... this is your family now

Чем проклятье отличается от человека? Задайте вопрос любому более-менее взрослому магу, и он скажет, что человек — это существо из плоти и крови, с душой внутри, а проклятье — это сгусток негативных эмоций, обретший относительно целостную форму, но, по сути, не имеющее физического тела. Махито с данным утверждением мог бы поспорить. Но, на то он и проклятье особого уровня, со своими особыми способностями. Для этого лоскутного духа, сшитого из кусочков человеческих эмоций, не составляло ни малейшего труда видеть ту самую душу, о которой говорили маги. И была она присуща далеко не одним только людям. Каждое проклятье являлось, по сути, зачатком новой души. Надколотой, уродливой, но все-таки души. Чем выше уровень проклятья — тем целостней внешний вид, тем разумней проклятый дух. Так легко… и так неудобно. Ведь если с душами людей Махито мог играть, как с красивыми камушками, свободно разбросанными на речном берегу, то души проклятий по сути своей являлись их же телами и всегда были окутаны плотным слоем проклятой энергии. Можно попытаться что-то сделать, да только форма очень быстро вернется к изначальной. Еще и по шее получишь, как не от каждого мага. И, нет, обычные проклятья Махито вряд ли что-то могли сделать, но ведь он предпочитал играть со взрослыми — с «особыми» взрослыми, с многосотлетними духами вроде Дзёго, Ханами, Дагона. Или с Кэндзяку, хотя эта тварь умудрялась усидеть сразу на двух стульях, нагло внедряясь в человеческие тела, но самую свою суть Кенни защищал так, что остальным оставалось лишь пускать слюни от зависти. Иногда, к слову, Махито казалось, словно он видел в густо клубящейся энергии Кэндзяку отблески души предыдущего владельца тела, но кто бы позволил ему пошарить поглубже и пощупать побольше… — Но ты совсем другой, сладенький, — лоскутное проклятье бережно погладило колбу с номером «один» на плотно притертой крышке. Первая из Картин Смерти, — «Чосо», — выглядящая как самый обычный человеческий зародыш. Довольно миленькая, по сравнению со всеми идущими следом номерами, именно поэтому Махито брезгливо отодвинул остальные колбочки в сторону. «Чосо» выглядел так, словно с человеческой души содрали всю телесную оболочку и, честно говоря, Махито впервые в своей недолгой, но насыщенной, жизни сталкивался с подобным разделением. Окровавленная и обнаженная, выражаясь иносказательно, душа первой Картины Смерти обладала проклятой энергией, но так приятно подрагивала под пальцами, совсем не похожая на защищенные сути тех же Дзёго или Кенни. Она словно не могла определиться кем ей быть, — человеком или проклятым духом, — оставаясь в итоге чем-то средним. — Если мы не скажем твоему папочке, что я тебя забрал, то он и не узнает, — Махито жутко улыбнулся, растягивая губы куда шире, нежели могла бы подразумевать его псевдо-человеческая форма. Ему было невероятно любопытно совместить душу с физическим телом, — для начала любое подойдет, — а потом посмотреть отторгнет ли оно Картину Смерти. Может придется перебрать пару десятков, а то и пару сотен человеческих оболочек… или может сначала потребуется сделать из человека мага, чтобы душа прижилась? Так волнительно, так интересно. И, тем интереснее, что, кажется, этот зародыш в колбочке слышал каждое сказанное Махито слово. Над ним хотелось ворковать, как над новенькой игрушкой… прежде чем раскрыть подарочную упаковку и устроить тест-драйв. А что вы хотели? В конце концов, Махито всего полтора года от роду. Он еще не успел ни пресытится, ни наиграться. Мир вокруг манил новыми открытиями, новыми развлечениями, новыми вкусами и впечатлениями, отчего временами даже хотелось разорваться на несколько копий себя, но этот эксперимент по делению Махито поставит в лист ожидания. Сначала «Чосо». К слову, «папочка» — это Кэндзяку, некогда в порядке проведения своего собственного эксперимента, попытавшийся стать отцом, но породивший только те самые Картины Смерти. Эксперимент провалился, зародышей забрали маги. Или наоборот — маги забрали то, что родилось и эксперимент стало невозможно