***
Никогда прежде Аластриона не чувствовала себя так… скованно рядом с мужчиной. Но король Арс Гоетии? Он вызывает у нее странную робость. Он большой, такой большой, и все же она не испугалась, как бывало много раз рядом с большими мужчинами. Паймон был джентльменом. Он обращался с ней так, словно она была ему ровней. Большинство мужчин так не поступали. Он заставлял ее чувствовать себя особенной, несмотря на то что она была всего лишь грешницей по сравнению с его могущественным адским родом. Она была крестьянкой, а он вел себя так, словно она была королевой. Как она могла не начать испытывать к нему чувства? Паймон целовал ее руку, шептал ласковые слова. Аластриона никогда не чувствовала себя такой… счастливой. Считать себя красивой, достойной внимания короля - это было воплощением мечты. — Кажется, я люблю тебя, — сказал он ей однажды днем. Месяц спустя после этого странного ухаживания. Это было неожиданно, и ее сердце учащенно забилось. — Думаю, я чувствую то же самое, — тихо ответила Аластриона. Она наклонила голову, когда он наклонился к ней. Она закрыла глаза, когда его клюв коснулся ее губ. Он не жалил. Не уколол и не пронзил. Он не требовал большего, чем просто целомудренный поцелуй. Это было приятно. Ее первый поцелуй, и это был король, который хотел ее… просто за то, что она есть. Она чуть не расплакалась от счастья. Все мужчины в ее жизни были поверхностными. Они хотели ее ради секса или ради того, что она могла сделать для них. Они хотели ее красоты. Им нужны были поверхностные вещи. Паймону же нужна была только ее любовь. Аластриона любила Паймона. Она любила его больше, чем могла бы описать. Какое радостное чувство. Она не возражала, когда он забрал ее к себе домой. В его замок в Кольце Гнева. Поездка была нелегкой. У нее кружилась голова от заклинания, которое он использовал, чтобы она могла без ограничений путешествовать по кольцам. Чтобы она могла оставаться здесь надолго. Голова кружилась так сильно, что она позволила ему самому отнести ее в замок. Он отказался от помощи дворецкого-импа, заявив: — Она моя возлюбленная, и я должен о ней заботиться. На его лице появилась ухмылка. Она не придала этому значения. Пока он не положил ее на свою кровать. Он снова поцеловал ее, чуть более страстно. Она почувствовала себя… странно. Странное тепло в месте, о котором она никогда не думала, — она вздохнула и отстранилась. — Разве мы не должны делать это… когда поженимся? — Ее голос был нерешительным. Ее тело вело себя так, как не должно было, желание было новым, чужим и ужасающим для нее. — Нет ничего грешного в том, чтобы развлекаться, — прошептал Паймон, касаясь ее уха. Она вздрогнула от его прикосновения. — И ты сказала, что любишь меня. Аластриона ошеломленно кивнула. — Я любила, не так ли…? Он продолжал покусывать ее шею, его пернатые руки шарили по воротнику. Корсет. С нее снимали одежду. Его руки были на ней. Она не сопротивлялась. Прикосновения не были ужасными. Она не испытывала ненависти. И не ненавидела, когда он наконец вошел в нее, его странный… член… в стенки ее влагалища. Но она начала понемногу пересматривать свое отношение к нему. Ей нравились ощущения, вроде бы, но не нравилось… как он слишком быстро все делает. Он то медлил, то ускорял темп, и вдруг все становилось грубым, неудобным, но она не чувствовала такой боли, как описывала Маман, когда ей только-только исполнилось восемнадцать. Как будто для того, чтобы подготовить ее к этому моменту, если бы все пошло не так. Аластриона не могла описать это, даже когда все закончилось. Дряблый пенис Паймона вышел из ее влагалища вместе с остатками спермы — остатки его семени прочно засели в ней, обозначив ее как