***
— Ириш, ты чего? Всё нормально? — Нормально, — она заморгала: откуда-то снова взялись слёзы. Гена погладил её по спине, заверяя, что вот он с ней — рядом. Она подкатилась к нему ближе в осточертевшей коляске. — Мы справимся, я обещаю тебе. Я горжусь тобой, — он снова встал перед ней на колени, коснулся губами ладони с болезненной, ломкой, но искренней нежностью. Ира так сильно, как только могла, прикусила губу — проглотила: «Ну хватит уже пресмыкаться, Кривицкий. Ты не понимаешь, как это противно и жалко?». Слова, бесконечно далёкие от её чувств, постоянно звучали в сознании собственным голосом, полным обиды и яда. — Ну что ты? — он всё же поймал её в странном, разбитом, больном состоянии, он её звал — так встревоженно, что её стало трясти. — Отпусти, — это меньшее, что могло вырваться. Шёпот взамен саркастичной озлобленности. Голос не унимался, слеза сорвалась вниз — конечно же, Гена увидел. Секунду спустя отшатнулся: — Прости, — словно думая, что это он сейчас был слишком… Он просто слишком любил её — чего Ирина, когда он вернулся спустя тридцать лет, не могла выносить, не могла выносить самой мысли о том, чтобы тоже любить его, чтобы простить его. Павлова только хотела собрать себя заново, но взамен этому нежность и ненависть попеременно играли на нервах — пока нервы просто не сдали. Пока для неё всё не кончилось. «Нет, Гена, нет, ну ты что, это ты прости…» «Просто не трогай меня, дай мне жить и работать нормально. Одной, если не догадался!» «Останься со мной, мне так легче. Всегда было легче. Сама с собой… я не могу, Ген». «Я видеть тебя не могу. Для чего ты вернулся? Возиться с беспомощной женщиной, чтобы она отдалась тебе от безысходности?» «ХВАТИТ!!!» — Ир, что? Ты кричала? — и вот он опять подбежал к ней и засуетился, измученный, самый родной… то есть просто единственный, кто ей сейчас был доступен, и только. Любимый — она это знала. Он предал её не один раз, а дважды, а значит, обманет и снова, не стоило верить в обратное. — Плохо? Когда началось? Что мне сделать? Пожалуйста, Ир, не молчи, слышишь? Поговори со мной… — Нет, я не знаю, когда началось, — это вновь Ира ему ответила, правда, совсем не о том, что он спрашивал. Ей бы самой понять, что с собой сделать… — Не знаю.***
Алеников умер. Она, защищаясь, толкнула его. Он упал. Аневризма. Они не успели спасти его. Всё было кончено — это была её первая смерть вне профессии, не на столе. Её первая кровь на руках. Это был человек, говоривший, что любит её, — а Ирина ведь, кажется, правда к нему привязалась. Сойдясь, они с ним оказались… такими похожими. Жить с этим знанием, что это только она виновата, ей не удавалось ни дня. Ира плакала — не могла остановиться, когда возвращалась в пустую квартиру. И пусть Толя был ненавистен ей, как никто больше, она не справлялась. Она никогда не справлялась. «Уймись, — её голос сверлил ей мозг и не давал успокоиться. — Тряпка. Довольна? Он мёртв, ты свободна, сама же хотела избавиться…» «Я никогда не хотела убить человека». «А сколько уже пострадало за всю твою жизнь? От любого отката, некачественного препарата, ошибок, которые ты совершала, поскольку всегда была очень посредственным специалистом? Зато ты так твёрдо шла по головам». «Я не… — Ира сжималась и прятала голову, будто хотела уснуть, перестать это воспринимать, отключиться. Уйти, передать контроль хоть на мгновение. — Нет, я не… Это не я. Это…» Гена. Он должен был вот-вот приехать. Она попросила его, когда он позвонил ей, сквозь собственный же удушающий внутренний вопль прекратить унижаться, но Гена услышал, что ей очень плохо. Не зная всей этой истории так, как она её знала, и не представляя, насколько она не в порядке, — он пообещал, что останется рядом. Она ждала — и дождалась, но уже не могла стать собой, как когда-то. Себя давно не было. Когда Кривицкий спросил её, как она, там, в такси, — Ира бессильно прижалась к нему, чтобы хоть на секунду не слышать своей-не своей несмолкающей злости и непроходящей вины.***