продолжать. Правда, тогда Кенни, кажется, звали по-другому, но суть-то от этого не меняется. Когда Махито влез в хранилище Магического Техникума, чтобы спереть оттуда пальцы Короля Проклятий, он много чего еще параллельно утащил и Кэндзяку очень внимательно переворошил принесенный ему сверток. Казалось, древняя тварь почуяла своих отпрысков, но Махито только руками развел. Мол, наверное, рядом где-то стояли, но я не заинтересовался. А теперь любовно и почти торжественно свернул у колбы под номером «один» крышку, снабженную магическими печатями. Остро пахну́ло чем-то на подобии формалина, плававший внутри колбы зародыш словно едва заметно дернулся, но Махито уже осторожно просунул пальцы вовнутрь, доставая кроху. Как будто ободранное от внешней оболочки содержимое кокона бабочки. Лоскутное проклятье затруднилось бы ответить точно, но для него оба эти сравнения, — что с драгоценными камнями, что с куколками насекомых, — казалось абсолютно равноценными. Естественно, любопытный, словно у него в предках не негативные людские чувства, а кошки, Махито не утерпел и лизнул спинку зародыша, намеренно удлинив и заузив язык, чтобы не повредить хрупенькому тельцу. Формалин ощущался противно и жег слизистую, так как был зачарован специально для удержания существа близкого к проклятиям, а вот под ним, — под формалином, — Картина Смерти имела приятный привкус крови и сырого мяса. Человеческого сырого мяса. — Какой ты у меня вкусненький, — Махито облизнулся все тем же удлиненным языком и, нехотя, развернулся к обездвиженному, что-то жалобно блеющему человеческому телу. Он соврет, если скажет, будто действительно взял первое попавшееся. На самом деле этот парень очень даже хорош по людским меркам — среднего возраста, крепкого телосложения, симпатичный на лицо. Однако все равно такой же жалкий, как и остальное человечество в целом, за вычетом редких индивидов. Махито без каких-либо сожалений откинул колбу и освободившейся рукой широко распахнул подопытному пасть. — Только задень зубами, вырву наживую их все, — пробормотал лоскутный дух, даже несмотря на то, что жертва его не видела и не слышала. Но человек, даже не маг, не мог сопротивляться нечеловеческой силе проклятья и зародыш Картины Смерти легко скользнул ему прямиком в горло, проталкиваемый ласковыми пальцами Махито дальше, в пищевод. Отчасти это напоминало поглощение пальцев Рёмена Сукуны — те, когда их поедали, тоже не добирались до желудка, растворяясь еще по дороге и встраиваясь в структуру носителя. То же самое произошло сейчас. Соприкоснувшись с теплым человеческим нутром, Картина Смерти номер «один» просто рассеялась, начиная стремительно захватывать себе жилое пространство. Махито, по идее, стоило бы отойти, но он не смог заставить себя оторваться, плотно прижимая ладони к чужому подреберью, пока «Чосо» разрастался во все стороны, сначала захватывая нервную систему, а потом перекидываясь на кости и мягкие ткани. Новая жертва не понадобилась. Душа стремительно обрастала плотью и кожей, а ее проклятая энергия расходилась вокруг душистым кровавым облаком, в которое хотелось окунуться с головой. Человеческое тело захрипело в агонии, все его части быстро перестраивались, под руками Махито сдвигались кости, перемещались жилы и переплетались заново мышцы. Он будто был акушером, принимавшим роды и прочувствовал вместе с «Чосо» все, начиная от первого осознанного вздоха. — Мой хороший, — проворковало лоскутное проклятье, прижимая к себе ближе обнаженное тело… полукровки видимо. Красивый, бледный, судорожно дышащий, словно только что тонул, едва-едва стоящий на подгибающихся ногах. И уже пытается сопротивляться — уперся в Махито обеими руками, пытаясь заставить проклятое создание отодвинуться. Лоскутный дух мгновенно оценил, что, хоть этот парень только-только появился на свет, но его физика просто в прекрасном состоянии, словно он денно и нощно занимался собой. — Нет-нет-нет, ты от меня никуда не денешься, — руки лоскутного проклятья держали в ответ не хуже створок металлического капкана. Более того, они поползли