свою. Совы в обычном человеческом мире, который она давно покинула, так не поступали — она знала, что Гоэтии не были обычными совами, но это было так неожиданно. Впрочем, это должно было быть просто случайностью. Первый раз. Она не могла позволить своей любви к нему поколебаться, ведь если он хотел ее девственности… значит, он хотел ее всю, нет? Глупость, вот кем она была… так и должно быть. Паймон притянул ее ближе к себе, когда они улеглись в его постель. Он нежно поцеловал ее в макушку. — Это было прекрасно, — сказал он ей, вздохнув, похоже, удовлетворенно. — Ты хорошо держалась для своего первого раза, моя дорогая. Он надеялся, что этого будет достаточно, чтобы обеспечить наследника. — Не о чем беспокоиться. Он откинулся на спину, и Аластриона положила голову ему на грудь, слушая, как бьется его сердце. Медленное, ровное — она не должна была волноваться, как он ей говорил, но все же волновалась. Какая-то часть ее души чувствовала себя испорченной. Это было ненормально, когда женщина лишалась девственности до брака, не в то время, когда она выросла, и обычно ее не волновали традиции, но здесь… его пренебрежение к ним настораживало. Она пыталась уснуть в его объятиях, но чувствовала себя как горошина под большим матрасом. Ей было душно.***
Примерно через пять недель после ночной интрижки Паймон сделал Аластрионе предложение. Он подарил ей кольцо из тончайшего сердолика. Как она могла отказаться? Ведь она каким-то образом узнала, что у нее есть ребенок. До этого момента она считала себя бесплодной, ведь большинство грешников стерилизуют сразу после смерти — король ада был болен и жесток, как и большинство людей. Но Паймон казался исключением. Он предлагал ей так много. Просил ее руки. Предложил ей стать его супругой. Это было так близко к статусу королевы. Власть, богатство, все это принадлежало ей, а он всего лишь просил ее сердце. Чтобы она поклялась ему телом, сердцем и душой. Как она могла отказать. Аластриона согласилась на это предложение. Ее доставили к кольцу гнева в карете, прекраснее предыдущей. Они поженились через три дня, на пышной церемонии в окружении множества гостей высокого благородного статуса, членов Арс Гоэтии, как семейной, так и видовой знати – а также Маммона, Асмодея, Белфегора, Вельзевула, Левиафана и Лилит. Сатана председательствовал в качестве жреца. Только это был нечестивый союз, так что это был второй отец греха. Никаких признаков первого греха, о чем она узнает позже, потому что Паймон вообще не хотел его присутствия. То же самое произошло с большинством владык. Она могла бы облевать его, когда он вывел ее на балкон Восточного крыла, возвышаясь над морем существ, шевелящихся и замирающих при виде них. Она вцепилась в его руку, а миллионы людей внизу смотрели, смотрели, смотрели. Она не могла видеть их лиц, но от их огромной массы ей стало плохо. Она чувствовала себя не в своей тарелке, находясь под пристальным вниманием стольких людей. Она узнала о его репутации, которую многие в аду презирали за то, что его род не заботился о тех, кто был ниже их. Она хотела изменить это, заставить их понять, что он – исключение из этого правила и ее собственных правил. Ей было почти больно стоять рядом с ним, сжимая его руку, когда они произносили свои клятвы. Ее голос дрожал, а руки тряслись, когда она обещала ему свой разум, тело и душу навеки. Присягнуть на вечную верность своему мужу-королю и родить ему детей. Любить его, бояться его и делать все, что он скажет. Скоро она станет гражданкой этого ужасного по красоте места. С каждой секундой жужжание в ушах становилось все сильнее и сильнее, и она едва слышала, как он произносит свои клятвы. Он обещал лишь защищать