Всё опять повторилось: Кривицкий ушёл от неё. К папе. Он ушёл во второй раз — когда Ира считала его самым близким, когда она вырвала для него сердце, когда тридцать лет их разрыва, полжизни молчания, как ей казалось, бесследно разгладились и обернулись любовью. Кривицкий ушёл, когда Ира нуждалась в нём и приняла бы обратно, приди он ещё раз, когда её гордость опять была брошена к его ногам и растоптана. Но ведь он бросил её перед свадьбой и не объяснился вживую — так что, она правда ждала, что он стал другим, что полюбил по-другому? Ирина пила, позволяя себе-бесхребетной всё выплакать и перестать по нему тосковать, перестать страдать — господи, был ли предел этой дурости? Она ведь знала, что так и случится. Она никогда не прощала его, она злилась — и вскорости с головой бросилась в новый роман, чтобы стать независимой, чтобы начать всё сначала. Алеников нравился ей, правда нравился, он не похож был на Колю, который ей столько лет лгал, изменял с аспирантками, или Аскерова, бросившего собственную семью, закрутившего в Склифе не что-нибудь, а треугольник; на Гену, который как был, так спустя тридцать лет и вернулся к ней эгоистичным, скупым, инфантильным. Алеников дал ей свободно вдохнуть и повёл за собой, он ценил её и доверял ей, он был для неё настоящим мужчиной. Алеников так и остался единственным, кто никогда не бросал её. Ира сама его бросила — об батарею, со всей дури с этой единственной мыслью: «Исчезни, уйди, провались». Это так иронично, что Ира, до ужаса слабая, вечно зовущая своего Гену, — что Ира убила, что это её рука сделала это. Ирина не переставала жалеть, что тогда отпустила себя, погрузилась в себя — по привычке: она не хотела сама, на себе это чувствовать всякий раз, когда Алеников бил её, то есть уже не её. Но теперь… теперь сердце не билось. Теперь было поздно. Она иногда даже видела Толю в других. Ира только мешалась, совсем не справлялась и не могла больше работать. На кладбище было безлюдно и пусто, она попрощалась, а следом увидела эту иллюзию — и в голове помутилось. Ирина едва осознала, что визг колёс — неотвратимый конец, и панически бросилась внутрь себя. Она не могла здесь умереть — но предвидела, что само чувство удара окажется смертью, спасут её или… А Павлова в этот момент окончательно где-то исчезла.***
Но кем была Павлова? Множеством лоскутков-граней, которые не подходили друг другу, как не стыковались её перемены в характере, как уживались она и её бывший муж? Это в тот несчастливый, затянутый, больше чем двадцатилетний период она взяла новое имя — и только так определяла себя. Нет, она не любила его — Ира много лет была несчастна и пряталась, не понимая, зачем существует. Она не достигла особых высот: просто тёплое место в Бурденко, впоследствии и повышение, много бумажной работы взамен операциям — но карьеристка Ирина едва ли была этим так уж довольна. В те годы её смыслом стала семья — правда, эта семья скоро рухнула и раскололась, оставив обломки от прежней фальшивой гармонии. Кем была Павлова? Женщиной, давно утратившей женственность, той, от кого бегут, бросив и вещи, и сына, к которой вернутся, лишь если студентка-любовница всё же очнётся и выгонит? Раной, спустя много лет так и не затянувшейся, сердцем, которое больше не может любить? Ядовитой циничностью, всюду обросшей шипами обидой, готовностью переступить через принципы, даже закон, если это дорога к вершине? Возможно, она потеряла себя куда раньше, чем Павлов с Артёмом уехали, а одиночество — самое жуткое, невыносимое, что может быть, — поглотило её и оставило наедине с собой. Павлова, видимо, никогда и не была настоящей — но кем она всё же была хоть когда-то, кем? Она не знала ответа.***