вниз, оглаживая и оценивая каждый миллиметр чужого тела, проводя свое маленькое, но очень важное исследование. — П… пусти, — голос парня звучал хрипло и стоило ему вытолкнуть из себя первые звуки, как он надсадно закашлялся, будто выталкивая из дыхательных путей околоплодные воды… или, если бы точнее, Картина Смерти судорожно закашлялась, исторгая изо рта капли и струйки формалина, пачкая тунику на плече и спине Махито. Впрочем, мелочь жизни. — Зачем мне тебя отпускать? Ты еле стоишь и совершенно ничего не знаешь о мире. Отпустить тебя будет так жестооооко, — лыба на лице проклятья, которого Чосо не мог видеть, стала широкой, буквально от уха до уха, как бескровный разрез ножом. Так забавно изображать заботу о ком-либо. Но если Махито чему и научился в своей короткой жизни, так это тому, что людям нравится «забота». Они так охотно на нее покупаются. Самая драгоценная валюта в мире — для тех, кто не зависим от денег, конечно. Тех наркоманов уже ничем другим не купить. А Чосо… Чосо, кажется, тоже купился. Замер на несколько мгновений, ужасно напряженный, и вдруг медленно расслабился, продолжая судорожно дышать и подрагивать всем своим красивым телом. Видимо, ему процесс воплощения тоже не дался просто. Махито с восторгом почувствовал, как его неуверенно обняли в ответ. Интересно, Чосо вообще хоть немного успел пожить, когда только появился на свет или ему не позволили? Действует ли он инстинктивно или понимает смысл такого действия как «объятия»? — Давай приведем тебя в порядок, — Картина Смерти вся покрыта по́том, слизью и формалином, неплохо было бы отмыть этого парня, заодно рассмотрев во всех подробностях. А еще надо немного прибраться в комнате. Для своего «маленького» эксперимента, Махито забрался в чужую квартирку, как раз принадлежавшую тому парню, чье тело заняла Картина Смерти номер «один». И здесь же им пока предстояло оставаться, потому что надо протестировать «Чосо» по всем возможным пунктам — интеллект, социальные навыки, воспоминания, проклятые техники, состояние тела… вдруг внезапно пойдет отторжение? А Чосо не какое-то там обычное проклятье, люди его видят и наверняка решат вмешаться, если увидят что-то странное. Убивать их — значит привлекать внимание или наблюдателей Магического Техникума… или контактов Кэндзяку. Это только на первый взгляд кажется, будто Кенни сидит на жопке и греется на солнышке большую часть времени. Просто у него очень хорошо развитая сеть из агентов и осведомителей. Мало того, что своя собственная, так еще и «наследство» Сугуру Гэто до сих пор исправно пашет и приносит деньги. Маги считают будто в наследство вступил преемник, конечно же Кенни не светит лицом, но за полторы тысячи лет, — или сколько ему там, — вполне реально научиться управлять всем из тени, как большой, старый и жирный паук. — Тебя же Чосо зовут? — Махито почти воркует, поднимая своего «подопытного» на руки, чтобы отнести в ванную, вызывая тем самым у Картины Смерти растерянность. Заодно лоскутное проклятье оценивающе проходится поверхностным взглядом по чужому крепкому прессу, груди, плечам. На первый взгляд все просто идеально, никаких отклонений от человеческой нормы. — Да… именно так, — полукровке нужно какое-то время, чтобы сообразить, чтобы соотнести сказанное с самим собой. Он трет лицо ладонями, такой обычно-человеческий инстинктивный жест… где Чосо ему научился, у кого подсмотрел? Еще и кровь по лицу размазывает… кровь? Махито замирает, рассматривая черную широкую стигму у Чосо на носу, вначале принятую им за татуировку. Кровь текла именно из нее, по сути это был больше похоже на разрез, на очень глубокий разрез. Опустив свою ценную ношу в ванну, лоскутное проклятье включает набираться горячую воду и тянет любопытную руку чтобы потрогать. Чосо вздрагивает, смотрит на Махито растерянно, но по ладони не бьет, когда чужие пальцы почти ласкающим и крайне осторожным жестом проводят по краю стигмата. Хочется влезть туда, жадно все ощупывая, но штопанное чудовище истово повторяет себе, что надо держаться и не напугать настороженного хорошенького