Ослеплённые

О, как ненавистны не ценящие дарованного и заработанного трудом непосильным!

      Горечь успеха, достигнутого честным, упорным трудом заключается в её присутствии.       Присутствии скверного привкуса страха, ощущении недостойности, минутах самобичевания по поводу недостатка навыков для того уровня, на котором находишься. Нет связи между размером успеха и теми разъедающими чувствами, атакующими на каждом шагу. Продолжать идти вперёд с нарастающими утяжелителями вокруг лодыжек становится труднее по мере роста. Он неизбежен, отследить его направление бывает нелегко. Оно же не даёт гарантий вертикальности. Привыкшего считать рост равным подъёму вверх, ожидает сюрприз — рост из тех любителей, что не примнут постоять, притвориться горизонтом, спуститься. Всякий, забравшийся однажды по ступенькам наверх, уяснил на годы вперёд — дорога домой всегда кажется короче, чем путь до некоторой загаданной точки. Спуск — проще.       — Глубже, милашка Ли, старай-ах-! — бёдра конвульсивно сокращаются, дёргаясь вверх, отрываются от шёлка простыней, по которым они оба уже битый час скользят в безумии на двоих. Терзая друг друга. Шлепками обжигая нежность кожи в отместку за каждую обиду. В этих стенах цвета бургунди нет места любви, чуткой привязанности или искренности. Они свидетели порочности, злобы, неспособности выразить и понять себя — единственного, что достойно выливаться наружу из таких как они.       — Ты что-то сказал, Джи-сони? — Феликс отрывается от обласканного и скользкого члена своего главного Бога и, сыто облизнувшись, натурально мурлычет вопрос, не в силах сдержать порыва даже тоном голоса выразить своё отношение.       Джисон поднимает торс на локтях, устанавливая зрительный контакт с младшим, что распростёрся у его ног по собственной воле. Голова кренится к плечу, пока висок не утыкается в твёрдость кости. Тёмные кудри распадаются по лбу, льнут к шее и плечам. Хан наверняка раскраснелся не хуже Феликса. У того веснушки почти исчезли с лица за краснотой от духоты градуса секса в комнате. Губы определённо искусаны до расплывчатого контура, до микро ссадин, что будут напоминать своим раздражением об этой ночи в течение пары дней. Он прекрасно осведомлён, его взгляд сейчас влажный, вид разнузданный — белоснежная рубашка порвана прямо на нём, а фирменный пиджак, что стилисты подбирали на протяжении месяца до выступления, валяется мусором у двери в квартиру. Его шею тянет от засосов, оставленных Феликсом, соски болезненно ноют.       Заслужено и желанно, потому что…       — Я сказал, что ты грязная блядь, Феликс Ли, и должен стараться куда лучше, — взгляд исподлобья полон превосходства, о котором Феликс в курсе лучше крайне пугающего количества людей.       Он же это превосходство подпитывает. Упивается его существованием. Он это превосходство взрастил.       — Всё такая же упрямая сука, Джи-сони, — зрачки расширяются наперекор сужающимся глазам Хана. Старший осведомлён, эта фишка предшествует раздражающему: — Mama’s boy.       Выводящему из себя, тому самому выражению, за которое Ли рискует схватить коленом по нижней челюсти, что только недавно была вновь вправлена лучшим челюстным хирургом Голливуда, но пока его пасть раскрывается с единственной целью — заглотить по самое основание, сглотнуть и нежными стенками глотки приятно сдавить головку члена Джисона. Хан откидывается на спину, прикрывая глаза и отчаянно, раскатисто стонет, пуская импульс удовольствия по позвоночнику своего ночного кошмара, ускоряющего движения головой после звука, выскочившего изо рта его любимца, властителя, дозы.

☆

      Нет нужды пояснять самому себе правоту выражения «сам виноват, заслужил», есть потребность разжевать мотивы поступков, реакций на простой и микроскопический по масштабам конфликт. Мать родная — женщина стального характера, хватки бульдожьей и планов в чьём роду присутствуют предки Наполеона — руку имеет тяжёлую, улыбку Голливудскую, но внушающую доверие глубиннее Папского к Богу. Совокупность характеристик упомянутого персонажа сулит эхо по гостиной в день десятилетия и первой роли в спектакле на Бродвее, куда отец не преминул протащить кровиночку родную, воспользовавшись связями и банковским счётом жены для покупки сближающей людские души жидкости.       Отец, по всем заветам семей порядочных и полных, поздравил родных, чмокнул в макушку сына и пожал ему руку, одарил бриллиантом жену, отъехал вусмерть пьянеть с друзьями по колледжу. Сына отправился с мамой в отчие хоромы, замаливать грехи и запечатлеть звон в ушах до оглушения, что стал результатом пощёчины силы той, с которой тяжёлая рука может пройтись по мягкости пухлой щёчки ребёнка. Не глядя на то, что ладонь, в общем-то, женская. Не остановил знакомство с домашним насилием и тот факт, что ребёнок сын женщины непосредственный. Обидно даже, что не пасынок, было бы куда проще воспринять сей акт воспитания. Отсюда пойдут размышления о справедливости жизни, о плате за усилия, о равноценности вложенного и полученного. Актёрство — стезя не для всех хотя бы потому, что тебе уже в преступно раннем возрасте доступно объяснят истину, не принять которую шанса нет, — улыбайся, проявляй дружелюбие, будь учтив.       В хер никому не упёрлась твоя искренность на пару с душою.       — Да, мама, мой провал непростителен, — опустив голову, сказал Джисон чётко, пока считал количество плиток вместе с прослушиваем шума помех — вопли матери. Щёку даже не жгло, она тупо онемела до отказа признать её наличие на лице в целом.       А позднее, в двенадцать, всё ещё ребёнок, но уже не маленький, Хан уяснит ещё чётче: в жизни справедливость придумали люди, присыпав ворохом ложных обещаний о настоящей любви, верности в дружбе. Есть только выгода, та или иная, приносящая удовольствие чёрное, белое и дело не в добре и зле, тут цвет вполне ясный, рассыпчатый, а иногда ростом метр восемьдесят, в модели берут только повыше. Выходя из кабинета отца, где столкнулся только что с понятием фистинг, о котором прочитает позже, он мало что понял. Он пока лишь повадки считывает здо́рово, когда уйти, остаться, промолчать, закрыть глаза, подставить вторую щёку.       Между тем в аду не всегда бывает пасмурно. Исполнением желаний занимаешься ты сам, когда чётко понимаешь чего хочешь и получаешь в итоге, принимая правила определённой игры. Выживает отнюдь не сильнейший, спасибо учёным за их работу. Приспосабливаться тебя учат с пелёнок, в актёрстве без этого никуда. Музыкальную школу выбирают по настоянию общественных лозунгов о развитии молодёжи, Джисон подсовывает за завтраком брошюру с приемлемым ценником и программой, мать ненавидит дешевизну и бесполезность. Удаётся сыграть на всё том же тривиальном: «за что боролись». Миссис Хан подавай саморазвитие и реализацию в сфере выбранной ею. Она мать, никто более не понимает. Мистеру Хану идеи бы новые, потому и проводить время в четырёх стенах творческой личности тягостно, на любой вопрос драгоценного потомства отвечает неоспоримое: «конечно, да, сынок». За это родителям благодарности возносятся по воскресеньям в церкви местной и манипулируется, искуснее любого коуча.       Но недальновидность плана подтверждается неспособностью держать рот на замке и верой в человечество, невзирая на жестокость, с которой пришлось доселе столкнуться. В двенадцать ты определяешься с делом жизни, а в восемь познакомился с маленьким человеком, что неожиданно станет тем самым толчком к саморазвитию, о котором грезит мать в твоём отношении и за что молится в церкви по воскресеньям, пока ты новые планы развести на хотелку придумываешь на самом-то деле. У проблемы будущего вагон неисполненного тобой и твоими родителями. У проблемы будущего всё то, о чём ты мечтать позабыл, потому как в жизни люди выдумали справедливость, подсластив любовью. У проблемы глаза карие и огромные, как для корейца, пусть и с австралийскими корнями.       У проблемы ты имя лично спросил, чтобы знать, что на твоём надгробии напишут потом: «Убит и любим был Ли Феликсом. Ничего человечного не осталось».

☆

Ему было семнадцать, когда впервые его тёмноволосую голову посетила настолько ядовитая мысль — подонка, посмевшего украсть его мечту, можно соблазнить и выставить шлюхой.

      Нельзя сказать, что идея являет собой нечто потрясающе выдающееся, доселе неиспользованное или удивительное. Нельзя и утверждать, что родилась она намеренно. Её рост подобен пытке с каплей воды для обездвиженного неудачника. И начался также с малого. В этом состоит и твёрдость её закрепления в сознании, как бы Хан не старался обходить возникшее нечто в своей голове. Вполне логичен факт стремления избавиться от врага, с его появлением на горизонте. Все живые существа, способные осознавать важность чего-либо для себя, готовы защищать это важное до победного конца. Примеры подобных ситуаций можно наблюдать в дикой природе, среди светского общества, между соседями, друзьями, за самим собой, если достаточно осознан, чтобы отмечать гнусность некоторых мыслей, поступков.       Однако совершенно не является константой — осознал собственную мерзость, исправил её. Вариантов исхода событий множество. Один из — принять со всей смиренностью и любовью, на которую способна гнилая душонка, оберегаемая слоями мяса, жира и костей. Безопасным, в случае Хана, показалось просто спрятать мысль от общества для себя. Позволить ей существовать самостоятельно, наблюдать самому издалека, но всё же развиваться ей или нет, выбор был вовсе не Джисона. Никто не спрашивал Хана: вот это чувствовать хочешь? Вместе с тем противоречие заключается в бесспорной истине — Джисон на мгновение пошёл на поводу у мальчишки, оказавшемся в то время и в том месте, и у собственной мысли. Такой вариант вполне подходит для подростка, живущего в условиях определённого контроля, наличия обязанностей, ожиданий и без света в конце тоннеля. Вообще без тоннеля.

Улыбайся, проявляй дружелюбие, будь учтив.