Ей без конца снилось какое-то место — пустое, прозрачное, будто палата без стен. Но отсюда нельзя было выйти — ни звука из внешнего мира. Она понимала, что спит, но не сможет увидеть ни воспоминаний, ни переживаний, ни образов. Да и какими могли быть те образы? Ничего не было. К ней в этом сне всякий раз приходило её отражение. То очень тихое, с тусклой улыбкой и слабо мерцающим взглядом, то вдруг заострённое каждой чертой, каждым словом — язвительно-резкое. «Что тебе нужно?» — всегда обращалась она ко второму. «Зачем я здесь?» — к первому. В самый последний раз она увидела сразу двоих. Они… ссорились? Они, наверное, хорошо знали друг друга: не переносили, но знали. Она оставалась одна, в стороне, только вслушивалась и пыталась понять хоть немногое. «Всё очень плохо». «Какая догадливость! Нас с тобой выбросило одновременно. Хуже того: мы все трое здесь. Мне продолжать?» «То есть там — никого?» «Только твой ненаглядный Кривицкий, наверное, сходит с ума». «Перестань!» «Это ты там была. Что случилось? Ещё ДТП? Сход лавины? Все умерли? Кто-то из нас окончательно тронулся?» Та рассмеялась сквозь слёзы, в истерике: «Да, ты права, кто-то тронулся, и ДТП, и… лавина. Всего понемногу. Я ехала уже под вечер, одна. Гена…» «Вновь тебя бросил, не так ли?» «…на корпоративе. Я тоже была бы там, если бы… В общем, я ехала, думала: что у нас будет с Артёмом. Что будет со мной. Колесо наскочило на камень. И я потеряла… Коляска поехала вниз, на снег, с горки, и через секунду всё кончилось. Я только помню, как падала. Больно, об лёд головой, и… Потом ничего». Она вклинилась в их разговор, прежде чем эти двое исчезли бы. Она услышала что-то, что намертво стиснуло сердце, хотя ничто не показалось знакомым. «А что будет? — всё это словно касалось её самой. Всех троих разом. Внутри, в голове, вместо воспоминаний бродили какие-то тени. — С Артёмом? Коляска? О чём вы сейчас говорите?» Её отражения разом затихли и переглянулись.***
— Ирина? — послышался голос. Чужой голос — вкрадчивый, мягкий, пустой. Незнакомый. Она приоткрыла глаза, застонав: череп словно разламывало изнутри. Но контроль был за ней, и она сконцентрировалась, подалась вперёд. Лечащий врач записал что-то… Нет, погодите-ка. Стены вокруг неё — белые-белые. Это не Склиф. То пространство, в котором Ирина сейчас находилась, отчётливо напоминало ей место в глубинах сознания, но сейчас было реальным. Последнее, что она видела, — это Кривицкий, их малоприятная встреча. Они вообще были дома! Но в эту секунду Ирина привычно сидела в коляске — точнее, для Иры-то всё это было куда как привычнее, как и компания её любимого Гены, однако они временами сменяли друг друга, оставшись фактически без третьей личности. — Как вас зовут? — психиатр обратился к ней вновь. Проморгавшись, она распознала условия, где её — их — содержали. — Так вы же сказали, — съязвила Ирина и вскинула бровь, — что, забыли? — О нет, — тот загадочно хмыкнул в усы и опять себе что-то пометил. — Когда я назвал вас так раньше, вы твёрдо ответили, что это полное имя — не ваше. — Так это не я была, правда же? — нет, она не отрицала. Она была здесь, и Кривицкий, естественно, что-то прознал, смысла прятаться не