В золотом песке притаилось счастье

      Море лижет берег и, натыкаясь на несъедобную гальку, возмущенно пенится. Легкий бриз ласкает водную гладь и разбрасывает песок, целует щеки, вылепляя из влажных волос на лице завитки и узоры. Чхве Хан, не задумываясь, заправляет алую прядку за ухо, едва касаясь припорошенной румянцем щеки. Не считая этого, в остальном кожа Кэйла прозрачная и бледная, как фарфор. Сколько бы времени он ни провел, нежась в солнечных лучах, не загорел ни на оттенок. Дети то и дело любя журят его за это — но что поделать. Насколько их шутливые перепалки вошли в привычку, настолько же привычным было непоправимое здоровье Кэйла. Даже сейчас он, по многочисленным рекомендациям и добровольному смирению (по собственному желанию, поправит он), дышит морским воздухом и отдыхает от повседневного и повсеместного стресса на вилле на побережье Джунглей.       Здесь тихо. Только шуршат волны и лес за спиной. Никто не решился побеспокоить их небольшую компанию: Кэйла, Чхве Хана и детей, резвящихся в воде. Кроме Он — она вступила в тот самый нежный возраст, когда уже перестаешь считать себя ребенком, пусть им и являешься, и отрицаешь в себе подобные начала. Девушка молчаливо мочит босые ноги (что, между прочим, тоже весьма неприлично, но все на эти приличия плевали с колокольни Магической башни) и наблюдает за младшими, как порядочная старшая сестра.       В эти юные лета леди расцветают настоящими пышными бутонами и хорошо выдаются замуж. Но Кэйл достаточно влиятелен, богат и разумен, чтобы не принуждать ее ни к чему, а перед глазами Он имеется целая героическая команда примеров успешной жизни вне брака, и она не спешит.       На вилле изредка показывается Альберу, но его появление все по обыкновению игнорируют, позволяя отмокать от дворцовой суеты в тишине. Он не возмущается, откидывает формальности за порогом и запирается на остлекленном чердаке. Они не мешают ему, он не мешает им.       Рисует, кажется. По крайней мере, судя по картинам, которые периодически дарит (без объяснений оставляет на стенах или комодах; только благодаря отменной памяти и знаменитым аналитическим способностям Кэйл сразу понял, из-под чьей кисти они вышли). Как правило, это пейзажи — с ноткой сюрреализма или чего-то такого; никто не разбирается, да и вряд ли художник осознанно ограничит себя рамками жанра. В попытке чутче выразить эмоции, обуревавшие сердце, или закрасить белесые пятна в полотне прошлого: его не вспомнить, но и исказить, придумав реалистичную замену, нельзя — он составляет мозаику из тысяч не приобретших формы осколков и придумывает фантастических тварей, цветы, туман и переливчатые разводы.       К нему на чердак, негласно объявленный личной зоной, никто не заглядывает. Там просто наверняка пахнет маслом и гуашью, полевыми цветами и ночью.       Изредка Альберу выглядывает на люди, в пол-уха слушает детей и, заранее не ожидая ненужных слов или решений (позволяет заслуженно отдыхать), просто жалуется Кэйлу с Чхве Ханом на работу, как людям, всегда готовым выслушать и тем снять часть бремени с натруженных плеч. В их глазах читается достаточно, и спокойствие разливается в грудной клетке с единственным узником — сердцем (позволяет себе выпустить его проветрится он только здесь). Но специально обозначать свое присутствие не стремится. Никто не уверен, как часто он приходит и уходит незамеченным.       Кэйл в душном тепле плавится, как масло, на местном аналоге шезлонга, сконструированного дварфами по его чертежам, и из-за кромки зонтика рассматривает небо. Его рассекают черные точки птиц — расправив крылья навстречу потокам ветра, они сгорают на фоне округлого блюдца солнца. Облака уже подернуты розовым золотом, но до заката и вечерней прохлады еще далеко.       Хотя холодно, как ни странно, только Кэйлу, как оказалось, чувствительному, в общем-то, к любым температурам (он покрывается мурашками, передергивает плечами и кутается в ханов плащ, но ничего не говорит; все понимают без открытого признания и его давно не ждут). Холод он не любил никогда, как тот никогда не приносил ничего хорошего (легкий, пощипывающий щеки и кисти рук мороз, когда дети резвятся под первым снегом, зарываясь носами в сугробы, не в счет). В седьмом месяце ночи на самом деле радуют благодатными температурами, при которых можно устраивать ужины в беседке, не напрягая Раона поддержанием магического купола.       Кэйл, не вдаваясь, прислушивается к разговорам детей: Хон и Раон, кажется, спорят, какая ракушка красивее, а Он указывает на блестящие стекляшки и камешки, говоря, что их тоже можно учитывать. Он прикрывает лицо ладонью, но Чхве Хан знает, что это скорее не из-за солнца, прыснувшего под новым углом, а чтобы скрыть улыбку (от кого, если не себя, впрочем, непонятно). Он знает эти маленькие привычки и любит их подмечать: жизнь наполняется смыслом, словно насыщенность выкручивают в дешевом редакторе на максимум так, что в глазах рябит. Жмурится, но сквозь густое решето ресниц не отрывается от алых волос, аккуратных черт лица и худых, музыкальных пальцев.       Истомленный скукой бездействия (чего никогда не признал бы, утверждая своей мечтой чистое бездельничество и отвергая любые посягательства на отрицание этого), Кэйл заводит разговор о чем-то неважном, отстраненном. О том, как быстро растут дети, о далеких местах, которые хотелось бы посетить когда-нибудь, если бы не было так лениво двигаться с места — и он просто предается фантазии о том, что уже там, со всеми, и, на удивление, воображаемая суета не раздражает. Может быть, на то она и воображаемая.       Чхве Хан внимательно слушает, изредка дополняя, и выводит что-то на песке. Кэйл опускает взгляд и тут же отворачивается, краснея ушами. Чхве Хан не сразу понимает отчего, как не понимает и того, что неуклюже рисует его портрет. Получается до смешного убого, несмотря на попытки Альберу наставлять его, когда накатывает настроение (Кэйл отказывается напрочь, в качестве аргумента приводя, что, если бы хотел, давно обучился всему, как аристократ, в детстве — на эту уловку никто из знающих о его прошлом не ведется, но оправдание почему-то, сами не понимая, засчитывают; жажда искреннего признания, чувства полезности по-прежнему вызывает голод в низу живота, хотя он давно не покинутый всеми принц, таскающий объедки с кухни, когда слуга, нечаянно или нет, забывает подать обед — эту недосказанность тоже снисходительно прощают, и Альберу действительно благодарен).       Несмотря ни на что, неловкости в воздухе не повисает. Только хрупкое и прозрачное, как хрусталь, молчание, переливающееся радугой в мягких лучах.       Гам приближается, натягивая пленку блаженной тишины, и взрывается всплеском восторга: дети приносят Кэйлу ракушки и спешат похвастаться уловом, кто скромнее, смущаясь своей взрослости, кто бодрее, активнее, без стеснения суя ему в нос маленькие ладошки, полные интересных камушков, разноцветных стекляшек и ракушек. Хон рассказывает о моллюске, которого нашел в одной из них, покрупнее, и как отпустил его в море, Раон суетливо машет крылышками и поддакивает, а Он невзначай упоминает, что к берегу прибило водоросли, из которых, как обмолвился Бикрокс, можно что-нибудь приготовить.       На этот раз Кэйл не скрывает умиротворенной улыбки.       В конце концов, все хорошо.