      Три кита любого уважающего себя актёра в мире шоу-бизнеса, что окружает Джисона с младенчества. Которым успел пропитаться. При рождении, словив пакет «всё включено» и дёрнув аиста в тот момент, когда он пролетал мимо дома семейства Хан, Джисон отхватил мать с непомерной амбициозностью, возведённой в абсолют, отца-режиссёра со скудным словарным запасом, состоящим из: «Снято!», «Ещё дубль!», «Я выслал подарок!», и выверку псины на привязи, знающую команды на уровне инстинктов, рефлексов, вшитости в подкорку при загрузке программного обеспечения.       Результат — то, ради чего приходилось маску на своё лицо пришивать наживую, не смея и пискнуть против. Зато теперь Джисон каждый божий день лицезреет нечто общее с любимым Стенли Ипкинсом. Не даром кумиром Хана является Джим Керри. «Старайтесь, и воздастся вам по заслугам», — Хан точно неверно истолковал смысл фразы, услышанной на службе в прошлые выходные, присутствует необходимость уточнить детали у Майкла. Нового менеджера, к слову, мать выбрала из числа приближённых, чтобы было проще контролировать каждый шаг, натренированность сына улыбаться, даже если в печень воткнули охотничий нож, следовать установленным то тут, то там правилам. Москва, говорят, слезам не верит, а Голливуд, как водится, ошибок не прощает. Важно быть во все оружия.       Результат — некоторое обещание опьянённой собственными планами матери в двенадцать Джисона: «Добьёшься Оскара, исполнишь мечту». Мечта холилась и лелеялась, мечта засыпала и просыпалась вместе с Ханом. Мечта, тогда даже не осознавшись до конца, помогла впитать вместе с молоком родительницы и усвоить кодекс: выдрессированность, статус и мнение — три угла в пирамиде Маслоу, усовершенствованной миссис Хан, втолковывающей это и сыну на протяжении семнадцати лет, в рот она ебала остальные ступени. А затем, иронией судьбы происходит это.       Мысль — месть за кражу собственности.       Потрясающе в своей сути размышление — в головах ваших знакомых существует множество проекций вас, которых на самом деле более нет. Эту теорию можно подтвердить, встретившись с друзьями детства и ясно осознать, что вы их знать не знаете. Теперь они кто-то другой-другая. Только лишь ваше представление об этом человеке живо. На деле знакомиться придётся заново. Вот и Джисона встретила пощёчина отрезвляющей реальности, когда ему хватило ума включить телевизор вместо часа йоги в шестом часу утра.       «Столь юный, но уже подающий большие надежды! Ли Феликс получил свой первый Оскар за роль в нашумевшем фильме, где ему удалось правдоподобно передать характер и самобытность главного героя. А уже на следующей неделе мы застанем его дебют в качестве автора и исполнителя песен!» — репортёр, освещающий новость, явно преуменьшает своё восхищение достижениями блондина, что смотрит Хану прямо в душу с фотографии, на которой до тошноты ни сраного изъяна.       Джисон замирает у плазменного экрана. Бутылка превращается в кусок бесполезного пластика под давлением пальцев, а свежевыжатый сок стекает ручьями по запястью, к локтю, на пол. Домработница с тихим ойканьем кидается за тряпкой, причитая о своём. Джисон, не отрывая глаз, следит за видеорядом новостей. Ему нужна минутка, чтобы познакомиться с очередным ураганом «Катрина», вызванным не последним человеком в его жизни. Так сложилась судьба, каждый мало-мальски важный герой истории Хана обязан пройтись лезвием по коже, оставляя уродливый шрам, показать на собственном примере — ты один, малыш Хани, никто тебе помогать не станет, мы будем топить, чтобы ты рос пышнее и крупнее.       Им было восемь и шесть, когда они впервые познакомились — Феликс пошёл в группу с музыкальным уклоном вслед за Джисоном.       Им было по десять и восемь, когда они оба перевелись в актёрский класс по настоянию миссис Хан, — Джисону, видите ли, нужно больше практики для экрана. Бродвейский провал позже громко смеялся матушке в лицо, сославшись на факты отсутствия прока в увеличении практики.       Им было двенадцать и десять, когда оба успешно прошли кастинги в свои первые серьёзные фильмы, получив роли и место в съёмочной группе.       Им было семнадцать и пятнадцать, когда один искренне возненавидел, а второй воткнул нож в спину, украв очередную, единственную по-настоящему важную, мечту.       О, Феликс всегда был таким. Он бесконечно добр, услужлив, верен своему слову, ласков и чу́ток. Его семья устраивает самые грандиозные благотворительные вечера, жертвуя баснословные суммы в детские дома, приюты, старикам. Он умён не по годам и красив, подобно принцу. Его стиль в одежде, каждый выход в свет, реплику, брошенную вскользь, обсуждают месяцами. Кроме того, он отлично понимает Джисона в области дрессировки, присущей всем семьям потомственных актёров. Самое же лживое, гнусное и раздражающее — его семья понимающая. Миссис Ли восхваляет своего сына с такими горящими глазами, что Хан почти сам проникается любовью к парню, готовый поверить в идеальность Феликса. Как бы не так. Она права и в этом заключается главный минус Ли для Джисона.       Идеальность, не имеющая ни йоты изъянов. Холодная, неприступная, но столь ярко блистающая, что каждый норовит приблизиться, прикоснуться, обжечься, сгореть впоследствии, а вот Джисон…       — Мистер Хан, к вам пожаловал ваш друг — мистер Ли, — дворецкий с поклоном покидает зал, где Хан замер со смятой бутылкой в руках. Телевизор гаснет от сигнала кнопки.       …его, глядя правде в глаза, Ли зацепил тоже, давно, крепче, чем сам Хан мог осознать когда либо, а затем, с возрастом, ситуациями, воспитанием, обстоятельствами, появилась мысль, а за ней план.       — Феликс! Я так счастлив тебя видеть, позволь поздравить тебя с Оскаром и дебютным выступлением! Требую свой билет!       — Конечно, Джи!

☆

      Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах, чтобы они рухнули как можно более кинематографично и грандиозно. Джисон действительно накрепко привык поддерживать образ безупречного сына своих родителей, актёра и артиста. Он порой сам начинал верить всему тому фарсу, исходящему от него самого на людях. Контролировать порой становилось всё сложнее. Он пропитывался этим образом, придуманным матерью, теряя самого себя. Он мариновался в негативе, извергаемым женщиной, породившей его, как в маринаде. Взросление и без психологических заморочек — процесс не из простых, а тут ещё и случай подвернулся.       Случай проверить себя, свой моральный компас и умение разбираться в людях. Недостойный       Право слово, Джисон не считает свою жизнь беспросветно туманной, чёрной, несчастной. Положительные моменты имеют место наравне с дерьмом, что Хан с удовольствием хавает ежедневно, не забывая ни на секунду — улыбаться, проявлять дружелюбие, быть учтивым. Удалось поработать над фильмом, сценарий к которому вышел из-под пера его отца. Джисон попробовал себя в качестве режиссёра-постановщика, сыграл второстепенного, эпизодичного персонажа. Хан отринул мысли о крушащем, по ощущениям, жизни, отношения и стремления человека. Получилось наладить контакт с Майклом, вставшим на сторону Хана, отбросив идею матери продвигать сына. Мужик продемонстрировал свои яйца, восхитив не только Джисона, но и отца. Тот скакал резвым козликом, удивляясь хватке и настойчивости Майкла. Поднял ему зарплату. Самым положительным моментом стало осознание своего взросления, благодаря тому же менеджеру. Майкл стал маяком морали, благочестия и правильности, на который ориентировался Хан. Определённая зона ответственности, возложенная ещё в самом младенчестве, стала более осязаема, а потому контролируема Джисоном. Мать более не могла держать в саркофаге с шипами внутрь. Появилась возможность выпускать зубы и когти в стенах дома хотя бы иногда.

Малодушный

      Теперь Хану официально исполнилось девятнадцать, что означало торжественный выход на свободу и разрешение приступить к более самостоятельному исполнению любых задуманных планов. Собственную состоятельность подтверждал успех личного проекта, начатого в восемнадцать — телевизионное шоу про создание приютов и поиск спонсоров. Мать не поддержала идею бесполезной траты денег, отец и Майкл доступно объяснили, что может сулить высокий рейтинг. Скандал был неизбежен, Джисону всё равно пришлось податься на ещё один кастинг в кино. Трещину облику морали дали два незначительных по своему масштабу для окружающих события. Сила ударной волны заключалась в их последовательности — одно за другим. Первое явило себя сразу после подтверждения участия в фильме, выбранном матерью за проект с приютом: пришёл ответ от незаинтересованного и не знающего чьё творчество оценивает агенства.       Каждый имеет право исполнять свои желания и мечты как того требует душа и сердце. Хану важно признание в любимом деле не менее остальных. «Посредственно, но не плохо. Скрасит вечер» — характеристика не обидная, с претензией на совершенствование. Будь ты готов к подобному удару, живя с мнением об имении опыта и навыков в сфере, где решился проявиться. Вторым событием стала потрясающей мотивации номинация, вследствие чего явилась ярая поддержка Феликса Ли, сосредоточения морального роста Джисона во всех смыслах. Эту белоснежную фею добра и пряников Хан имел удовольствие наблюдать поблизости при любом удобном случае. После неаккуратно брошенной фразы с поздравлением, ей-богу вырвалась под напором сиюминутной уверенности в том, что топить — занятие приятное, младший сорвался с цепи и провозгласил себя лучшим на свете и единственным в своём роде другом Джисона. Мать надрала уши Джисону за полученный Феликсом Оскар, в лучших традиция скандалов горячей испанской семьи, а хуже всего стало то, что через два года упорного труда после младшего, на награждение поехал сам Хан. Номинация и полученная им награда поставили феноменальных размеров надгробие карьере, по мнению матери.       «Золотая Малина»       Съехались на праздник смерти буквально все — от дальней тётушки со стороны папиного троюродного деда, до Феликса, естественно. Самопровозглашённый друг явился в стены особняка семейства Хан с лучезарно-траурной улыбкой одним из первых в сопровождении своей семьи. Привёз в подарок давно желанные Джисоном кроссовки из новой серии Nike, чёрные розы и бутылку баснословно дорогущего шампанского от вида которой у Хана действительно поднялось настроение пропорционально давлению миссис Хан, хотел он того или нет. Чёрные розы были оценены по достоинству. Шутка зачтена. Общими усилиями ваза с букетом цветов украсила центральный стол, хорошо просматриваемый со всех сторон лужайки, на которой устроили вечеринку. Бледноту лица матери при виде букета Джисон запомнил на остаток жизни.       Ровно три часа Хану приходится во всей красе наблюдать за любящим и принимающим семейством Ли, где отец держится с сыном гордо, рядом, представляет многим влиятельным людям Феликса лично, ласково гладит по голове, плечам, пояснице. Мать сияет звездой в серебристом платье, одаривая всякого заговаривающего с ними мягкой улыбкой истинной женщины. Феликс лучится счастьем облюбленного ребёнка и не скрывает своей сущности, раскрываясь со стороны воспитанного, разностороннего юноши, способного очаровать собой каждого присутствующего. Он дарит танец парочке милых леди, дочерям друзей мистера Хана, дискутирует со взрослыми и опытными режиссёрами по поводу тенденций кино, выходя победителем из споров. Феликс светится, нравится, притягивает к себе. От него тошнит Джисона хуже, чем в случае неосторожно съеденной устрицы не первой свежести. Хан закидывает в рот канапе с сыром и салями, устало вздыхая на говорящий успокоиться взгляд своего дорогого менеджера.       Далее происходит непредвиденное. Уставший от всего на свете, начиная с вечного сражения «Я сам решу, кем буду» и «Я твоя мать, мне лучше знать», от собственных навязчивых мыслей, от постоянного контроля каждого шага заканчивая любым уровнем ненависти к ближнему своему Джисон решает позволить себе распить вкуснейшую алкогольную газировку в компании с самым бесячим лицемером из своего окружения. Ему не привыкать видеть рядом с собой фальшь и блажь. Нервы натянулись тетивой после номинации, а затем тупо лопнули вместе с объявлением победителя и очередного владельца металлической ягоды. Теперь перспектива предстать перед судом совести и, возможно, штата, не кажется таким уж ужасным событием. Самое страшное вот — стоит на постаменте перед десятками друзей-родственников-знакомых-коллег на лужайке.       Феликс появляется рядом привычно внезапно, виснет на руке, и преданно заглядывает в глаза, интересуясь самочувствием. Он не спрашивает привычное «всё в порядке?», а просто заводит речь о лучшем отдыхе, который хотелось бы испытать, опробовать на себе. Делится подробностями поездки в сторону Франции, в маленькую деревушку, для съёмки клипа. Ли даже никогда не пел всерьёз, чтобы иметь столь оглушительный успех уже в семнадцать. Хан кивает на каждую реплику, умудряясь заслушаться взаправду. Просит показать фотографии, Феликс демонстрирует даже наброски уже новой песни, что-то там про «недопонятого, скрывающего себя, слепого, близко-далёкого». Хан не вникал, но заценил красоту переплетения строчек. Совсем чуждо для себя Джисон роняет фразу: «Поднимись со мной в комнату?», пропустив через себя рефлексию глубины межличностных отношений в сфере шоу-бизнеса. Он ожидал закономерного отказа, но Феликс достал из ниоткуда ту самую бутылку шампанского, заговорщицки улыбнувшись. Они хватают коробку с кроссовками Хана, и валят по-тихому, не оборачиваясь. Бездарный       — Прошу, друг мой! — обладая не самой отвратительной внешностью, умение ею пользоваться обязано прокачиваться с малых лет. Именно поэтому спальня Джисона находится в западном крыле, самом тихом углу дома, откуда открывается прекрасный вид на закат вечерами. И дополнительным подарком от бригады строителей является скрытая ниша на балконе. Тут удобно проводить вечера в одиночестве без страха, что нагрянут нарушители спокойствия. Кроме того планировка комнаты не позволяет сразу оказаться в её сердце.       — Прихожая в спальне? — искренним удивлением. Феликс же скрывать эмоции не умеет. Открытая книга и душа нараспашку, мать его.       — Удобно хранить обувь, — Джисон пожимает плечами и проходит вглубь, предварительно сбросив кроссовки у порога. Справа от входа находится гардеробная, где Хан скрывается, чтобы убрать на место подарок Феликса. На самом деле его страшно удивил факт осведомлённости Ли об этой модели. Джисон не помнит, чтобы кому-то сообщал о своём желании заполучить пару к себе в коллекцию. — Проходи, на балконе уютнее.       Погода в этом году воистину расщедрилась на тепло, мягкий, ласкающий ветер и солнечные, безоблачные дни. Вечера им не уступали, окутывая загадочностью звёзд и полумрака. Феликса Джисон обнаруживает у перил, разобравшись с подарком, словив равновесие тела и баланс отвратительной какофонии в голове, именуемой мыслями. Каменное, в классическом стиле и ярко белое ограждение красиво дополняет картину, где юноша облокачивается на него в чёрном, стильном костюме. Его пиджак оголяет спину, обладая не цельным куском ткани, а лишь перемычкой. Бриджи сидят на талии, прикрывая поясницу и коленки, но оголяя изящность лодыжек. Спина проглядывается интимно, блистая ровной гладью молодости своего хозяина. Джисон засматривается всего на секунду, достаточную, чтобы в груди всколыхнулось нечто знакомое и пугающее. Ли невинен и чист, его образ подчёркивается безупречно подобранным костюмом за тысячи долларов, а Хан виснет всё ещё на уровне лодыжек. Тонких, обтянутых хлопком носков, хрупких.