было. Что, если дальше они так и будут меняться случайно и непредсказуемо? Она не помнила весь тот период, когда контроль был не за ней, но обычно всегда наблюдала, была для двоих других этаким недобрым голосом. — Та, кто очнулась без воспоминаний о том, кто она вообще, — это тоже не вы? — он вгляделся в неё изучающе, будто не без интереса. — Ваш случай действительно редкий. Как я понимаю, вы осознаёте, что наряду с Ирой — субличность? Ирина пожала плечом, не ответив: открыто, в лицо, звать субличность субличностью было не очень тактично, была она ей или нет. Он продолжил, смягчив голос почти до шёпота: — Я помогу вам. Вас что-то тревожит: я думаю, вы потеряли контроль. Ваш Геннадий Ильич… — Он не мой, — тут же оборвала она. — И никогда не был. Если хотите свернуть разговор на Кривицкого, вы не по адресу. О, разумеется, были те вещи, какие Ирина упрямо и зло игнорировала: то, что он — кто ещё-то? — сюда её и приволок; то, что он, очевидно, сперва её вылечил, так как рассказ Иры про полёт с горки пока оставался рассказом и не ощущался никак: ни царапиной, ни синяком, ни ещё чем похуже. Ирина усилием воли не думала, что сейчас Гена — единственный, кто вообще помогает ей передвигаться, работать и жить. Это Ира носила его на руках (фигурально); Кривицкий уж точно не тот, кто заслуживал, чтобы все личности Павловой его любили. И к слову о Павловой… — Значит, вас трое? — она только выдохнула и откинулась на спинку белого кресла; коляска стояла с ней рядом. Коляска была новой — это, конечно, влетело в копеечку; кроме того, оставался открытым квартирный вопрос. Если Ира хотела пойти у семьи сына на поводу — от Ирины Артём ничего не получит, уж это она обещала и ей, и себе. Почему-то при мыслях о нынешней жизни, Артёме, Кривицком и даже разбитой коляске внутри что-то сжалось: она так давно не жила полноценно со времени смерти Аленикова… — Вас всегда было трое?***
Она ничего никому не рассказывала, потому что её всё устраивало. Жить внутри, притворяться нормальной, быть сильной. Какого-то чёрта сейчас человек перед ней уже знал, где искать, различал их, не спрашивал — ждал подтверждения. Это была вина Иры, она… Да плевать, что случится. Ирина за всю свою жизнь не могла хоть кому-то открыться. — Представьте себе, — всё же заговорила она, вспоминая, — что вы молодая, красивая девушка — и перед вами открыты все двери. И вы влюблены. И что вас зовут Ира Егорова. Верно, та самая Ира, субличность, как вы её сами назвали, хотя вообще-то она была раньше всех нас — но представьте, что вся её личность построена только на этой любви. После выпуска Ира с Кривицким решили жениться, создать семью, всё как у всех. Она не сомневалась, что с Геной они никогда не расстанутся… Что-то должно сейчас произойти, да? С такими людьми всегда что-то случается. Ира Егорова — просто наивная дура. Кривицкий уехал в Израиль — увёз мать лечиться и не успел с ней попрощаться. Ей следовало понять раньше, что он грезил этим Израилем сам по себе: медицина куда лучше нашей, и плюс у него там какие-то корни, земля, словом, обетованная… Ира в тот день покупала себе платье к свадьбе — и больше его не увидела. Это, естественно, стало трагедией, даже профессия больше была не мила, и подруг она бросила, отгородилась, закрылась, и… Делала всё по инерции, плакала и убивалась, ходила к отцу Гены снова и снова. Представьте себе, что у вас вот так взяли и вырвали смысл… всего. Звучит глупо, но ей же тогда так казалось. Что всё навсегда провалилось. И вот она стала Ириной. — И вас стало двое. — Представьте себе, что вы делите с кем-то сознание, но совершенно не можете договориться. Я