зверька. — Болит? — приторно-ласково спрашивает Махито подлезая поближе. — Нет… а должно? — Чосо отвечает отстранённо, куда больше его внимания направлено на кран из которого течет горячая вода. — Ну, у тебя кровь идет. Обычно люди не истекают кровью, когда они в норме. Проклятья, впрочем, тоже. Вот мне и интересно, нормально ли это или нужно тебя подлечить. Я ведь хочу о тебе позаботиться, — Махито даже не врет. Просто недоговаривает, что желание позаботиться внутри него часто соседствует с жаждой забраться в чужие внутренности и посмотреть, как оно там все устроено… впрочем, это тоже далеко не все желания такого противоречивого и сшитого из самых разных эмоций проклятья. — Наверное… это нормально, — Чосо сам задумчиво притрагивается к носу, после чего кровь вдруг останавливается. Более того — она начинает течь в обратном направлении, пока не прячется снова в открытой ране, а последняя закрывается тонкой-тонкой корочкой из хрустких кристаллов сладко пахнущих медью. — Так лучше? — Ага, — но в противовес своим собственным словам Махито обиженно надувает губы. — Как ты это сделал? — Не знаю… — Картина Смерти выглядит растерянно. — Просто сделал. Будто… мне кто-то сказал, как. — Тебя учили пользоваться проклятой энергией? Ты имел раньше физическое тело? — как же блядски сложно было удержаться и не начать засыпать Чосо вопросами, но Махито практически за горло сам себя взял, чтобы не начать вытряхивать из растерянного проклятья-полукровки информацию. Тот итак замолчал, взгляд забегал, одновременно с этим словно будучи устремлен куда-то вовнутрь. — Не знаю. Я… помню, как жил внутри матери. Помню, как она разговаривала с отцом. С отцами. Помню, как они один из них что-то делал… что-то говорил, и я начинал понимать чуть больше о мире вокруг… хотя никогда его не видел, — Чосо замотал головой, вцепившись себе в волосы и болезненно смежив веки. Хм… Кэндзяку умеет извлекать информацию из тел, которые отбирает и занимает. Почему бы ему не проделать обратный процесс? Поместить знание в чужую голову. Как интересно. — Расслабься. Не думай об этом… ни о чем пока не думай, — слишком рано, надо дать немного времени, чтобы это создание немного освоилось. При каждом прикосновении к чужому телу, Махито до сих пор улавливал болезненные колебания приживающейся души. Да и плоть все еще перестраивалась, органы притирались друг к другу, кости плотнее вставали в выемки суставов. Ладонь Махито легла Чосо на грудь, чуть толкая, чтобы тот полностью опустился в ванну. — Если у тебя никогда не было тела, то я хотел бы провести осмотр. Ничего страшного или болезненного… — пускай лоскутный дух еще продолжал говорить, но его руки уже действовали, гуляя по чужим плечам. Махито набрал в ладони горячей воды, едва натекшей по щиколотку и полил ею на сведенные судорогой мышцы, прежде чем погладить поверх. И все-таки Чосо выглядел так, словно очень много тренировался. Даже у тела, которое Махито использовал в качестве донора не имелось такой выраженной мускулатуры. Сейчас же… буквально процентов пять жира на всю общую массу, а остальное — хорошо проработанные мышцы, крепкие жилы, усиленные связки… Чосо растерянно посмотрел на Махито из-под длинных, склеенных от влаги, ресниц. — Не понимаю… зачем тебе это? Кто ты такой? Зачем… забрал меня оттуда, где я был? — похоже у Картины Смерти имелось не меньше вопросов, чем у самого лоскутного проклятья. — А нужна особая причина? — Махито лучезарно улыбнулся, при этом не забывая оглаживать чужую грудь и плавно спускаясь на приятно проработанный пресс. — Я проклятье, и ты проклятье. Не скажу, что мы прямо вот так должны помогать друг другу, но, наверное, обидно провести маленькую вечность в тесной колбе? Если бы я оказался так запечатан, то точно хотел бы, чтобы кто-то меня вытащил. В каждом своем слове Махито даже ни разу не соврал. Просто не договаривал всей правды, как и до того. Существуют и маги, и другие проклятые духи, чующие ложь, один раз столкнувшись, Махито не очень-то хотел быть пойманным на вранье еще раз. Так неприятно… особенно если за вранье