и обеспечивать ее. И ничего больше. Где же любовь, в которой он признавался совсем недавно? Когда сам Сатана объявил их мужем и женой, королем и супругой — а это заявление громко звенело у нее в ушах, точно безумие, — толпа всколыхнулась от шума, аплодисменты, крики и хлопки поднялись в воздух и ударили ее прямо в грудь. Аластриона отшатнулась назад, но Паймон поддержал ее. Она подняла на него глаза, влажные и широкие. Он ухмыльнулся и потрепал ее по подбородку. Он подвел ее к краю балкона и триумфально помахал толпе. Одна из его рук крепко обхватила ее за талию, и она уставилась вниз. Там стояла пара импов, один из которых был прекрасной девушкой, а другой — жалким птенцом. Они быстро удалились, растворившись в толпе. Как странно.***
День длился и длился, переходя в еще более бесконечную ночь. Праздники и пиры, один за другим, заполненные лордами и леди Арс Гоетии и всеобщего адского двора, которые визжали от восторга, когда их король представлял им свою маленькую жену. Она чувствовала себя уязвимой перед ними, неуверенной и напуганной собственной жизнью. Платье Аластрионы стягивалось вокруг позвоночника. Было трудно дышать, хотя, возможно, это было просто так. Надо признать, платье было красивым. Когда она впервые увидела его, сердце ее дрогнуло. Тонкие детали, затейливая вышивка, серебристо-белый цвет… оно напомнило ей платье, которое Рози шила для случайных прогулок все это время — месяц назад; прошло столько времени, что она с трудом могла в это поверить. Но оно было совсем другим — ни драпирующийся шелковый материал, ни свободные рукава, которые так и висели. Оно было гораздо более хрупким, изящным. Милое и изысканное. Платье из сплена для леди из сплена. В большом зале, украшенном до блеска, Паймон сидел вместе с ней за высоким столом, заваленным подарками и винами, пока вельможи и грешники подходили с поздравлениями, воркуя, причитая и восклицая по поводу брака. Они никогда не говорили с ней, все внимание было сосредоточено на короле, разве что бросали на нее оценивающие взгляды. — А она хорошенькая, — прокомментировал демон-попугай, глядя на нее. Паймон лишь улыбнулся и одной рукой небрежно зачесал ее волосы на плечо – их оставили длинными и распущенными по спине, «для плодородия», как сказала ей служанка. — Не правда ли? — сказал он. Некоторые из пернатых женщин смотрели на нее с явной завистью, глаза резало. — Полагаю, вам будет легко завести от нее ребенка, не так ли, сир? Я слышал, что эти грешницы плодятся как кролики, — с презрительным видом сказал лебедь. Павлин был в восторге от всего происходящего. — Поздравляю, ваше величество, – сказал он, низко кланяясь, — ваш сын будет великим королем, как и его отец, я это знаю». Он даже не взглянул на нее. Среди них был ростовой Маммон, одетый в самые аляповатые одежды, какие только доводилось видеть Аластрионе. Он был третьим грехом, но не таким могущественным, как его собратья — «адские принцы». Паймон встал, чтобы встретить его. Он удивил ее, пока не поприветствовал так непринужденно. Потом она поняла. Есть ли еще геты, имеющие связи с Грехами, подумала она, окидывая взглядом окружающих, а затем возвращаясь к тем двоим, что стояли перед ней. Может, ей тоже встать? Кто-то выше уровня Паймона… как странно. Глаза шута, похожего на сина, внезапно устремились на нее. Она опустила взгляд. — Возможно, я слишком традиционна, но я всегда считала, что король должен править с королевой под руку. А не какая-то прославленная шлюха, — Маммон выплюнул это слово так, словно оно имело привкус дерьма. Лань не услышала, что сказал Паймон в ответ, потому что жужжание вернулось в полную силу. И… она не была уверена, что хочет знать. К