Извращенец

      — Вид восхитительный! — он оборачивается, заслышав шаги Хана. В глазах неприкрытый восторг и звёздный хоровод, а Джисон сглатывает тяжко ровно так, будто попросили проглотить морского ежа, фаршированного камнями.       — Ага, — только и может выдавить, вставая подле. На душе шквал эмоций, что наперекор буйству ведёт за собой штиль. В голове шумно-тихо, непонятно, запутано, размякло. Прав был Майкл, пару стаканов отцовского коньяка до приёма гостей — идея от начала и до конца плоха в своём зачатке. Он встаёт плечом к плечу с тем, кого в обществе другом именует, ни мускул не дёргается, чтобы выдать простую истину о правде их взаимоотношений.       Та непонятна даже им самим, куда уж обществу.       Феликс откупоривает бутылку с видом победителя и возносит её к небу, проговаривая тост с уверенностью полководца, ведущего своих солдатов в последний бой.       — Мы ещё потягаемся с тобой, Оскар, и докажем, что Хан Джисон достоит всех самых великих наград! — он опрокидывает в себя, делая два щедрых глотка, а затем с довольным кряхтением-шипением передаёт Джисону. — За тебя!       Хан не ручается делать вывод о своём выражении лица в данный момент хотя бы по причине внутри раздувающихся непонимания и неверия масштабов Евразии. Вспомнив, что шутник из Ли такой же лощёно идеальный, как его морда с веснушками, Джисон принимает бутылку, отказываясь приступать к глубинному анализу эмоций, причин и следствий. Обращаясь к теме вечера, они празднуют факт признанной неудачи, и имеет же право подросток тупо расслабиться, опустившись на дно? На вкус шампанское столь притягательно, что остановиться после первого глотка кажется кощунством. В какой-то момент Феликсу приходится отнимать алкоголь. Трёхлитровая бутылка потеряла в весе не столько значительно, сколько окончательно губительно для возможности стоять прямо на своих двоих двум подросткам.       — Тормози, виновник торжества, его нужно смаковать, испробовать, запомнить, в конце-то концов, — он и насмехается с лаской любящей матери во взгляде, хотя откуда Джисону иметь представление.       Ли, посмеиваясь, отходит к закоулку, где уютно разместилось любимое лежбище Джисона. Матрас с подушками, декоративные свечи, пушистый плед. Ли восторженно ахает и оборачивается к Хану, словно бы ему нужно подтверждение того, что он видит. Его рука невесомо пробегается по ворсинкам покрывала, взгляд цепляет каждую деталь, призванную собрать цельную картину уютного уголка. Феликс спрашивает разрешение, прежде чем утонуть в ворохе подушек и мягкости матраса. Его пиджак задирается с подачи поднятых над головой рук, бриджи съезжают, оголяя тонкую полоску светлой кожи на животе. Светлые волосы ореолом разлетаются вокруг головы, глаза жмурятся, а голосовые связки выдают приятный, ласкающий слух звук, схожий с урчанием крупно породистого кота. Мальчишка юн, несносен, притягателен. На два года младше, а выглядит совсем дитём, не способным выбирать людей в свой круг без помощи родителей.       — Ты прекрасен, — сладкой патокой и не сразу понятно, кто произносит.       Однако следом по голени отчётливо скользит стопа и, при всей своей гибкости, Хан не смог бы сам себя так приласкать. На стопе этой привычные пять пальцев, но незнакомая сетка хлопка, вовсе не обычный носок. Цвет почти благочестив, как завещали праведные, но вот действие двусмысленно настолько, насколько вообще возможна двусмысленность между двумя подростками под шампанским, не замеченным взрослыми. Майкл останется крайне недовольным, мать разорётся, отец попытается откупиться ренж ровером перед семьёй Ли. У Хана проясняется сознание в понимании вседозволенности и вселенской обиды на мальчика, не хуже суккуба глядящего прямо в душу. Послали ответить за все грехи прогнившей душонки? План может быть исполнен прямо сейчас и стараться не нужно.       — Я? — из потока всех вспоротых мыслей проще зацепить лишь одну, понятную обоим. Кто на кого сейчас нападает, какую преследуя цель? Веры в то, что искренен порыв сделать комплимент, попросту нет. Феликс — всё ещё Феликс. Лживый манипулятор со смазливым еблом. Но и свои позиции сдавать нельзя, Джисон определился с сегодняшним планом на вечер: выдохнуть смрад, коим напичкан. Проблеск испорченности не омрачит по кирпичу возведённые стены морали. — Брось, ты куда прекраснее и лучше, — их правдоподобной игре обучали с детства, причём в одной школе. Каждый из них осведомлён лучше многих — тут искренность ищет лишь глупый. — Чище… — отведя взгляд вдаль, так чуть легче пускать пыль в глаза, осознавая, что Феликс далеко не дурак.       С балкона отлично видно холмы Голливуда, дабы ни на секунду не забывать о цели страданий — успех, предречённый мамой. Джисона от вида тошнит, но ощущение прекрасно помогает пребывать в тонусе, не теряя хватки и ориентира. Вот сейчас, нежданно-негаданно, в руках оказался враг, с которым Хан вправе сделать всё, что угодно душе истерзанной руками родительницы, мыслями не самого мотивирующего сорта и общей атмосфере мира искусства. Ангел, чьи крылья возносят, в шаге от того, чтобы их лишиться с подачи близкого друга по утверждению от общественности. Его можно не просто выставить шлюхой, его можно натурально испортить, выпустив месть через грязь, выход нашедшей через насилие.       — Брось, Джи-сони, — привычка, явившая себя внезапно, подпалившая расшатанную психику на зависть С4, но оставшаяся спустя годы общения. — Ты — эталон, — дьявол в уши заливает искусно, поднимая самооценку и ценность. Пусть даже лживо. Джисон, взглядом гуляя, на бутылку натыкается, минуту позволяет себе повариться в размышлениях о чёрном и белом — как итог опрокинутые три литра, опустошённые до половины.       — Будем спорить об этом? — с усталой усмешкой о том, что действительно не осталось ни грамма запаса из сил, чтобы тратиться ещё и на пикировки.       — Нет, — тоном, отсылающим куда-то в счастливое детство, о котором читал и слышал, но не довелось увидеть.       Феликс, будучи верным внезапности, протягивает руку, пальцами окольцовывает запястье, демонстрируя разницу между своей рукой и джисоновской, тянет на себя, и Хан поддаётся, падает бок о бок, прижимается плотнее, прикрывает глаза на секунду. Они просто полежат, разлагаясь каждый по-своему. Наивность нынче не в почёте, невинность вовсе истреблена, Хан верит в лучшее с подачи друга-менеджера, варясь в своих предрассудках и мнениях. Дальновидность — удел гениальных, Джисон при всём желании таковым не является. Можно трястись, злится, но так и не получить того о чём когда-то помыслил. Кто заверил, что мысли не глупость, к которой приводит разрозненность взглядов на ситуации, происходящие и произошедшие с тобой по юному возрасту.       Хан просто лежит, отпуская себя, все заботы остались внизу, здесь единственный, кого ненавидит душою и сердцем, один и последний из достойных, к кому испытывается что-то искреннее, но никогда не покажется, не скажется вслух. В глаза Джисон будет лить до последнего от того, что Феликс невероятно предсказуем и глуп, как по мнению Хана. Даже сейчас в его действиях угадывается лёгкая скука. Он голову поворачивает в сторону Хана, рука скользит по животу и успокаивается сверху, окольцевав с другой на пару, узкую талию. Феликс наверняка снова скажет лишь «я устал, хочу обниматься», а Джисон позволит, он ведь хороший друг. Но тут плечо явственно ощущает касание губ, нога дёргается, и звон стекла знаменует собой поражение…       — Феликс? — отсюда берёт начало кризис, рождённый чистым, невинным и юным для всех слепых наблюдателей. И если бы ориентации.

Ему было семнадцать, когда впервые его тёмноволосую голову посетила настолько ядовитая мысль — подонка, посмевшего украсть его мечту, можно соблазнить и выставить шлюхой.

Ему девятнадцать, когда цель унижений, сошедших на нет по причине испуга, напоминает о плане, обещанном к исполнению.