наказывают. Помнится, в тот раз Кэндзяку нацепил на него запечатывающие амулеты и выпорол, как маленького ребенка. Тоже интересный опыт, но Кенни и не старался чтобы порка стала чем-то приятным. А она бывает — это Махито выяснил уже гораздо позже. Судя по всему, повешенная ему на уши лапша, отчасти утолила информационный голод Чосо, и он немного расслабился, позволяя Махито спуститься еще ниже. Живот, бедра… пах. У Картины Смерти расширились зрачки, когда его член обхватили рукой и несильно сжали. — Что ты…?! — Ну, я же все должен осмотреть, — в немного саднящие ощущения, идущие от чужой души, закралась нотка удовольствия, пусть и совсем не большая. — Похоже твоя половая функция совсем как у людей и реагирует так же, — как бы Махито не старался, но тембр его голоса ощутимо сел. Пока Чосо не сообразил оторвать от себя чужую руку, лоскутное проклятье нырнуло пальцами ниже, собираясь стиснуть приятную тяжесть яичек… … и ничего не обнаружило. До того Махито, конечно, присматривался к чужому телу, но как-то не заострял внимание именно на паховой зоне, а теперь он с силой развел чужие ноги, сцапав за острые коленки, заставляя Чосо охнуть. — … ого, — сложно не облизнуться и Махито не сдержался. Будучи невидимым, он часто посещал медицинские курсы в университете. Современному проклятью — современные знания. Махито рылся в библиотеке, слушал лекторов, присутствовал на операциях и вскрытиях — все, чтобы лучше овладеть своей собственной силой. Мало уметь преобразовывать плоть, надо еще и знать, как должно выглядеть и работать то, что ты воплощаешь. Например, измененные люди — по сути он просто их уродовал, но старался не трогать внутренних органов, больше играя с мозгом, инстинктами. Или, изменяя собственное тело, перестраивал его части по подобию более удачных экспериментов эволюции — когти, лапы, крылья, копыта. А еще ему приходилось заранее думать, как именно соединить полученную часть тела с той, что оставалась подобием человеческой. Здесь требовались определенные знания и очень богатая фантазия, чтобы выйти за рамки привычного. Но это лирическое отступление. Там, на курсах, он слушал лекцию о развитии человеческого зародыша. О том, что все люди до определенного срока принадлежат больше к женскому полу. Потом, у мальчиков яички опускаются, а вместо клитора формируется половой член, в то время, как половые губы срастаются, оставляя симпатичный шовчик. Возможно, эмбрион, которым являлся Чосо был отторгнут материнским телом на той стадии, когда яички еще не опустились. Махито же, помещая душу в плоть, форсировал процесс превращения в человека и теперь у Чосо имелся двойной набор гениталий — чуть ниже члена, складки кожи мягко раскрывались, обнажая нежную розовую слизистую и вход во влагалище. Махито положил руку поверх так, чтобы основание ладони закрывало вход, а вторую — на живот Чосо, вслушиваясь… … да, женская репродуктивная система тоже имелась. — Какая прелесть, — у проклятья даже во рту пересохло от восторга, а Чосо, тем временем, весь залился ярко-розовой краской и, наконец, отпихнул чужие руки. — Не лезь туда, — у Картины Смерти полыхали даже его аккуратные милые ушки и Махито огромных трудов стоило спрятать собственный жадный оскал. — Это почему же? Или в тебя кто-то успел вложить знание о том, для чего вот эта штучка нужна? — оскал-то он сдержал, а вот от издевательски-сюсюкающей манеры речи не удержался, снова опуская руку и пропихивая между чужих плотно сжатых ног. Дырочку Чосо, быть может и закрыл, а вот член не подумал прятать и Махито снова его сжал, вызывая внутри Картины Смерти острые вспышки стыда от того насколько приятно это ощущалось. — Махито. Тишина. Чосо медленно повернул голову в сторону дверного проема, а Махито даже не требовалось оборачиваться. Гребаный Кэндзяку в совершенстве владел умением скрывать свою проклятую энергию и, занятый новым миленьким маленьким экспериментом, лоскутный дух благополучно проморгал чужой приход. — Вечно ты невовремя, — вздохнула штопанная дрянь и убрала от Чосо руки, тоже, наконец оборачиваясь. Кэндзяку