаться, ни вырваться на волю: Гончий насаживает его на член до основания и замирает, удерживая мышцы ануса непозволительно раскрытыми. В тот же миг парочка клыков прикусывает зардевшееся ушко. Воскресенье кончает себе на живот, несколько обильных порций спермы выплёскиваются из побагровевшей головки, подтверждая длительность былого воздержания. Несколько густых, специфически пахнущих капель попадают ему на лицо, от стыда бывший праведник едва не испускает свою благородную душу. — Посланник Шипе, я готов завершить свою исповедь, — острый слух Гончего улавливает за стенкой исповедальни частый шелест одежды. Этот человек, отныне освобождённый от греха, не прочь полюбоваться на взъерошенную птичку. И до чего же обидно, что та ни в какую не желает выпорхнуть из своей удушливой клетки. — Я вполне осознаю, до чего же чувствительным ты бы стал после того, как кончил от одной лишь долбёжки в задницу. Но я бы не стал снимать тебя с себя, — он стучит костяшкой пальца о дверцу, но так и не получает никакого ответа. — В конце концов, я бы хотел пометить свою территорию, прилюдно заявив свои права. Ты ведь не против того, чтобы я кончил внутрь твоей раскрытой дырки на глазах у Гофера Древа? Молчание Воскресенья не вызывает у пса удивления. — Господин Воскресенье, разве моя искренность с вами не есть благодетель? В полумраке исповедальни не увидать, как несколько горячих капель слёз стекают вдоль румяных щёк. Воскресенье опирается спиной на стену и расслабляет поясницу, духота и смрад сигарного дыма делают тело ватным и послушным. Мягким и слабым, как после настоящего физического контакта. Обилие неприятного тепла и влаги было сконцентрировано между его ног. Под светло-серой тканью ныне расползалось уродливое тёмное пятнышко. Несмотря на имеющиеся моральные установки, этот праведник кончил от каких-то чужих слов. Кончил, не лаская себя, кончил так обильно, что даже нижнее бельё насквозь пропиталось смазкой и его мужским секретом. «Если я скажу… Скажу ему что-либо… Эта псина сразу же поймёт, до чего довела меня её грязная пасть!» — страх разоблачения и желание ещё немного насладиться неведанными ранее чувствами образуют в душе Воскресенья ядовитую смесь. — Почему вы молчите? — тень по ту сторону исповедальни приходит в движение. Гончий переступает с колена на колено, даже он — человек с поразительной выносливостью — не может подолгу стоять вот так на твёрдости необработанных, шероховатых досок. — Разве я не заслуживаю от вас слов хвальбы за чистоту и искренность моей тяжёлой исповеди? — Вы… — ощущение мокрого нижнего белья никак не придаёт уверенности тону голоса. — Вы заслуживаете прощение. Воскресенье не может избавиться от ощущений фантомных прикосновений к своей пояснице. От покалывания в слабых мышцах головных крыльев, от неправильного чувства… От неправильного чувства пустоты внутри себя. Раздразнённый, доведённый до нервного срыва… Неудовлетворённый посланник Эона, как может он, отныне грешный, выслушивать прихожан и отпускать им их же грехи?.. — Благодарю вас, вестник Шипе, — слышится скрип дерева, и Гончий наконец-то позволяет себе встать с колен. — Мне было так важно услышать эти слова именно от вас. На какую-то одну, невыносимо долгую минуту в утробе святилища воцаряется неловкая, томительная тишина. Этот Гончий знает, что Воскресенье не вылезет из своей будки при нём, не позволит себе поддаться слабости и показаться на люди с тупым, расфокусированным взглядом. Но и внутрь к себе не пустит: нет — значит нет, и всё такое. — Господин Воскресенье, — очередной сладко-тянущий спазм скручивает живот Воскресенья, и он спешит скорее прикрыть рот ладонью, чтобы подавить рвущиеся наружу вздохи. — Если ваше благородство всё-таки разберётся, что именно ему нравится или не нравится… Я буду ждать вас в офисе. В конце-концов, вас ведь не затруднит разузнать, где клан Гончих собирается по завершении рабочего дня? Воскресенье не отвечает на вопрос. Он понимает намёк, но и сам Гончий тут же расщедривается на пояснение: — Я имею в виду, что если вы всё-таки воспылаете желанием раздвинуть передо мной ноги по-настоящему… — Рабочий день святилища давно окончен. Я попрошу вас покинуть стены этого святого места. — Мне было приятно побеседовать с таким преданным своему Эону праведником, — в голосе Гончего слышится неприкрытая насмешка. — Вы не будете против, если я приду снова? К сожалению, до сих пор я вёл чересчур аморальную жизнь… — он выдерживает паузу, после чего добавляет: — Вы ведь не откажете мне в ещё одной исповеди, господин Воскресенье? — Рабочий день святилища… — Да-да, окончен, — не задерживаясь более, освобождённый от греха пёс неспеша покидает стены святыни. Он не планировал караулить пташку у ворот, был убеждён: она сама прилетит к нему совсем-совсем скоро. «И как только я смогу объяснить господину Гоферу, по какой причине я задержался в святилище?» — Воскресенье прикрывает глаза и разрешает себе остаться в удушливом полумраке ещё немного времени. Под сомкнутыми веками как назло всплывают картинки — плоды раздразнённого, живого воображения. — Не волнуйтесь, я прибуду к вам в офис, офицер, — шепчет Воскресенье, приоткрывая глаза. В его помутневших золотых радужках отражается ледяная уверенность. — Я прибуду, чтобы… Возложить на ваши плечи бремя наказания. Никто не имеет право вести себя перед ликом Эона… Подобным, вызывающим образом. Но даже не в глубине, а на самой поверхности души Воскресенье знал: он лжёт сам себе в попытке сокрыть истинную причину. Причину, по которой он обязан хотя бы раз взглянуть в бесстыжие собачьи глаза.