      — М-м? — мурчит в уточнении, глаза жмурит и подбородок задирает.       Феликсу выдали Оскар в назидание тем, кто решится поверить речам мнимого пророка. Эти сети раскрыты для заблудших душ, верящих в лучшее, а Хан уяснил давно и надолго: справедливости и искренности в жизни не существует, то выдумка и присказка взрослых, испуганных, битых судьбою. Ли трётся, притирается о бедро пахом, пиджак задирается, оголяя сильнее юный стан, сияющий белизной кожи, так резко контрастирующей с бронзой Джисона. Он глаз отвести не может, приклеившись намертво взором, плывущим под гнётом выпитого накануне. Они оказываются в той самой опасности, о которой слагают легенды. Тут выбор ставится жёсткий — туда или назад, но времени обдумать, осознать не предусмотрено, работа инстинктов, рефлексов, потайных пожеланий.       Он на вкус, как маршмеллоу с кислинкой. Юркий, наглый, самоуверенный, яркий. Он танком прёт без капли сомнений, активно сбивая устоявшийся факт — Хан-то взрослее. Джисон убеждается в своей правоте со скоростью по-родственному близкой к скорости света и отчётливо чувствует счастье быть правым — помимо языка в своей глотке. Для семнадцатилетнего юноши, со скупым опытом сексуальной жизни, Феликс демонстрирует чудеса навыков заправской поэтессы, что языком и губами удивлять умеет на уровне магов. Его хрупкое тело перебирается на бёдра к Джисону. Волнами идёт с точной целью — задницей по твердеющему члену старшего друга. Хан руки машинально на талии стискивает, по случайности от шока и возрастающего удовольствия характеризует происходящее одурманенным стоном. В нём наслаждение на двоих пузырится. Слишком много неправильного, грязного восторга. Голову кружит — шампанское всё же действительно качественное, однако не без изъянов — пьянит молодёжь.       Он весит немного, улыбается в губы, сосёт язык. Феликс целуется уверенно, бойко, ему не знакомо понятие стыд. Тут борьба за внимание, сражение с тенью за первенство. Его тонкие пальцы гладят хановы щёки, стекают на скулы и шею. Пуговицы из шёлка рубашки Джисона выскальзывают бесшумно, шею обжигает язык. Зубы впиваются мстительно и над ключицей расцветает карта мародёров с обещанием шалостей. Феликс облизывается, не отрывается ни на секунду, словно перекрыл нужду в кислороде, или его ему заменил Хан. Джисон мало что понимает, кроме накатывающего волнами, сбивающего с ног — они подкашиваются даже лёжа — возбуждения, уподобляющегося морскому прибою. Неумолимо и планомерно. Член дёргается в джинсах, ширинка давит за счёт чужих ягодиц, те мягкие, упругие, податливые. Когда руки успели переместиться, мозгом отмечено не было, однако чётко врезается в память скуление младшего, стоит пальцами сжать мягкую плоть. Он прошибает от макушки до пяток, но не в том самом смысле, а на замену холодному поту, аспирину и бодрящему душу.       Это неправильно, глупо, мерзко и, по некоторым источникам, преступление. Хан возвращает ладони на талию, пытается оттолкнуть. Феликс же будто присасывается хлеще, обвивает руками торс, губы скользят по губам, язык просится глубже. Ли маленький, да удаленький, как водится среди народа. Он словно дорвался до желанного лакомства, и Джисон перестаёт понимать происходящее вовсе. Пальцы утопают в мягкости пледа, Феликс танцует на члене исполнительницей главной партии в балете. Давление подводит к краю со скоростью присущей подростку, иного ждать было глупо. Ли стонет, мычит и вздыхает между подходами поцелуев так сладко, что Джисону голову кружит ощутимо физически. Они оба мальчишки, выпившие лишнего, начавшие творить беды, теперь осталось вовремя их прекратить, что удаётся с третьей попытки.       — Феликс! — его слишком легко оттолкнуть, если напрячься осознанно, — это пугает пуще накатившего.

Растлитель

      Ли отползает к краю их райского логова мгновенно, стоит осознать действия старшего. В глазах кофейного цвета столько всего, что не сразу укладывается в голове, доступное к осмыслению. Сбивает с толку румянец, лохматость волос настолько ему подходящая, говорящая обо всём без слов, что даже противно. Джисон перекатывается в противоположенную сторону и подальше, благодарен за помощь с этим в итоге и Ли. В ужасе пытается унять собственное сердцебиение, не замечать натужность конкретных мышц, впервые будто узнав о наличии у полового органа функции «встать». Сил смотреть на Феликса не остаётся совсем, ему б не задохнуться, не отключиться в этот конкретный миг. Признать язык не повернётся, но внутренний голос сереной вопит сразу все обвинения, что в арсенале имеются, отчётливо, с гордостью и громко, до глухоты.       — Тебе… — садится, приложив титанические усилия, спазм горло сдавливает, там сухо и как будто хапнул песка горстью. Самому с трудом верится, вот с этого начнётся настоящая борьба внутренняя с демонами, что удушить мальчишку пытаются вот уже семь лет на пролёт. Кто бы сказал хоть однажды, что Хану может быть действительно жаль, — семнадцать…       — Прости, — винится мгновенно, подползает котёнком ближе к спине, и его тонкие руки окольцовывают талию старшего, щека плющится об плечо, а Джисон напрягается, вздрагивает, замирая всем телом, начиная с дыхания. — Но ты так красив и пленителен…       …изрекает, всё же, чудовище.       — Забудем?       — Ага, — и всё проходит спокойно. Они планомерно включаются в ролевую игру, знакомую до боли обоим, вспоминают о бутылке, присасываются оба клещами, глотая большими, жадными порциями. Джисон затыкает внутренний голос, тот продолжает шептать больше беззвучно. Спиваться в семнадцать — выбор Ли, вытрахать его в рот — Джисона. Каждый в этот вечер принял решения, что-то сложилось само собой, приготовившись ударить в будущем.

☆

Завистник

Неудачник

Предатель

Ни-что-жест-во

      — Джи-сон, — с трогательной улыбкой и горящими глазами. Джисон к двадцати одному обрёл тембр голосу в голове, Феликс отрастил блонд чуть ниже плеч. Корни не красит намеренно, а веснушки подчёркивает карандашом, летом хной.       С ума не сходят за день, но догоняют это не сразу.       Они сидят на диванчике в кабинете главного сценариста, опаздывающего на встречу: «Новость, душка, сногсшибательная, тащи задницу в офис!». Таково было содержание звонка, ответа на который буквально добились, не дождались, а затем, не нуждаясь в ответе, сбросили. Хан дождевым червём сполз с кровати, облачился в образ звезды под прикрытием, и достиг цели — кожаный диван и кофе машина в офисе босса. Не учёл он нюанса по фамилии Ли. Тот, за годы окрепшей дружбы после вечера на балконе порока, стал не просто прилипалой. Он умудрился в СМИ официально объявить об их светлой и чистой, заявившись на интервью к Стивену Кольберу. Повезло ещё с тем, что основной темой был очередной фильм, за который Феликс выиграл ещё один Оскар в свою коллекцию удачного актёра и человека по жизни, но новость прогремела гонгом над башкой Хана в виде визгов матери. Та доступно дала понять, что недовольна дружбой Ли-Хан, хотя бы потому, что Джисон тупо...

…недотягивает

      Голоса в голове меняли звучание и напоминали разных людей, больше всего тошнило в моменты, когда заговаривали собственным, натурально подталкивая к непростительному. С разных фронтов.       — Мне неудобно, Феликс, прости, — Хан мягко отталкивает навалившееся тело, от которого по ощущениям не «жарко», а термометр плавит снаружи.       Его хочется резче подвинуть, ведь Ли не спешит, но грубость недопустима в отношении младших. Их холят, лелеют, их оберегают, направляют, их любят, комфортят. Комфорт Феликса, без сомнений, начинается ровно там, где простираются личные границы Хана. Он обожает не только делить на слоги имя старшего товарища по цеху, но и находиться поблизости постоянно, стоит только Джисону появиться в поле зрения.       — Джи-сони, — вновь маяча прямо перед носом. Навскидку сантиметров пять между ними, позволяющих открыть для себя ещё один факт, незамеченный ранее, — жвачки Ли предпочитает с ментолом.       — Да, Феликс? — глазами прикован к коленям, там дырки дизайнерские в чёрной джинсе, проглядывается вязь тату — протест после страшного столкновения морали и собственной сексуальности, вылившийся надписью: «Stay right there», с узорчатой окантовкой. Где там, не понятно и самому, но приятнее порой остаться на месте, где бы оно ни было.       — Что он тебе сказал, поделишься? — видимо посыл месседжа был одинаков, отсюда отсутствие подробностей для обеих сторон.       — То же, что и тебе, очевидно, — палец ковыряет дыру в любимом предмете одежды, пока вторую руку фантомно жжёт температура стаканчика с кофе, выпитого тридцатью минутами ранее.       — Я по тебе так скучал, мы не виделись целую неделю! — он дует губы с тинтом розового цвета, такие нынче популярны у блогеров, носит его каждый второй, но на нём…смотрится сносно.       — И я, — улыбаться получается искренне, он почти не ощущает укола в районе того органа, что отвечает за человечность и кровь. Он поистрепался в виду принятия к сведенью каждого брошенного внутренним голосом заявления. Лжец       — Сходим в то кафе на углу? Слышал там вкусные смузи, — он помешан на спорте, здоровом питании и наличии кубиков слишком недавно, чтобы формы подобные имелись уже. Смотреть спокойно на фигуру в его девятнадцать без шансов. Кто сотворил это чудо над ним Хан не в курсе — запретил Майклу хоть словом обмолвиться об этом, но благодарен воспитано. Так сколдовать над когда-то нескладным мальчишкой — достойно уважения впредь и навечно. Он выше Джисона, крепче в плечах, об пресс можно руку сломать, был прецедент однажды по дурости.       — Сходим, — одним словом — ему не отказать.       Хан перестал сопротивляться в свои девятнадцать, когда осознал случившееся на балконе до конца в объятиях рвоты и ванной комнаты. Он запретил Майклу произносить имя Феликса впредь, запретил себе думать о младшем в любой из плоскостей дольше положенного по редкой, совместной работе, сажая себя на сух паёк во всех сексуальных плоскостях. И провалился с таким дробящим кости в пыль успехом, что аж в ушах звенело два месяца к ряду.       Ли стал более прилипчивым, чем был «до». Переиграл, извинился, наобещал кучу всего, и уничтожил.       Совместные вечера просмотров фильмов, походы в кафе по четвергам — кофе с корицей Ли пил исправнее приёма витаминов по рекомендации тренера, — прогулки в парках, совместные поездки в отпуск, выбор проектов для совпадения графиков работы, фотосессии, устраиваемые семьёй Ли для благотворительных вечеров. Страшнее всего были моменты высокой чувствительности Феликса, когда он расстраивался, случайно перепивал или перевозбуждался. Он лип просто до одури тесно, сводя с ума и потираясь об Хана всем телом. Взвыть не то, что хотелось. Взвыть было физически необходимо, иначе Джисон рисковал тронуться умом сильнее, чем уже отъехал.       Они были лучшими друзьями со стороны, но между ними происходило неправильное, извращённое, губительное.       Они были столь же чисты и невинны помыслами для общественности, какой здоровой была атмосфера в доме Хан.       Они стали «звёздной парой», способной принести невиданный доход их компании, не разглядевшей потенциал сразу, но Феликс помог им догнать, что они упускают.       Они стали тандемом, положившим начало для личностного падения, вследствие которого наступит рост, и компания в этом решила помочь, потому как стоит двери в кабинет начальства открыться, оба слышат безапелляционное:       — Вы будете выступать вместе, как соперники, постигшие истину, нашедшие праведный путь, чтобы стать в итоге едиными! — бодро оповещает Адам Смит — их любимый сценарист, Бог и просто добродушный начальник.       Джисон вот ничего хуже в жизни не слышал. Он медленно голову поворачивает в сторону менеджера личного, дабы убедиться в правдивости услышанного, и к своему ужасу видит кивок, подтверждающий — да, мистер Хан, умом трогаться рано, ваши уши вас не подводят. Точка кипения в этот момент начинает приближаться опасно, или же это Хан к ней на всех порах мчится лично, взорваться было бы проще, чем улыбнуться сейчас и, сквозь зубы, заметно лишь для двоих, уверенно выдать:       — Изумительно, — глаз всё-таки дёрнется, но увидит это один только Майкл, промолчит, спасибо ему за это.       — Круто! Я рад, когда приступим к репетициям? — детали Феликсу излагают здесь же, их запоминает и Майкл, пока Хан закипает изнутри почти уже видимо, но непоправимому не даст случиться всё тот же менеджер, верный своему слову и подопечному.       Хан дышит размеренно, чутко следя за вдохом и выдохом. Перед глазами проносятся годы усердия и тихих мечтаний, между которыми были гонки бешенные по трассам, подготовленным матерью. Она чётко знала всегда чего хочет, у самой вряд ли бы вышло, а вот сына заставить вырасти по критериям собственным — проще простого. Как водится каждый родитель, так или иначе, воплощает свои мечты в детях. И кто сказал, что мечты эти праведны, а способы их достижения оставляют в живых? Смит вещает с энтузиазмом фанатика, Феликс внимает каждому слову и незаметно руку кладёт на бедро старшему, едва ли сжимает пальцами, но точно ощутим удар в голову, что следует за движением незатейливым руки Ли на ноге Хана. Джисон переводит взор на непотребство медленно, отслеживая свою реакцию заторможенную, однако присутствующую. Ладони в кулаки сжимаются, и негодование взрастает запуском ракеты на Марс.       Точка кипения остаётся позади, что значит одно — взрыв произошёл оглушающий, разрушающий и последствия не видны никому. Это уже проходили, но Майклу снова придётся зарплату поднять за молчание, тяжкий труд друга. Беседа проходит неспешно, учитывает каждый аспект возможных разногласий, Смит чутко доносит до своих подопечных цель данного эксперимента — проект «Гори и сияй» новый, непроверенный и было бы интересно привлечь молодых профессионалов, прошедших определённое обучение, имеющих опыт в сфере шоу-бизнеса, являющихся разносторонними. Нельзя винить Смита в желании подзаработать, тем более идея действительно животрепещущая: Хан, Феликс и ещё два молодых и знаменитых будут на глазах зрителей соревноваться в пении, актёрской игре, создании шоу, взращивая помимо этого юное дарование в количестве двадцати человек.       Джисон одобряет, кивает словам Смита и внутренне умирает в истерическом хохоте: кого ты собрался растить, когда сам гниёшь столь медленно, что даже подохнуть, в конце-то концов, не способен?