концу разговора Аластриона была унижена, ее лицо пылало, и она чувствовала себя преданной. Он так долго держал ее вдали от посторонних глаз, а в один день выставил ее вперед, чтобы на нее глазели и говорили о ней так, словно ее здесь не было? Как он мог позволить им так смотреть на нее? Она понимала, что между ними нет никакой власти, но разве не должно быть уважения? Конечно, это было оправдано для жены короля Гетии... Как можно растить ребенка короля и женщины-завоевательницы в таком мире, где мать так опозорена? Это было оскорбительно, когда ее осматривали, словно новую блестящую рабыню. Она принадлежала только ему, она знала, а не кому-то из них. Она ненавидела их всех. Непристойная, отвратительная, гедонистическая кучка. Она желала им смерти. Пир был немного лучше, богатые и декадентские блюда подавались с помощью магии. Разбирая еду на своей тарелке, чувствуя себя чуть менее больной и чуть более спокойной, Паймон рассеянно теребила прядь своих волос. Не в силах избавиться от ощущения, что все они смотрят на нее, она сосредоточилась на своей тарелке. — У меня есть для тебя подарок, — привлек он ее внимание через некоторое время. Она отложила вилку и посмотрела на него. В руках у него была небольшая деревянная шкатулка с замысловатой гравировкой. Он открыл ее, открывая перед ней внутренности. У нее перехватило дыхание, и она наклонилась. Это…? — Традиция Надземья, я полагаю, — сказал он. Ее взгляд метнулся к нему. Он выглядел добрым, его взгляд был мягким. Совиный демон вытащил из парчовой подушечки ожерелье — золотое, с прекрасным изумрудом посередине. Оно не было похоже ни на одно другое. — Еще один символ моей любви к тебе. Его губы изогнулись, когда он откинул ее волосы назад и надел ожерелье ей на шею. Аластриона на мгновение залюбовалась им и сглотнула комок в горле. — Спасибо, – прошептала она. Он взял ее руку в свою и поцеловал костяшки пальцев, чуть выше того места, где находилось обручальное кольцо. Она покраснела и отвела взгляд. В большом зале, между столами, уставленными яствами, люди начали танцевать. — Вам не нравится еда? — спросил он, положив руку ей на бедро. Она пожала плечами. — Вот, — сказал он, передавая ей тарелку, - попробуйте это». — Хорошо, — согласилась она и положила немного на свою тарелку. Это было вкусно, подумала она, делая первый укус. Это было что-то вроде пустыни. Фруктовая и легкая, но пышная и сладкая. Была ли когда-нибудь такая вкусная еда? Она не могла вспомнить. — Ну как? — спросил он, и его голос отдалился от ее уха. Она издала приглушенный звук и с энтузиазмом кивнула, почти полностью сосредоточившись на своей тарелке. Он похлопал ее по ноге. Может быть, все будет хорошо. Аластриона сможет прожить так некоторое время, хотя перемены рано или поздно наступят. Должны.***
Всего через два месяца после свадьбы они узнали пол ребенка, лежа вместе на шезлонге перед камином. Она полулежала, свернувшись калачиком, пока он играл со своими странными глазами. Смотрел на что-то, шпионил за кем-то… она не была уверена. Она смутно почувствовала, как он придвинулся к ней, опустился ниже и притянул ее к себе. Аластриона вздрогнула, когда он провел ладонями по ее коже, теплой и успокаивающей. Она пошевелилась и зевнула. Паймон прижал руку к животу лани. Иногда он так делал, проверяя, мальчик это или девочка. Поначалу это каждый раз пугало ее. Она просто ждала: девочка — будущая игрушка, с которой режим будет играть ради собственной политики и выгоды? Мальчик, завоеватель? Но… у нее больше не было сил на это — каждый раз пугаться. Ее тело словно избавилось от этой реакции… адаптация к стрессу. Она услышала его резкий вздох и не успела опомниться, как он снова