Гену терпеть не могла даже в собственной памяти, выбросила все его фотографии, вещи, подарки какие-то, всё, что осталось… Мы не уживались — когда приходила я, Ира молчала, боялась меня, потому что была ведь нормальной, так что же случилось? — она усмехнулась с сарказмом. — Как врач она сразу решила, что это болезнь. К психиатру, конечно, никто не пошёл (я бы не допустила, но Ира сама не рвалась). Иногда она снова брала контроль — мы с ней смотрели одними глазами, но видели всё по-другому. И я помогала ей взять себя в руки, чего-то добиться… В конце концов всё как-то сгладилось. Мы жили вместе. Там Павлов опять стал подкатывать к ней, она видеть его не хотела, а я убеждала её завести семью с ним — в пику Гене, уж если ей хочется всё сводить к Гене… Представьте себе, что однажды вас просто выкидывает за границы сознания и не пускает обратно. Всё было нормально, и мы приучились меняться — но вот я никто, меня нет. И в том месте, куда я попала, всё жутко светло, одиноко… а Ира не слышит, я даже не знаю, случилось ли с ней что-то. Может, мы умерли? Это всё было уже после свадьбы — тогда она стала… — Своей третьей личностью? — Павловой, так её звали. Смешнее всего, что, пока длился брак, эта Павлова и была главной, а мы с Ирой редко когда проявлялись, а в основном жили вот в этом нигде. В подсознании. Только не думайте, Павлова… это не среднее между мной с Ирой, нет. Это не цельная личность. Пустышка, как эта фамилия. Знаете, как эта Павлова в принципе стала реальной? — Замужество стало ещё одним триггером? — Нет, это Ира. Она тогда очень хотела опять стать нормальной, чего бы ей это ни стоило. Она была в этом очень упёртой — наверное, в том числе я на неё повлияла. Но я никуда не девалась. Она понимала, что я не уйду, потому что я просто сильнее. Но Ира нашла другой способ — решила стать мной: перенять мои принципы, как-то внушить себе всё, что я думаю, Гену забыть или возненавидеть и стать карьеристкой… Сломать себя — вот в чём причина. — В конце концов ей удалось? — Она к этому времени несколько лет как имела расстройство. Меня. Да, конечно, психически всё только усугубилось. В один момент мы просто вылетели в никуда с ней вдвоём, вот и всё. А про Павлову… Павлова правда любила Артёма — нет, Колю нет, Ира ей не позволяла, но всё же цеплялась по-своему. Позже мы с Ирой хотя бы вернулись назад — иногда я опять получала контроль, а она почти нет, но она потеряла не только Кривицкого, но и себя, своё тело и жизнь, тут любой сложит руки. Она у нас и без того была слабой… Пока в семье всё как-то складывалось — представляете, Павлова даже не знала о том, с кем соседствует. Была уверена, что с головой у неё всё в порядке, всё знала и помнила, просто… без нас. А когда всё разрушилось — мы опять стали меняться, все трое. Когда Павлов вскоре приполз к ней, хотел помириться (она бы простила его, для неё же он, как-никак, был самым близким), когда она всё-таки не приняла его — это была уже я. — А потом к вам вернулся Геннадий Ильич? Под конец её голос охрип, и она замолчала. Рассказ лишь дошёл до своей середины, а дальше ей так не хотелось самой вспоминать, куда всё покатилось… Она подняла глаза, снова рассматривая эту белую-белую комнату. Это не Склиф — она помнила. Ира всё слышала, так что могла подхватить; Ира вновь была здесь, потому что едва только речь заходила о Гене — всегда возвращалась. — Да, Гена приехал. До этого я оставалась почти безучастной, Ирина взяла весь контроль себе в руки, сменила наш имидж, подстриглась и принарядилась, а там и того больше: целый роман с санитаром, — она улыбнулась. То было совсем не счастливое, но