Лицемер

      Кафе оказывается в двух минутах от офиса. Майкл отпускает с опаской, перед одобрением долгие минуты вглядываясь в бледность лица Джисона. Феликс будто и не замечает всех метаморфоз, происходящих с коллегой. Он щебечет соловьём, перепрыгивает резвой сорокой с темы на тему, несёт своё слово в массы с присущим оратору воодушевлением, словом, не затыкается ни на грёбаную секунду. Хану бы передохнуть или передохнуть, ударение поставится в конце дня без участия парня, но буквально мгновение наедине с собой в туалетной кабинке — всё, что требует вымотанная психика анализом сегодняшней встречи. Джисон позволяет себе скрыться в вакантной комнате, предварительно уведомив Феликса о возможности выбрать Хану перекус. В туалете пахнет приятной лавандой, музыка мягко прикрывает нежелательные звуки, а самое приятно отсутствие посторонних, чтобы Джисон мог умыть лицо без страха быть узнанным или оценённым. Вода холодит щёки, трезвит рассудок. Собраться удаётся спустя пять минут ровно, на смарт-часах удобно засекать время. К Ли Джисон возвращается лучшей версией себя, на секунду ловя себя на мысли, что именно такого — лучшего — Ли и заслуживает. Не обычного Хан Джисона, а его более крутую, честную, мирную, любящую версию.       Вот это становится не звоночком, но колоколом, с появлением которого Майклу приходится дежурить не у комнаты, а кровати подопечного. Узнает мать — головы полетят у каждого, кто оказался рядом или причастен к отрицательному виражу личностного роста сына.       Итого мы имеем новый контракт — объяснит Хану менеджер на утро, встречать которое хочется где угодно, но не в звукозаписывающей студии компании, надоевшей за полгода усердной работы до истерики детской: «Заберите домой». К тому же риск свидеться с Феликсом здесь максимально высок, но статистика рушится последней неделей — младшего нагружают по самое горло, он не обладает минуткой свободной к старшему заглянуть. С этим осознанием приходит покой к измученной душе, Хан расслабляется.       — Поработать придётся усердно, — наставляет друг-менеджер, нависая над Ханом, сидящим в кресле уже даже не призраком самого себя, а чуть лучше. Голографической проекцией? — Уверен, что согласиться стоит? — сомнение в голосе Майка понятно, он беспокоится за равновесие и баланс.       — Единственный легальный способ заниматься музыкой официально, без риска истерики, — Джисон взгляд ловит испытующий, недовольный, около подозрительный и точно презрительный, но ему плевать однозначно, хотя бы потому, что не Майкл в его шкуре сидит, чтобы делать точные выводы. — Справлюсь, мамой клянусь, — с кривой усмешкой уголком губ в понятной насмешке только им двум.