стал отворачиваться. Она настороженно открыла глаза. — Mon amour? — пробормотала она. Его ухо было прижато к ее животу, а руки крепко держали ее бедра. Все следы усталости покинули ее, когда он повернулся, чтобы она могла видеть его, и его клюв оскалился в ужасной улыбке. Доволен. Ее глаза расширились, а губы разошлись. — Нет! Этого не может быть… Аластриона даже не сопротивлялась, когда он снова потянул ее вниз, чтобы уложить под себя. Она слабо застонала, прикрыв глаза. Он отстранил ее руки и заглянул ей в глаза. Его рот искривился. — Милая Аластриона, ты сделала меня самым счастливым человеком из этого мира в другой. Я знал, что ты сможешь это сделать, — Он поцеловал ее в подбородок. — Ребенок здоров. — О… хорошо. Я не… Она потрогала шишку. Она не создавала девочку. — Ммм… — Паймон поймал ее взгляд. Выражение его лица было неразборчивым. — Смотри, чтобы эта ерунда не продолжалась. Аластриона натянуто улыбнулась и кивнула. Она вздохнула, когда он начал раздевать ее.***
Они уже прошли тот срок, до которого не дожили ни один из предыдущих младенцев. Все они были отложенными яйцами, но этот ребенок должен был появиться из чрева матери, родиться во плоти — возможно, она надеялась, что он будет совой, как и его отец. Страшный знак, который они наконец-то преодолели. Его уверенность смягчила ее печаль, страх потерять что-то. Ужас, который мучил ее днем и ночью. Это отвлекало от постоянного бремени. Но все же… в мыслях она задавалась вопросом: а что, если…? И тут… пришел новый вид страха. Это происходило. Это было реально. Реально, как никогда раньше. Четыре месяца, потом пять, шесть, семь, и так до бесконечности. Ребенок рос одновременно быстро и медленно, меняя ее тело и занимая в нем свое место. Он приближался, независимо от того, была ли она к этому готова. Она не была готова. Как она могла быть такой? Она находилась в странном мире среди странных людей и собиралась сделать то, чего никогда раньше не делала. Что-то большое. Странное. Когда она была уже такой большой, что едва могла ходить, носясь в туалет и обратно в любое время суток, она с испугом смотрела на себя со стороны. Казалось, что она вот-вот лопнет, казалась огромной на фоне ее тонкого (низкорослого) тела. В ее теле растет ребенок. Обещание боли заставляло ее нервничать. Истории, которые она читала… Она просто хотела, чтобы все закончилось. Перенестись на более поздний срок, когда ребенок родится и окажется у нее на руках. Пульт телевизора с шумом прокручивал все сцены, которые ей не нравились. Даже если она ненавидела современные технологии. Но обещание, что ребенок родится, проснется в этом мире и окажется у нее на руках… это тоже пугало ее. Будет ли она хорошей матерью? Что, если ребенок не будет ее любить? Что, если он почувствует это: то, что она сделала, то, к чему привела... Иногда, глядя на себя со стороны, она почти видела отпечаток тех крошечных рук, которые тянулись к ней, вырываясь на свободу.***
Большой палец Паймона надавил на свод ее стопы, массируя напряжение от отеков и лишнего веса. Они молча сидели у огня, положив ноги ему на колени. Внезапно ее осенила мысль. — Я не могу в это поверить, — сказала она. Это было удивительно… как она никогда…? Его глаза были устремлены на нее, и он смотрел на нее, приподняв бровь. Мерцающие тени от костра лизали темноту на его лице. Она поджала губы и покраснела, а ее пальцы изогнулись в его руках. — Как ваша фамилия? — спросила она, чувствуя себя немного неловко и глупо. Это было то, что она должна была уже знать. Боже… если бы она была замужем и у нее была бы фамилия, о которой она даже не знала. — Моя фамилия? Она вздохнула, когда он растирал особенно узкое место