зато очень спокойное время. — Для Павловой просто немыслимо, и для меня тоже, а для Ирины так ново, она в это бросилась… Но когда Гена приехал — тогда я практически стала собой, как полжизни назад и хотела. Ирину я всё ещё слышала, и это было ужасно, когда у нас с Геной опять закрутилось. Чего только не говорила… Но с сердцем она помогла мне. Она ни за что не признается, она у нас так смертельно обижена и никогда не влюбляется, она ничто больше не ненавидит с той силой, как собственную уязвимость, — но сердце достали мы вместе. Тогда Ира думала, что до конца жизни будет хозяйкой и тела, и разума, сосуществуя, мирясь, временами меняясь с Ириной и с Павловой. С тем, что творится в твоей голове, всяко лучше дружить, верно? После той старой ошибки она это знала. И Гена был рядом, она наконец была счастлива… …всё повторилось, свалилось на голову очередной непроглядной лавиной: Кривицкий ушёл к папе — и в одночасье вернулась Ирина, она же сошлась и с Алениковым. У них всё отразилось, как в зеркале: это Ирина была в отношениях, Ира же не выносила их, не выносила того человека, с которым теперь против воли связалась. Она не могла разлюбить Гену, как бы тот ни поступил с ней. Неправильно, неподобающе ли, нездорово — какая была, к чёрту, разница? Павлова тоже брала контроль время от времени — чаще всего говорила с Артёмом, пытаясь с ним сблизиться пусть и звонками, и злилась на Колю, что, видимо, тот совершенно не помнил о ней, что его просьбы о примирении были пустыми словами. Она занималась работой, привычной рутиной, пока её личности обе погрязли в своём треугольнике — танго втроём, а вернее сказать, вчетвером, хоть об этом никто не догадывался… Так они продолжали меняться всё чаще — а цельности не было. Ира прощалась с Кривицким, пытаясь сдержать слёзы, у его дома, Ирина стремилась вернуть должность любыми средствами, Павлова с Брагиным договорились узнать, что загаданное обязательно сбудется. Павлова снова звонила Артёму со свадьбы у Лазаревых (он ответил не сразу, сказал ей полслова), Ирина добилась того, что хотела, — всегда добивалась, — а Иру Алеников бил и однажды довёл до отчаяния… Ира не говорила всего. Ира не говорила, что было убийство, что это она совершила его, что Ирина едва ли простила ей это, что Павлова после аварии не появлялась, исчезла — теперь её «выбило». Ира не знала, как это сознание ещё хоть сколько-то функционирует — то есть, наверное, больше никак, раз они сейчас здесь… Ира не говорила, что целую жизнь от всех это скрывала, поэтому не представляет, как дальше. Что очень боится за встречи Ирины и Гены, которые станут кошмарными и неизбежными, что ещё больше боится реакции Гены (пускай и призналась ему), что хоть тот её любит — но как он полюбит их всех? И полюбит ли? — Нам пора, Ира, — сказал ей чужой голос и помог переместиться. Она так и не поняла, для чего. Почему она вновь в этом месте и скоро ли в этот раз всё оборвётся. И кто она? — Нас уже ждут.***
Звонок выдернул с корпоратива, когда он и сам собирался обратно: он пробыл достаточно, чтобы со всеми увидеться, поговорить, посмотреть, всё ли будет в порядке, как Ира просила. А сердце рвалось к ней: он переживал за неё во всех смыслах, не только физически. С ней словно что-то творилось — и он не знал, как ей помочь. Состояние было совсем нестабильным, она то звала его, то отгоняла; возможно, всё в дело в таблетках, в депрессии, Брагин советовал как-то справляться самим и слезать с них… Кривицкий не сразу расслышал, о чём его только что… Ира? Упала с коляски? На улице? Что она делала там одна вечером… Господи. Всё повторялось — как день, когда Ира