☆

      Он гореть начинает на второй минуте программы, полыхая одними глазами — более ничем нельзя. Феликс справляется потрясающе, порхая по сцене героем множества битв, преподнося стихи и мелодию словно Айхи в живом воплощении. Они отыгрывают свои роли блестяще, Смит, возглавляя съёмочную команду, аплодирует громче всех вместе взятых, Ли же рад за Джисона, яро выкрикивая поздравления и хвалебные отзывы. Хан не отстаёт, посылая лучи любви и добра. Он почти даже искренен, отмечая успехи младшего в голове. Феликс поднаторел, нанял лучшего учителя по вокалу, упражняется в зале, учит стихи для развития памяти. Джисону горло жмёт осознание — люди любят Феликса, пусть тот и не спец, пусть тот даже не по собственной воле музыкантом стать рвётся, а по глупой, дружеской шутке и чтобы одному не остаться. Хану же жилы рвать приходится натурально, в одиночестве, иногда под надзором Майкла. А исход всё равно будет: «Сносно, попробуй ещё».       Хуже становится спустя три месяца. Упорные тренировки забывают заносить гонорар в виде результата трудов. У Хана заканчиваются припасённые идеи, высосанные из пальца того раньше исчезли, переродившись в нечто большее. У Джисона кризис наступает под эгидой «Ли Феликс», он крышкой его накрывает не медной, криптонитовой. Радиация от него душит осязаемо, и Хан закрывается в студии на полторы недели, запрещая себе белый свет наблюдать воочию, думать о младшем, другим себя отвлекать. Он держится натурально на обещании детском себе стать известным певцом, автором песен, исполнителем собственного творчества. Он это столько лелеял, мечтал, прятал от всех. Единственный, кому доверился, вывел мечту из-под носа, чтобы этим же носом в неё опустить, а после яростно выплюнуть: «Ты — никто, а я — победитель по жизни».       Стены студии уже не замечаются. Хан с ними сросся. Старая олимпийка чёрного цвета на белую майку, брюки из хлопка варёные — нынче так модно. Блокнот в руках стал продолжением кисти, и отличительным изменением служит то ручка, то карандаш, что выводят надписи букв, те в слова и предложения, чтобы в рифму, со смыслом. Майкл заходит два раза в день — потребность в продуктах организм отключать отказался, приходится запихивать в себя сэндвичи и кофе на зависть наркоманам, нуждающимся в дозе. Ещё друг приносит вести извне, о сроках, успехах детей, за ним закреплённых — их всё ещё двадцать, не выбыл никто. У противников полегло семеро, если сложить, а воины Ли и Хан держатся, они пираньи, почуявшие свежее мясо.       — На следующей неделе нужен черновик текста к новой песне, как успехи? — Майкл заходит утром, ключ есть только у него, что успокаивает без того натянутые нервы. Поступь тоже узнаваема Ханом, менеджер долго перекатывается с пятки на носок. — Ты тут уже вечность сидишь.       — Очевидно, не факт, — хлеб с ветчиной заглатывается в два счёта, торопиться привык пока поток мыслей идёт стройный. — Дедлайны я помню, — но ему о них напоминать всё равно не забывают.       — Дедлайны изменились, Феликс снова звонил, забери телефон, — очередная попытка вывести в свет под номером…кто их считает?       — Нет, — коротко и нос сморщив, более не нуждаются в пояснениях.       Майкл уходит, убедившись, что его подопечный жив и накормлен. Хан возвращается к себе, погружается глубже, вязнет, спасу нет. Он прогнил до того самого основания, откуда не выбираются, там только ниже, до самого дна, что Адом зовётся. Его на плаву держит лишь понимание возможности напоследок вдоволь оторваться в занятии любимом — писать, писать и писать. Тут нет рамок, обязательных к соблюдению, здесь только поток собственных, личных, кусачих мыслей, а к боли Джисон так привык. Здесь кризисы проживаются проще, Хан в них плавает рыбой, глотает обиды и выплёвывает куплет о страданиях внутренних, они непонятны слишком для многих, в то же время прожиты каждым, рождённым на свет.       Вот только даже тут ждёт подвох — его тошнить начинает от собственных текстов и строчек до яростного желания сжечь всё к херам и забыться в канаве, а это уже, говорят, конечная станция, ты только выйди.       К вечеру исчезает запал совершенно, ему бы минут тридцать поспать, бурю в голове усмирить и выдать новый шедевр, только по личному мнению, остальные заняты Ли. Телефон остался у Майкла, проверить время возможности нет, Джисон ориентируется лишь на своё ощущение слома, когда пора отпустить, отбросить воздушные замки где про успех, вернуться в реальность, где про провал за провалом, снова смириться, прикусив ладонь до рубиновой капли. Хан вздыхает убито, время пришло, он жмурит глаза, слышит два поворота ключа. Угол дивана, куда перебрался после ухода личного надсмотрщика, отлично скрывает жухлость цвета кожи лица, капюшон ему в помощь. Джисон тянется кошкой, оголяя живот и подгибая ноги поближе к груди — так уютнее и даже теплее.       Джисон утыкается в твёрдость обложки блокнота, сетует на усталость через бубнёж. На самом деле он натурально иссох. Он замотался, измотался, размотался, ей-богу, ему нужен покой. Ему требуются свободные уши излить душу. Тот, кто мог бы выслушать вовремя подошёл. Он отчаянно заебался носится, он вымотан, хочет домой и на ручки. Ему бы доверить собственный груз хоть кому-то, кроме себя самого, но глотку сжимает спазмом всякий раз, стоит рот открыть в стремлении выдать правду. Его достал…       — …Смит, мать, отец, ёбаный Феликс, — с чувством, восторгом, истерикой на подходе, та отчаянием в венах сочится. Он жаловаться начинает привычно, менеджер-друг позволит, накормит и выслушает, понятливо промолчит, в поддержке кивнёт. — Он взлетел там, где моё место и как же он бесит, заебал просто вдрызг, — слова льются потоком, то индикатор конечной, дальше писаться не будет, сон станет спасением. — Он даже певцом быть не хочет и не хотел, а попёрся за мной, на кой чёрт — не понятно, и теперь скачет звездой всех билбордов у меня перед носом, насмехается блядина, знает, что лучше…       Хан выдыхает протяжно, снова в руки себя взяв, у него есть с собой договорённость — нытьё пять минут. Иначе изнутри самосожжётся. Он эти эмоции таскает по жизни лет с…восьми? Там внутри ничего из святого, один гнилой пепел, кто бы развеять помог по ветру.       — Наконец-то, ты искренний, Джи-сони, — лезвием хриплым, привычным в артерию сонную.       Джисон напрягается тут же, головы не отрывая от колен и блокнота. Тот самый момент замирания сердца перед полётом навстречу дну пропасти. На лице маска, пришитая в детстве далёком, внутрь осколками крошится — надобности быть кем-то, кроме себя, больше нет. Изнутри обдаёт ледяным холодом, азотом по венам. Он почти может видеть мурашки, что пускаются вслед за ужасом, взрывающимся ровно посередине грудной клетки с узнаванием голоса. Он пялится широко раскрытыми глазами во тьму, не верит ушам. Он не мог проебаться вот так, после всех усилий, приложенных к образу паиньки, к образу истинного сына своих родителей, после пережитой тату оставаться на месте. Место это более не актуальным становится, Феликс подтолкнёт по дороге кубарем вниз? Джисон губы поджимает в предсказуемой панике, он актёр, он умеет в притворство, щас-щас-щас, он выедет, приказав считать шуткой. Однако голова приросла лбом, мышцы отказываются сотрудничать, и на макушку кладётся рука. Джисон понимает: Феликс прямо сейчас сидит напротив, ласково перебирая волны волос.       — Ты столь долго скрывался и бегал, — около благоговейно произносит личный приговор Хана. — Я терпеливо ждал тебя настоящего, Джи-сони, — елейно, мягко, трепетно. — Все эти годы…       Каждый слог между губ проносится с твёрдой уверенностью, с невообразимой любовью, как бы звучал человек, получивший внезапно всем сердцем желанное, заказанное из самых тёмных уголков души. Джисон верить отказывается, он вздёргивает голову и убеждается точно — вот блонд с отросшим каштановым, бунт молодости, вот изгиб бровей узнаваемый, глаз разрез австралийско-корейский, вот веснушки, что лично однажды подчёркивал, рисуя на щеках хной. Никогда прежде глотать не было такой тяжёлой, почти невыполнимой задачей. У Джисона на глазах собственный план, по-дурости выстроенный, рушится и хоронит не того под собой.       Тут же ставится ударение. Хан подыхает мгновенно, стоит столкнуться с взглядом этим…       — Феликс… — писком капитулирующим.       Он узнал. Он догадался. Он всё слышал.       …голодным, восхищённым, обожающим, что аж до дрожи, жадным.       — Именно, маленький, — а затем рывком вперёд и за волосы на затылке.       Хана выгибает рефлексом, руки выпускают блокнот, вместо него цепляясь за хлопок футболки лучшего друга, что хищником вгрызается в губы. Язык толкается глубже в полость рта без спроса и интереса к согласию. Джисон осознаёт слишком поздно своё позорное расслабление, сброс напряжения, в тот момент, когда вторая рука младшего скользит к талии и в тиски заключает. Феликс оказывается между коленями Джисона. Прижимается близко, неудобно, но с рвением. Сам Хан замирает, сжимая в руках ворот футболки Ли. От него пахнет чистотой, хвоей, кажется, ментолом. Не разобрать. В голове вообще белый шум и не верится, Джисон отвечает на поцелуй, воспоминания обрушиваются снежной лавиной.       Вечер, балкон, хрупкость юности в руках собственных.       Теперь положение изменилось. Хватка Феликса далеко не мягкая, юношеская. Она наоборот крепкая, уверенная. Ли прекрасно осознаёт, чего хочет и берёт. Задница скользит по обивке подушек дивана. Феликс дёргает на себя, обрушивая Хана на спину. Руки пригвождаются над головой в стальной хватке натренированных запястий, обездвиживаются без сомнений и сожалений. Джисон выдыхает хрипло прямо в губы, успевает только моргать, мозг соображает крайне туго, словно сразу сдавшись напору этого судьбоносного мстителя. Он, вообще, не мираж ли?       — Я сожру тебя, маленький Джи-сони, — улыбка плотоядная и сомневаться в правдивости слов не приходится. Джисону с шоком не справиться, позволяет вытворять с собой всякое. — Ты переживай свой кризис сколько угодно, но я собираюсь взять тебя прямо здесь, я готовился, — горький кофе его глаз скашивается в сторону на секунду, за которую несложно догадаться — Феликс пришёл с рюкзаком, содержащим в себе всё необходимое, но…       — Откуда ты…       — Тот поцелуй на балконе и твоё отношение, о, детка, — носом трётся об щёку, шумно дыша. — Ты так сглупил в решении поверить самому себе, что я не выкуплю твоего многолетнего фарса? — и смеётся Феликс действительно унизительно-будоражаще. — Джи-сони, моя маленькая, трогательная, лживая сука, — Ли прикусывает нижнюю челюсть до размытого отпечатка зубов, и толкается в пах.       Говорят, в такие пикантные моменты стрелой прошибает возбуждение, волнение, предвкушение. Хана пронзает крошащим осознанием, каков идиот он на самом деле. Ли в курсе всех его душевных метаний, так чётко написанных на роже для близкого друга, каждый шаг находящегося рядом. Феликс облизывает от места укуса до виска, и зарывается носом в волосы, откровенно вдыхая не самую свежую версию Хана. Про достойность Феликса лучшего домыслы улетучиваются с пугающей скоростью. Ли поломанный лгун, уровня недоступного Хану.       — Ты вкусен, я слюной исхожу в нетерпении попробовать всего тебя, полностью, — голос звенит от удовольствия исполнить свою мечту, а Хана колотить начинает от злости.       — Я лживая сука? — он в себе силы находит взбрыкнуть, с удивлением обнаруживая подчинение со стороны Ли. Младший соскальзывает на колени перед диваном, между ног Хана и смотрит предано снизу, побитой собакой, губы кусая в желании наброситься вновь. Там в глазах личный Ад Хана разверзся, грозясь поглотить. — А ты кто? Продажная, ведомая блядь? Своего ничего поумнее не придумал?!       Огонёк злобы сквозит едва ощутимый в зрачках расположенных в полуметре, а затем Феликс сглатывает, облизывается, неосознанно мелко кивает, ёрзает задницей на пятках. Он целует Джисона ровно в то место, оно чуть выше колена, на нём надпись особенная для старшего и этим намёком Ли своё место рядом с Джисоном обозначает негласно и для обоих. На лицо все признаки наслаждения унижением. В голове по новой строится представление о Феликсе Ли — идеальном сыне двух успешных по жизни людей. Все те выходки с испытанием выдержки родителей, от желания пойти в школу в одной группе с Ханом, до той бутылки шампанского и вечера на балконе, последующего преследования Джисона. Интервью с Стивеном Кольбером. Видимо, осознания прописываются бегущей строкой на лбу Хана, потому как Феликс улыбаться начинает понимающе и многообещающе. Он руками на бёдрах пригвождает Джисона к дивану и, привстав на коленях, шепчет в самые губы, взгляда цепкого не спуская.       — Узрел истину, друг мой драгоценный? — голова склоняется чуть к плечу на манер любопытствующего зверя, пробуждая первобытную страсть глубоко в животе Хана. — Давно стал головой по назначению пользоваться? Бедный, всеми брошенный и забытый…в ёбаном особняке на тринадцать спален, с возможностью купить себе остров в течение часа, с доступом к любым удобствам, придуманным человечеством. Показать тебе, как на самом деле жизнь умеет ебать, завистливая ты задница? — а в голосе ни капли угрозы, в голосе забота плещется фонтаном, рознясь с произнесённым до разрыва шаблонов и представлений об устройстве Вселенной. Ли обучает, поучает, тыкает носом в несостоятельность личности зрелой, наслаждаясь произведённым эффектом. Фонит одержимостью по периметру здания, Феликс напоминает психа также отчаянно, как он умеет играть в золотого сыночка.       Джисон просто сидит, слова впитывая, что ядом просачиваются сквозь поры и, глядя правде в глаза, ни капли в них лжи… Однако кто будет просто так сдаваться? Он и без Феликса знает, что ничтожество то ещё, каких поискать, а потому просто кивает, кажется, шокируя своего…карателя? Феликс дёргает за руки на себя, заставляя встать, скидывает олимпийку, дёргает низ, оставляя в майке, трусах и комично сброшенных брюках с кроссовками. Ситуация выправляется быстро — его переворачивают спиной к себе, толкают в стену. Колени утопают в подушках, с ног пропадает всё лишнее. Сердце разгоняется на взлётной полосе, и дрожь становится ощутимой. Следы присутствия Феликса пропадают. Воцаряется тишина, или то просто уши заложило у Хана от стресса.       Они действительно…переспят? О, нет, если обратиться к словам Ли, Джисона собираются выебать.       — Громкость повышать можешь по желанию, звукоизоляция потрясающая, дверь заперта, — он напирает на спину грудью, любовно оглаживает бедро, щекотку отправляя гулять по телу. — Мы заперты вместе, — дышит в ухо, то и дело прикусывая мочку. Сзади определённо что-то происходит. Слышится щелчок, глухой стук об пол. Джисон сжимает в кулаках спинку дивана, роняя голову на грудь. Он согласен на пытки от одних только рук. Те не заслужили всей фальши, сваленной с подачи, казалось бы, близкого и родного. Хан утонул в собственном дерьме, почти втащив туда и Ли. Вот только прямо сейчас каждым осторожным или уверенно, намеренно грубым прикосновением стирается каждый ярлык, смело повешенный слепым Ханом, не желающим оглянуться всего лишь вокруг.       — Ты восхитителен, — влажные пальцы кружат у ануса, раздражая нежную кожу. Джисон вздрагивает не столько от прикосновения, сколько от слов, подтверждающих глупость предыдущих эпитетов, применённых к себе. — Я хочу наслаждаться тобой всю ночь, Джи-сони, — привычка теперь кажется личной, интимной. — Ты возвысишься к проотцам, я стану твоим проводником в сады господни, — смелые речи плавят выдержку, и Хан натурально скулит с первым тугим толчком сразу двух пальцев.       Возвышать его собираются не щадя совершенно. Пока Феликс одной рукой приступает к разработке сфинктера, вторая цепляет левый сосок сквозь шероховатость хлопковой ткани, попутно ближе к себе прижимая. Он играется на грани боли и унижения. Облизывает шею, всасывает кожу, он кусается до лёгкого жжения. Выбивает звуки из Джисона планомерно, не пренебрегая любыми способами. Носом зарывается в волосы на затылке, вдыхает запах полной грудью, толкаясь вместе с тем бёдрами. Его член ощущается сквозь джинсы, что не сняты с младшего до сих пор. Спустя три пальца Феликс вынимает фаланги из задницы Хана только чтобы подтолкнуть прогнуться сильнее и, обезопасив обоих латексом, присосаться к дырке в демонстрации римминга. Язык широко обводит радиус действия, ввинчивается внутрь. Ли всасывает края сфинктера, едва царапает зубами, вырывая всхлипы из Хана. Руки крепко держат ягодицы, разводя их в стороны для облегчения доступа. Джисон захлёбывается в стонах и прекращает соображать, отдаваясь своему мучителю полностью. Плевать, что будет дальше, сейчас он лавирует на грани реальности и фантазий.       Он остро чувствует происходящее, распадаясь на эмоции.       Феликс увлекается по полной, сжимает и мнёт ягодицы, впивается ногтями до чёткости лунок на нежной, бронзовой коже. Отрывается на секунду, с целью разбросать засосы на аппетитности бёдер — для начала красные, с претензией стать космосом на теле его личного возмездия, — укусы с отметкой зубов. Он снова меняет салфетку для анилингуса на шаловливые пальцы, и Джисон взвизгивает от степени накалённости впечатлений. Ему так пьяняще больно. Заслужено неприятно, но хочется большего, сейчас же. Он просыпается капризным, требовательным, заражённым.       — Ещё! — нетерпеливость воплощая.       — Хм, — Феликс хмыкает довольно, к уху вновь приникает. Его язык очерчивает раковину, чтобы после шепнуть и обдать воздухом, — всё, чего пожелает моё Божество, я исполню.       Звучит ужасно высокопарно и ни капли не правдиво, однако Феликс повторяет свой фокус с зубами, в этот раз на загривке, в тандеме с ловкостью рук — одна с выверенным давлением по длине, вторая уже по костяшки внутри тела, то становится хановским фейерверком в исполнении Ли. Сперма выстреливает в стену автоматной очередью. Дыхание сбивается к чёртовой матери, сердце останавливается до потемнений в глазах, Джисон сипит и находит себя поддерживаемым Феликсом, что возвращается к уху:       — Мы только начали, Джи-сони, не торопись, — план был продуман до мелочей, понимает Джисон, когда на подушке он зрением цепляет уретральную пробку. — Вдохни поглубже, маленький, я иссушу тебя, — снова укусом обжигая шею. Хан прикрывает отяжелевшие под гнётом оглушительного оргазма веки, обессиленно откидывается затылком на плечо Феликса, где-то на грани бреда, совершенно искренне шепча:       — Да…       Младший крепко придерживает за торс, пока правая ладонь принимается ласкать только что облегчённый член. Возбуждение всё же не спадает, орган крепко держится, вытянувшись во всю длину. Тело простреливает послеоргазменными спазмами с подачи Феликса, ласкающего член основательно, вдоль от головки до самого корня. Взявшись за ствол, Ли аккуратно пробку вставляет, внимательно глядя на реакцию Хана. Он с яйцами играется после, позволяя Джисону привыкнуть к ощущению инородного тела внутри члена, оттягивает мошонку, поджимает, в пальцах перекатывает, и на все манипуляции Хан хнычет, распадаясь уже вовсе не человеком на руках искусного обольстителя в шкуре друга преданного и единственного. Много ли Джисон знает про мальчишку, что рядом всегда, но никогда в голове и душе по-настоящему, искренне, только лишь из гнусных побуждений? Подогреваемый ненавистью и завистью Хан наблюдал, улавливая нужное себе моментами, никогда не видя Феликса полностью. За это и мстится в частности, прямо сейчас. Собственно, с разрешения.       — На-накажи?.. — взгляд влажный, слёзы катятся по вискам. Феликс уложил Джисона на спину, задрав майку до подбородка. Ощущения скользкие, грязные вопреки любованию, отражённому в карем напротив. Джисон и представить не мог, что Ли его до сих пор возбуждает настолько. Феликс снимает футболку, отбрасывая прочь, а под ней статное тело, над которым корпели не один год. Усердие видно в рельефах рук, количестве кубиков пресса, твёрдости грудных мышц. За них десна чешутся укусить. Провести рукой нужда жгучая, но их снова над головой и губы к губам. Феликс натурально фанатик укусов, то единственно натуральное между ними двумя в этот дикий момент. Они ложатся отвлекающей вуалью по всему лицу: щёки, скулы, подбородок, губы. Спускаются ниже, соревнуюсь с ротовой мышцей — язык обводит изгиб шеи, оставляя там краснеющий след с точками лопнувших капиляров-сосудов. Ярёмная впадина изучается особенно тщательно под музыкальное сопровождение стонов-всхлипов со стороны старшего в комнате, но абсолютно ведомого в их сражении.       Феликс просто не позволяет дёргаться в направлении инициативы, а Джисон растёкся до той самой степени, когда и двух слов не вспомнит, имени своего не свяжет. У него в голове правдоподобные взрывы и войны, он ощущает себя над миром живых если не Богом, то Королём с личным Дьяволом под боком. Ли мнёт теперь грудь, сняв, наконец, майку полностью и отпустив безвольные руки Джисона, играется с сосками и губами, и языком, и зубами. Они чувствуются ярко, пульсируя после манипуляций авторства Ли. Определённо в слюнях и покрасневшие. Их холодит выдох Феликса, а шёпот закрепляет импульс от копчика в самый мозжечок:       — Я сожру тебя полностью, — он рычит порнушно и несколько книжно, чтобы поверить в реальность этого звука, но тот повторяется, когда Ли носом тычется в живот. Вдыхает запах кожи, всасывает участки над пупком и под в порыве совершенно неконтролируемом. Он вылизывает тело, не стесняясь своих желаний совершенно. Исполняет сказанное в точности до прозвучавшей буквы. Задницей Хан располагается на коленях Ли, чувствует бедром выпуклость члена Феликса. Это знание подогревает желание оказаться насаженным, тот едва ли не взрывается, ощущаясь раскалённым до предела и твёрдым, точно каменный, даже через джинсу. Джисон осматривает младшего в представившийся шанс, отмечая лохматость блонда, лихорадочность прикосновений, что сжимают его тело до около хруста и жжения на мясистых частях. Феликс самозабвенно наслаждается Ханом, потирается, облизывает и прикусывает не в силах сдержать свой порыв обладать. Он словно ловит приход и делится с Ханом. Они оба замызганные во всех смыслах, уставшие, взвинченные. Что лично Джисону остаётся после сильнейшего оргазма, пережитого ужаса и шока от появления Феликса? Стоит отказать? А чего хочется прямо сейчас?       Вибрирующий рокот, прерывающий размышления, льётся музыкой из самого Джисона. Он образовался по причине горячего дыхания, узкой глотки и превосходного отсутствия рвотного рефлекса у Ли. Джисон пальцами цепляется намертво в подлокотник дивана над головой. Спину гнёт балериной, подавая заявку на слом позвоночника — так не гнутся здоровые. Младший заглатывает с пристрастием, заслуживая созвучное с действием прозвище, старается трудолюбиво и предано. Пробка ощущается ярче внутри, а снаружи опаляет жар стенок скользких. Ли ягодицы Хана мнёт обеими руками, сосёт увлечённо, сложившись в три погибели, не отпускает Джисона далеко, не позволяет удобнее себе устроиться, полностью сосредотачиваясь на удовольствии лично выбранного кумира. Его волосы прикрывают часть лица, выкручивая интимность момента на максимум. Джисон сыпется снова, не желая более собираться вновь. Вот тут ему место — в общем пороке, рождённом завистью, ненавистью, одержимостью. Каждый тонул по-своему, но одновременно, улыбаясь друг другу в глаза.