улыбался, но Махито не обманывался — древний шаман пребывал, как минимум, в состоянии легкого бешенства. — Невовремя для чего? — древняя тварь, одетая в тело Сугуру Гэто, как в дорогой фирменный костюм, ступила внутрь ванной. Годжо-кэса, монашеское одеяние, которое он так любил, здесь казалось совсем не уместным, ткань очень быстро начнет впитывать воду и сыреть. — Я ведь по-хорошему у тебя спрашивал, не видел ли ты Картины Смерти. Что ты ответил? — Что может быть видел, но не заинтересовался… — Махито вздохнул. Вот почему он не любил врать. Но опять же он не говорил, что вообще никогда не врал. — Как будто ты бы тут же не отобрал своих любимых драгоценных деток, — штопанное проклятье капризно надуло губы и тут же ухмыльнулось. — Упс… — Ты… — Чосо с трудом сел, буквально выдирая себя из уже достаточно набравшейся горячей воды. Но сейчас Картина Смерти не сводила с Кэндзяку взгляда. Вместо ответа, Кенни со вздохом стащил с себя верхнюю накидку и присел на корточки возле ванной. — Один из твоих родителей, — отошедший от ванны Махито никогда не слышал от древней твари таких ласковых интонаций, но он не собирался обманываться — родительские чувства у Кенни? Смех, да и только. Если они там и есть, то в таком же виде, как и сочувствие у Махито, то есть в равных пропорциях смешанные с любопытством, а также возможной выгодой, которую Кэндзяку получит. У Чосо сжались кулаки, словно он хотел кинуться на Кенни, но тот вытянул вперед ладонь и погладил Картину Смерти по слипшимся волосам. Все же Махито не успел отмыть Чосо от всех тех жидкостей в водовороте которых он перерождался. Парня вдруг повело под этим простым жестом, зрачки расширились, лицо приняло расслабленное выражение, будто полукровка грезил наяву. Магическим зрением Махито мог наблюдать, как от души Кэндзяку отделяются крохотные щупы, выходящие из его тела. Лоскутный дух даже дышать и моргать перестал, опасаясь пропустить хоть мгновение происходящего. Не сказать, что ему вообще требовалось лишний раз дышать и моргать, все же он не являлся человеком… скорее можно назвать эти действия вредными привычками, побочкой того насколько человечно Махито выглядел. А сейчас он просто придержал обе эти привычки, чтобы не мешали. — Вот так… я ведь ничего плохого тебе не сделал, мой милый. Ты, наверное, очень зол на то, как долго я не мог забрать тебя у магов. Махито чуть не хихикнул от такого перла. Когда Кенни надо, он может всё — в том числе устроить налет на Магический Техникум, чтобы всласть покопаться в хранилище, пусть даже руками посредника. — Разве я не заботился о вас в прошлом? О тебе и о твоей матери, — несмотря на то, что Кэндзяку поддернул рукава, они все равно падают вперед и начинают быстро намокать, но Кенни не отвлекается, продолжая ворковать над Чосо — по-другому этот тон и эти слова не назовешь. — Неужели ты не помнишь о том, как хорошо нам было проводить время? Не помнишь все, чему я тебя учил? Глаза Чосо закатываются, тело начинает подрагивать в мелких судорогах и Кэндзяку ловит Картину Смерти под затылок, чтобы та не билась ею о твердую поверхность ванны. — Что ты с ним делаешь? — Махито судорожно и жадно облизывает губы, не в силах удержать собственное любопытство. Это все равно что пытаться ухватить скользкую извивающуюся змею, буквально просачивающуюся сквозь твою хватку. — Сглаживаю часть воспоминаний, а то сам не видишь, — уже не улыбаясь, Кэндзяку отвечает чуть раздраженно, при этом даже не глядя на медленно подбирающегося все ближе и ближе Махито. — Ты влезаешь в чужие тела и поглощаешь чужие воспоминания… я буду прав если предположу, что сейчас ты просто отрезаешь от его воспоминаний все, что тебе не выгодно? — в голосе штопаного проклятья нельзя не услышать искреннего восхищения. Еще бы, ведь ему самому приходится хитрить и изворачиваться, если он влезает жертва в доверие. Хотя… вряд ли Кенни может переписать воспоминания. Просто сожрать, — всё или часть, — другой вопрос. — Прав, — Кэндзяку скупо улыбается, а Махито замечает, что тот не просто держит Чосо, но все равно поглаживает его, самым