попала в аварию. Самое страшное, что может быть, — когда не успеваешь сказать человеку, что любишь его. Когда… не успеваешь. Он сразу примчался — как в тот самый день. Травмы были, но, кажется, всё обошлось: её быстро нашли, привезли без сознания. На щеке ссадина — это пройдёт. Кости целы. Но, кроме того, сотрясение… Ира очнулась, когда он приехал. Смотрела не ласково, не раздражённо — потерянно. Ира его не узнала. «Мы справимся, я обещаю тебе». «Отпусти». Ира вряд ли хоть что-нибудь помнила. Он теперь сам почти тронулся: думал, что самое страшное было тогда, той весной. А сейчас с ней всё было нормально — однако её самой больше здесь не было, только пустое родное лицо и невидящий взгляд. Как всегда, без дальнейших обследований не давали прогнозов, когда и насколько её память сможет стать прежней… Он полудремал, сидя возле неё на кровати, держал её за руку. Ира уже не просила его ей не лгать; было трудно себя не винить. Было трудно признать, что она временами была… не вполне адекватной. Он должен был её не слушать — и не оставлять. Никогда. Он сказал это вслух, ни на что не надеясь. Прося у кого-то прощения. Если бы он был с ней… — Да, Гена, ничего не было бы, — вдруг ответили ясно, спокойно, смеясь. Он мгновенно очнулся — она отстранилась, как будто желая сбежать, отодвинуться, не прикасаться. — Ты бросил меня, это в третий, нет, даже в четвёртый раз, правда? И вот результат. Или, может, я сбилась со счёта. — Ты как, Ира? — он уже не обращал на слова, на её обвинительный тон никакого внимания. Ира опять его помнила! — Не называй меня так, — прошипела она, поджав губы, вспылив, и Кривицкий умолк, растерявшись. Такого он раньше не слышал. — Дождись её, будь так любезен. Я не собираюсь ей быть, ни секунды. Я целую жизнь это делала. Он с полминуты пытался понять смысл, но не выходило. — Прости, но я… — Просто уйди, Гена, — Ира (не Ира?) закрыла глаза, отшатнувшись ещё дальше. — Мне и так плохо, я не хочу ещё с тобой разговаривать. Уже под утро, когда он вернулся обратно (в конце концов, спал в этой спальне ещё вчера и уже несколько месяцев, так что она не могла просто так его выгнать), когда он забрался к ней и осторожно её приобнял, она сразу к нему обернулась — в блестящих зелёных глазах была та же вина и любовь, от которых он сам не мог никуда деться. Возможно, он просто обманывался отражением… — Ген, это я, — прошептала она в тишине и как будто сквозь слёзы. Прижалась к нему ещё ближе — как только смогла. — Ну конечно, — кивнул он со слабой улыбкой. Она заворочалась снова; он чуть приподнялся, укрыл её ноги, пускай она — временно — не могла чувствовать их. Ира только вздохнула с тревогой: — Нет, я… Не всегда. Иногда это… — Ира нашла его взгляд, чтобы он прочёл всё недосказанное. Каждый страх. — Помоги мне, пожалуйста. Он продолжал на неё смотреть, переосмысливая все последние месяцы. «Не всегда», — слышалось и отражалось, зациклившись. Месяцы? Её ладонь легко вычертила путь до сердца. Он сжал её, пообещав всё, о чём она просит. Наутро она снова зло оттолкнула его, и ему оставалось дождаться, когда всё опять переменится…***