Улыбайся, проявляй дружелюбие, будь учтив.

      Их похоронил под собой лозунг семейства актёров из высшего общества.       Им пришло время выкарабкиваться самостоятельно и любыми доступными способами.       Феликс руками ползёт выше ровно от ямочек на ягодицах, по пояснице к лопаткам, и подбрасывает разнузданное тело в нетерпении вкусить личный сорт лакомства. Джисон всхлипывает в ответ, и понятливо поддаётся. Пятки упираются в сидушку дивана, позволяя Ли выпутаться. Сбросив остатки одежды, он остаётся абсолютно нагим, сверкая результатом многочасового труда, поражая своим превосходством над доходягой Джисоном, но всё же, именно Ли на коленях, именно Ли пришёл первым. Феликс вынимает защиту и новую порцию смазки.       — Я хочу видеть тебя.       Он обозначает границы желаемого, располагается вновь между ногами. Щелчок крышки, шелест упаковки презерватива. Ли рвёт её зубами, глядя в глаза старшему и тишина воет любых громче взрывов, становясь соучастницей гипнотической сессии. Разобравшись с собственным органом, Феликс возвращается к анусу Хана, тщательно смазывает, играется пальцами. Он жадно наблюдает за каждой реакцией старшего на свои действия, наполняется жизнью, судя по виду. Реакций Хан не жалеет, больше не в силах топить волны шпарящего удовольствия от каждого касания Ли. Лицо наверняка полыхает, оно вспрело и пот бисеринами у висков копится. Джисона изнутри выворачивает от спектра испытываемого, от жгучей и резкой, кусачей боли, до пьянящего наслаждения, от ласковости и божественного почитания, с которым Феликс к нему прикасается. Он возносит Джисона к лику святых, позволяя почувствовать себя значимым. У Хана вопросов копится ворох, но все они смиренно жду своего часа, дозволяя вдоволь прочувствовать происходящее здесь и сейчас. У них есть момент, Хан им воспользуется, запомнит, насладится и отложит в сознании.       Ли удовлетворённо кивает с мягкой улыбкой на очередной всхлип Хана от напряжения, повисшего между ними и пальцев Феликса в заднице. Младший мимолётно целует в коленку и самостоятельно приподнимает таз старшего со своих бёдер, чтобы плавно опустить Джисона на крепкий член, растягивая неумолимо планомерно. Движение сопровождает гортанный стон удовольствия, звенящий в ушах следующую минуту, Ли демонстрирует выплеск эмоций силой сжатия пальцев на талии старшего. Там утром отразятся картой события ночи. Хану перекрывают каналы дыхания, отключают возможность двигаться, он каменеет, прерывисто, со свистом лишь выдыхая. Феликс насаживает до упора, обрушивается лбом на грудь, глубоко, шумно дышит, и время останавливает свой ход, кажется, на вечность, но затем Ли поднимает взгляд, стыкуясь с Джисоном, и улыбается тем самым оскалом, после которого ясно как день — Хан во власти феликсовской одержимости им.       Толчки нарастают по мере захлёстывающего вожделения. Феликс приподнимается на коленях, подминая Джисона полностью под себя, ладони не выказывают намерений покидать талию. Хан держится за плечи Феликса и на одном честном слове, ртом судорожно воздух хватая. Их зрительный контакт не прерывается ни на секунду, он душит обоих фетишем на асфиксию. Ли двигает бёдрами, врезается пахом в задницу Хана, член растягивает нежные, влажные стенки до хлюпов от количества смазки и скорости, стимулирует на приступ остановки любой жизнедеятельности. Джисону нечем дышать, не о чем думать, у него мир схлопывается на желании кончить, но пробка перекрывает. У него тело зудит и желание ёрзать, извиваться убивает изнутри потому как сильнее него лишь окоченелость реакций наружных, пока внутри взрывы сверхновых.       Ему бы в шею впиться зубами в отместку за то, что смеет творить, оставить свои следы принадлежности, ему так хочется высказаться без слов, предложений — это чувствует Ли. Он дёргает Хана навстречу себе, заставляет предстать в роли наездника. Отсюда вид и возможности открываются прекрасные. Джисон аж плечи раскрывает, полной грудью вдыхает, срываясь на крик удовольствия от точного попадания члена по чувствительному сосредоточию. Феликс глаз с темноты близкой не сводит, он видит насквозь. Им слова-то, по сути, перестают быть нужны. Они общаются взглядами, прикосновениями, силой укуса. Ли подаётся вперёд и прикусывает нижнюю, пухлую, смещая свой член внутри Хана, на что старший шипит и ногтями утопает в крепости дельты. Ли улыбается прыткости собственности и чмокает коротко, замечает тень недовольства, скалится и отрезвляющей пощёчиной с правой вынуждает распахнуть взор, уставиться с злобой напротив. Джисон задыхается от дерзости и резкости поведения, внутри воспаряет в решимости.       — Отыграйся, как того ты всегда и хотел, — Хана срывает мгновенно, пока его сзади продолжают натурально таранить, он укусами изучает полотно кожи, предоставленной с разрешения Ли. Феликс стонет красиво, низким басом баюкает всякую прыть, но Джисон не сдаётся. Его прёт, слишком много невысказанного вслух накопилось, оно рвётся наружу и кричать он в итоге начинает с подачи чуткого Ли. Он сжимает руками где надо — ягодица и ноющий член. Поясницу простреливает от резкости сгиба, Хана вновь коротит. Ли присасывается жадно к вставшим соскам, мучая те с перерывом, а Джисон бьётся в облегчающей истерии. Так выходят все сдерживаемые демоны в мир, отпуская сосуд истлевать в одиночестве мнимом.       — Кончай, фикс, — ушлым змеем поёт он для слуха, и уверенно дёргает за кольцо пробки, со смешком хриплым, превращая Джисона в подобие всё того же шампанского. Он не посадил на бутылку, но сделал ею, не спросив. Хан падает на Ли высушенной оболочкой до капли — оргазм получился сухим. Ли толкается с удвоенной силой несколько смазанных раз, уничтожая капли рассудка. Затем меняет позу внезапно, вертя Ханом, как куклой. Выскальзывает аккуратно, отбрасывает пробку, и поднимается вместе с драгоценным грузом. Устанавливает руки Хана на спинку дивана, коленями на сидушку и Джисон слышит собственный протестующий стон сквозь толщу происходящего. Ему претит ощущение внутренней пустоты. Ли заполняет слитным, плавным толчком, умилённо приговаривая нежности на ухо, ласково гладит по волосам, перебирая кудри. Он оставляет поцелуй на макушке, накрывает своими руками ладони Джисона, приступая к раскачке. Толчки сопровождаются громким мычанием, всхлипами Хана, рычанием Ли, шлепками до боли в ушах звонкими. Он кусает вновь за загривок под писки Джисона, облизывает, всасывает кожу и с удовольствием урчит каждому своему столкновению с покрасневшими ягодицами.       Шлёпать Ли начинает убедившись в адекватности Хана — он кивает на прямой вопрос «жив?». Вообще-то лжёт он профессионально, а Феликс научен распознавать, но верит скорее по привычке, чем более прислушавшись к словам Хана. Джисон совершенно не против, ему доставляет блаженство чувство боли, славного наказания за мысли, ему претит само допущение быть прощённым, но иначе, кажется, никак. Феликс тихо в ухо шепчет перед самым финалом «ты мой личный Везувий, я твой Помпеи». Они друг для друга, на самом-то деле. Этот любитель древнего оправдал себя вытрахав душу из старого друга. Апогеем становится новый фит Феликса. Оттолкнувшись подальше, он предоставляет себе доступ к лицезрению, непосредственно, секса, интима исчезновения члена в дырке, и любовно оглаживает ягодицы, наконец, первый раз шлёпая. Глаз не сводит с растянутого сфинктера Хана, проводит подушечкой большого пальца по контуру, вырывая высокую ноту из Хана. Мелодичность голоса ласкает чуткость слуха. Ли входит в определённом ритме и с сильной рассчитанной, а Хан уже просто отказывает попыткам себя по кусочкам собрать. Грудная клетка ходуном ходит отдельно от личности и контроля сознанием. Джисон хныкать начинает всё чаще, в такт ускорению Ли. Младший, естественно, замечает и решает добить.       Он под коленками уверенно руки фиксирует, Хан инстинктивно откланяется на крепкую грудь, а после сдавленно ахает — его поднимают, чтоб самому сеть, посадив сверху спиной к лицу. Феликс пятками твёрдо в диван с полом упирается, проминает подушку за собой, с целью дотрахать качественно собственный куш, что удалось сорвать вот так вот внезапно или всё же спланированно, для одной стороны. Ли приступает без объявлений войны, вторгаясь уверенно, глубоко и жёстко. Хана складывает до неестественного, он рефлекторно хватается за бёдра Ли, сходя с ума от силы сокращения мышц. Стоны заполняют пространство, поглощая любые другие звуки и Джисон в какой-то момент понимает — он-то хрипит, а вибрация, басовитость и расхристанность звука принадлежит Ли. Последние аккорды их дуэтного представления сопровождаются срывающимся голосом со стороны Хана, что оставляет в студии целостность голосовых связок от скорости и точности ударов по мужской точке джи. Оргазм накрывает лавиной, со стороны младшего оный похож на выстрел из пушки с прицелом на Хана — громко, много и внутрь.       — Фикс? — с отдышкой и на грани обморока оставшись в живых после безумства.       — Ты мой гиперфикс, Хан, — зубами отметив расположение главного органа человеческого организма.       Дальше всё как в тумане: уборка, одежда, и, в благодарность, сон.