на ее лодыжке. Затем она нахмурилась. — Ну, знаете… фамилия. Например, Дюпюи. — Нет. Простолюдины иногда так делают, но не дворяне. В этом нет необходимости. Мы просто Гетиасы. Напряжение в ее плечах ослабло. Смущение ушло. Но воспоминание об остром уколе осталось. — Правда? Он издал звук согласия и провел пальцем по подошве ее ноги, щекоча. Она тихонько пискнула и дернулась, ее разобрал смех. Он усмехнулся. — Наши титулы и владения отличают нас. В этом смысле они похожи на фамилии, я полагаю, — добавил он, когда она все еще с любопытством смотрела на него. Ее губы разошлись в легком «о». — Наверное, так легче называть детей... не нужно, чтобы имя совпадало с фамилией. — Вполне, — кивнул он. Она потрогала свой живот и посмотрела вниз. — У тебя… есть идеи? — спросила она, — …для ребенка? Я имею в виду… имена? Она снова покраснела из-за своего заикания. Он склонил голову набок, наблюдая за ней. — Да. Она надеялась, что он продолжит, но он так и не продолжил, просто наблюдая за ней с забавной улыбкой. Слова так и вертелись у нее на языке, челюсти работали, но она не могла заставить себя произнести ни одного. На ее лице появилась напряженность, которую она никак не могла преодолеть. Она смотрела на него, нахмурив брови, испытывая неловкость от волнующего желания заговорить. Он видел ее борьбу, просто наблюдал за тем, как она борется с этим, а его руки согревали ее. Прошло несколько минут, прежде чем она набралась смелости. — Я подумала… — заикаясь, наконец произнесла она, — я… я… если это мальчик. Может ли его второе имя быть Альберт? Паймон провел рукой по ее ноге, растирая икроножные мышцы. Он наклонил голову. — После того, что хотела твоя мать? Аластриона беспокойно одернула рукава халата и кивнула. Он поймал ее взгляд. — В этом мире принято называть детей только один раз», — сказал он. Она стала быстро опускать глаза. Она сглотнула. — … Верно. Простите. Его рука оторвалась от ее ноги и прикоснулась к щеке. Она посмотрела на него блестящими глазами, снова смутившись. — Вытри глаза, Аластриона моя. Твоя мать будет жить в нашем ребенке не только под именем. Она грустно наклонилась к нему. — Но... ребенок… — выдохнула она. — Он никогда не узнает ее, правда? Было больно говорить. Признание казалось слишком серьезным, слишком реальным. — Нет, — согласился Паймон, — не узнает. Когда он прижал ее к себе, она смахнула глупые, привычные слезы. Почему она плачет, задавалась она вопросом. Чего она вообще ожидала? Глупая девчонка.***
Ей предстояло рожать одной, и только две акушерки помогали ей, пока она стояла на четвереньках на кровати в родильной палате, кричала до хрипоты и ни к кому не обращалась. Это была самая страшная боль, которую она когда-либо испытывала, — раздирающая, ноющая, спазмирующая боль, в которую она не могла поверить. От нее кружилась голова, она потела, влажные волосы прилипали к лицу, когда она плакала, плакала и кричала. Это было долго. Длительная боль. Часы и часы схваток, которые заставляли ее плакать в одиночестве в простой комнате, две незнакомые женщины наблюдали за ней, пока, наконец, она не была готова к родам. Акушерки были молчаливы, но нежны: одна позволяла ей держаться за руку, другая осторожно соединяла с магией младенца. Но Аластриона хотела, чтобы Паймон тоже был рядом, обнимал ее и успокаивал. Держал бы ее за руку и успокаивал. Он сделал это с ней. Он должен быть там. Его известили, она знала. Акушерки сказали. Он должен быть где-то рядом, ждать… но его там не было. Его не было с ней. И от этого становилось еще хуже. Она так хотела его. Горе, боль и страх заставляли ее дрожать и трястись, когда она тужилась, пыталась, страдала и думала, что могла умереть.