— Это действительно… — когда Кривицкий увидел её на коляске, достаточно было секунды, и он узнал: это была та, которая его не помнила, ничего больше не помнила. Её глаза на миг остановились на нём — и волна осознания, что она может быть с ним совершенно любой, даже той, что, похоже, его ненавидит, ударила и захлестнула как никогда сильно. А он всё равно будет с ней, с ними, как это ни назови; он ведь любит любое её лицо и воплощение больше своей жизни. — Личностей трое, — он только кивнул, когда то, что и предполагал, подтвердилось. — Одна сейчас просто не знает себя. Остальные довольно… контрастны и, видимо, спорят друг с другом ещё с того времени, как разделились. — Но третья… вторая… неважно — она меня знает, у нас с ней всё было нормально. Нет, даже прекрасно — насколько возможно с учётом аварии и остального. Я думал, что это и есть Ира. Просто она иногда… Да, теперь я догадываюсь, что другая тогда не давала ей жить. Доктор хмыкнул, взглянув на неё, засмотревшуюся на его кабинет, полный всяких вещей разных форм. Она напоминала ребёнка. — Ну мы ведь не можем сказать, что в её голове подселенец, Геннадий Ильич. Это следствие травм. Её личность рассеяна между тремя разделёнными, и она в каждой из них в равной степени. Напоминайте себе, что она-настоящая чувствует всё это сразу. Точнее, не чувствует, так как годами не может всё объединить и принять. Я составлю лечение, мы будем вместе над этим работать, но ваша роль очень существенна. — Значит, мне нужно искать подход к каждой? Похоже, они не особенно ладят, — он вспомнил, как эти три чувства, три голоса, облика переменились в ней за ночь: беспамятство — злость, ядовитость — доверие, искренность. Снова, и снова, и снова. — Одна из них, как вы сказали, не помнит себя. Вот сейчас. — Познакомьтесь с ней заново: может быть, это единственный выход. Пока мы не знаем природу её амнезии, но я бы склонился к тому, что она обратима, поскольку частична. Она рассказала… о многом — они обе. Всё началось с того, как вы впервые уехали, и, ощущая, но не принимая в себе самой эту обиду, она «отдала» её новой субличности, полностью, а сама, вспомните, даже не злилась на вас. А затем «отдала» свою жизнь и семью с бывшим мужем ещё одной — и терапия, которая ей предстоит, будет в первую очередь всё собирать и рассматривать, с каждой из личностей. Страх предать чувства к вам — триггер для первой, страх исчезновения — триггер второй. С третьей мы по понятным причинам пока не смогли контактировать, но я догадываюсь, что её очень мучило чувство нецельности, противоречия, непонимания, кто она, так как она была как между двух полюсов. Это долгий путь, но его можно пройти. Сердце сжалось и будто бы остановилось. Ведь он был причиной… всего. Стал для Иры любовью и личным безумием. Он не знал, как она прятала всё это целую жизнь — и какой для неё в самом деле была эта жизнь. Он не знал, что теперь с ними будет и как они с ней… «Помоги мне, пожалуйста». Вот в чём была её просьба. Единственно важное, чем он владел — и что сделало мысли яснее. В конце концов, путь тоже был очень ясным. — Мы справимся, — вот что сказал он ей, став перед ней на колени, коснувшись губами ладоней с болезненной, ломкой, но искренней нежностью. Как и когда-то. — Я… вам обещаю. — Скажи, что я сплю, Гена, и ты сейчас не стоишь в этой позе. Что ты вообще улетаешь в Израиль. Надолго. Пожалуйста. Он рассмеялся едва не до слёз, так и стоя, держа её руки в своих. Возвращение вздорной начальницы — так он, пожалуй, и станет её называть — не пугало, он ждал его. Если уж Ира была такой непредсказуемой и многоликой — тогда он откроет любую оставшуюся неразгаданной грань. — Не дождётесь, Ирина Алексеевна, — в тон ей ответил он и наконец разогнулся; она только фыркнула и отвернулась, но имя уже не исправила. Он улыбнулся ей и покатил её прочь: неестественно-белые стены ему самому не давали дышать. Они будут опять и опять возвращаться, когда-то потом она сделает свой первый шаг, он уверен, и в Склиф снова выйдет, но… Завтра. Всё завтра. На солнце, в порывах свистящего снега, их путь был простым, самым важным, единственным и неизменным. Домой.