☆

      Они выступают, соблюдая все сроки, настроение шоу, ожидания публики и высшего Бога, что Смитом скромно зовётся. Ни слова друг другу не проронив.

Ему было семнадцать, когда впервые его тёмноволосую голову посетила настолько ядовитая мысль — подонка, посмевшего украсть его мечту, можно соблазнить и выставить шлюхой.

Ему было девятнадцать, когда цель унижений, сошедших на нет по причине испуга, напоминает о плане, обещанном к исполнению.

Ему было почти двадцать один, когда мысль и цель воплотили задумку без ведома Хана и иронией судеб всё сошлось чинно на том, что в итоге Джисон сам оказался на плахе, с усердием приготовленной для Феликса Ли.

Шлюха

      Под красивым лозунгом добирается до финала, предоставляя на обозрение лучший шедевр, на который остался способен. Ему аплодируют, свистят от восторга, его хвалят и любят, а он…

Улыбайся, проявляй дружелюбие, будь учтив.

      Не спасает на этот раз ни разговор с близким, ни отстранённость от мира живых. Хан видит, как ставни собственной жизни со скрипом идут на закрытие, без последующей возможности выйти. Потому он сжимает челюсть покрепче, приседает в коленях, сжимает ладони в кулак и отталкивается от реальности выдуманной, чтобы утонуть в правде кусачей, истинно-лживой. Он сжигает мосты собственного побега, умирая внутри. Крест ему ставят шикарный, блестящий, из серебра. В воображении многие плачут, а по факту — ну, нихуя.       Дверь открывается с треском наличников и косяка. С их заключительного выступления прошло пять минут — те ушли на поклоны. Теперь у них есть сорок до финальных оценок результатов трудов их маленьких подопечных, но Джисону интересно другое — он. Ли сидит на диване в вызывающей позе: ноги широко, локтями в колени и взгляд животный исподлобья с прямым превосходством и правостью. Мальвинка из блонда и каштаном корней завлекает и бесит буквально с порога, но успела осточертеть за время сильного соло, от которого позорно растёкся, потёк, возбудился. Ему хочется плюнуть в рожу, — за счастье, что сброшены маски, а потому уже через десять минут случается это…       — Глубже, милашка Ли, старай-ах-! — бёдра конвульсивно сокращаются, дёргаясь вверх, отрываются от шёлка простыней, по которым они оба уже битый час скользят в безумии на двоих, терзая друг друга. Шлепками обжигая нежность кожи в отместку за каждую обиду. В этих стенах цвета бургунди нет места любви, чуткой привязанности или искренности. Они свидетели порочности, злобы, неспособности выразить и понять себя — единственного, что достойно выливаться наружу из таких как они.       — Ты что-то сказал, Джи-сони? — Феликс отрывается от обласканного и скользкого члена своего главного Бога и, сыто облизнувшись, натурально мурлычет вопрос, не в силах сдержать порыва даже тоном голоса выразить своё отношение.       Джисон поднимает торс на локтях, устанавливая зрительный контакт с младшим, что распростёрся у его ног по собственной воле. Голова кренится к плечу, пока висок не утыкается в твёрдость кости. Тёмные кудри распадаются по лбу, льнут к шее и плечам. Хан наверняка раскраснелся не хуже Феликса. У того веснушки почти исчезли с лица за краснотой от духоты градуса секса в комнате. Губы определённо искусаны до расплывчатого контура, микро ссадин, что будут напоминать своим раздражением об этой ночи в течение пары дней. Он прекрасно осведомлён, его взгляд сейчас влажный, вид разнузданный — белоснежная рубашка порвана прямо на нём, а фирменный пиджак, что стилисты подбирали на протяжении месяца до выступления, валяется мусором у двери в комнату. Его шею тянет от засосов, оставленных Феликсом, соски болезненно ноют.       Заслужено и желанно, потому что…       — Я сказал, что ты грязная блядь, Феликс Ли, и должен стараться куда лучше, — взгляд исподлобья полон превосходства, о котором Феликс в курсе лучше крайне пугающего количества людей.       Он же это превосходство подпитывает. Упивается его существованием. Он это превосходство взрастил.       — Какая же упрямая сука, Джи-сони, — зрачки расширяются одновременно с глазами, наперекор сужающимся хановским. Старший осведомлён, эта фишка предшествует раздражающему: — Mama’s boy.       Выводящему из себя, тому самому выражению, за которое Ли рискует схватить коленом по нижней челюсти, что только недавно была вновь вправлена лучшим челюстным хирургом Голливуда, но пока его пасть раскрывается с единственной целью — заглотить по самое основание, сглотнуть и нежными стенками глотки приятно сдавить головку члена Джисона. Хан откидывается на спину, прикрывая глаза и отчаянно, раскатисто стонет, пуская импульс удовольствия по позвоночнику своего ночного кошмара, ускоряющего движения головой после звука, выскочившего изо рта его любимца, властителя, дозы. Они кончают сопливо одновременно и Ли глотает до капли, облизываясь после сытым котом. Шлёпает Хана по заднице за мокрые джинсы в паховой области, а Джисон просто улыбается хищником, научившись у Ли.       На разговоры выводит всё тот же инициатор безумия, во втором часу ночи, в личной квартире от папиной щедрости. Джисон и думать забыл о любви папочки к сыну, что одаривает чадо любыми богатствами. Только вот, как выясняется, Феликс благодарнее многих и за добро платит добром. Им ввалили начальники за неявку на награждение, обоим было не до того. Для детей заблаговременно всё подготовили, потому переживания оставили менеджерами, попросив не вспоминать о существовании месяца три. Феликс терпеливо расставил все точки над i. Он разъяснил терпеливо о ненужности пировства над погрешностью быть не святым, ярлыки отсюда взяли курс на слабость к влиянию на психику Хана, Ли также учтиво и мило уточнил про свою осведомлённость о зависти, ненависти и ярости старшего по отношению к младшему, но обиду не держит. Он лишь ближе смиренно быть просит, снова на колени опускаясь, с разницей целей — сейчас словами просить разрешения.       — Я всюду, даже в музыку, всегда шёл за тобой, Хан Джисон, по пятам протоптанной дорожки кумиром, освещавшим мне путь, — оба на новом шёлке, на этот раз белоснежном, в отличие от осквернённого чёрного до. — А ты, сосредоточившись на саморазрушении, в упор того не замечал, решив, что я вор, лгун и предатель, — тон ласков, чуток, терпелив. У Феликса нет цели обидеть, а лишь защитить. — Я буду за твоей спиной, перед тобой, рядом с тобой — как ты пожелаешь, но ты только сияй, даже если в безумии, я его разделю на двоих, — и, дождавшись прерывистого кивка, целует он с жаром всех котлов Ада, отдаваясь теперь в руки старшего цельно и, наконец-то, правдиво.       Между ними не остаётся потерь, разногласий, ненависти и жгучей зависти, та сгорела, породив нечто иное собственным пожаром. Оно всё теперь похоронено вместе с Ханом, под серым крестом. Они были лучшими друзьями со стороны, но между ними происходило неправильное, извращённое, губительное. Так казалось Джисону, теперь же его Ли возносит регулярно, он исцелён и научится быть благодарнее многих, ради собственного сумасшедшего, единственно верного последователя, что за ним по пятам. Ему отныне не нужно…

Улыбайся, проявляй дружелюбие, будь учтив.

      Он этим искренне с этого дня займётся и выкинет всю фальшь из себя. Первый шаг лишь, и что? Оттого он ценнее и Ли обязательно Хану глаза приоткроет до той самой степени, чтобы в действительности оглянуться и обратиться к себе погребённому со списком вопросов. Он нароет ответы самостоятельно и для себя, Феликс претендует на душу и тело, но лезть глубже не посмеет, склонив голову в уважении к демонам Хана. Ли продемонстрирует позже и свою любовь к прозвищам глупым, шутливым дразнилкам — глухая, отсылающая к преодолению боли кликуха маменькиного сынка в трогательно-губительном смысле привяжется, с ироничной отсылкой, что подходит больше именно Ли. С осознанием этим почти перестанет выводить из себя Хана. Феликс вдруг окажется потрясающе не идеальным, исцеляя мнимый изъян для Джисона. Младший на деле покажет, что означает избитое «за базар поясни», но словами, он приучит послушать себя, своё окружение, он научит заново жить. В этом есть своя ценность, охраняемая за семью замками, ключ от которых в маленьких пальцах ребёнка, внутри Хана живущего, и до него доберутся вдвоём. Здесь Ли Феликс акцентом вопьётся в сознание, потому как они — друг для друга, вдвоём и ни разу не против себя. Кто же знал, что стоит только глаза чуть шире открыть, оглянуться без страха и понять, есть кому за тобою идти.       И в первую очередь этот кто-то — ты.