кончиками пальцев, как что-то невероятно ценное — пусть даже сам Чосо сейчас ничего не понимает и не осознает. — Неужели он тебе дорог? — почуяв даже просто возможный намек на слабость, Махито не удержаться от мырлыкающего тона. — Мне сожрать тебя здесь и сейчас, чтобы избежать шантажа в будущем? — Кенни наконец отводит от Чосо взгляд, переводя его на Махито и каким бы конченым лоскутное проклятье не было, ему не сдержать дрожи затаенного ужаса перед этой тварью с лицом Сугуру Гэто. — Я не буду тебя шантажировать, — нехотя, но Махито обещает и это обещание имеет те же последствия, что и нарушенный Пакт. Его действительно сожрут, не пожалев. — Очень хорошо, Махито. Но это не убережет тебя от наказания за вранье, — из тона Кэндзяку пропадает угроза, он даже ласково улыбается. Штопаный только куксится, делает обиженное выражение лица, но любое наказание он переживёт, в отличие от поглощения. Да и долго думать о том, как его накажут не так интересно, как о том, что сейчас происходит с Чосо. — Расскажи о нем… — Махито сам опускается на колени, рядом с Кэндзяку, льнет к нему, пользуясь тем, что обе руки древней твари заняты Чосо. — Он ведь такой интересный. Ни дня не прожил, но умеет разговаривать и имеет достаточно взрослое сознание, чтобы не начать плакать, будто маленький ребенок, сразу по пробуждении. Плюс у него есть воспоминания о тебе… и о его матери. — Какой же ты прилипчивый, — Кенни вздыхает и медленно опускает Чосо обратно в воду, пока тот мирно дремлет. — Какой есть. И тебе это нравится, ведь я единственный перед кем тебе не надо изображать Сугуру Гэто, — руки Махито цепляются в одежду Кэндзяку, помогая тому избавиться от влажной тяжелой ткани, похожей на тяжелые куски оторванной человеческой кожи. По крайней мере звук с которым ткань шлепается на кафельный пол ванной точно такой же. Кому как не Махито об этом знать? Кенни ловит его за ладони, внимательно смотрит в лицо сквозь чужие-свои глаза. Только в такие моменты Махито и бывает по-настоящему жутко, даже мгновения, когда он представал перед Рёменом Сукуной не идут ни в какое сравнение с тяжелым давящим чувством, возникающим под гнетом древнего взгляда. Сукуна убьет, разрежет на части и забудет. Кэндзяку сделает все, чтобы растянуть наказание для существа, вызвавшего его неудовольствие, в маленькую вечность. И Махито вляпался в эту древнюю тварь, как в нефтяное болото, с руками и ногами. Во что не превратись, а от Кэндзяку уже не убежишь, раз разделил с ним его тайну. — Расскажи. Пожалуйста. Я ведь не отстану, а я тебе пока еще нужен живым и свободным, — Махито не остается ничего кроме провокации, под ногами бездна, он идет по лезвию и обратно все равно не повернуть. — Маленький ублюдок, — но Кенни смеживает веки и отпускает лоскутное проклятье, встав, чтобы продолжить раздеваться. В душной от пара ванной, монашеское одеяние только мешает, поэтому Кэндзяку разоблачается до нижней белой хлопковой рубашки, — косодэ, — ниспадающей почти до щиколоток. Словно белое тонкое хлопковое кимоно, только почти полупрозрачное. Пользуясь чужой занятостью, Махито заворачивает краны, чтобы Чосо не захлебнулся, лежа в ванной. — Когда его мать попала ко мне в руки, она уже не доносила одно дитя. Родичи сожгли жуткий плод, а породившую чудовище женщину хотели закопать заживо, но она успела сбежать –благодаря тому проклятью, что являлось отцом ее ребенка. — Эта часть истории известна всем, кто изучал магическую историю Японии, — Махито с интересом покосился на совершенно невозмутимого Кэндзяку, подвязывающего длинные рукава своей нижней рубашки, и задумчиво рассматривающего различную парфюмерию на одной из полок ванной. Да, им же еще предстояло привести Чосо в порядок. — А имя Норитоши Камо знают все маги, если только не выросли в колодце. — Норитоши Камо… да, одно из моих старых имен. Но, ты итак в курсе, — Кэндзяку мягко кивает, то ли самому Махито, то ли себе, когда снимает с полки выбранный шампунь. — Мне было интересно узнать, что получится, если смешать человеческую плоть и силу проклятий. В первую очередь. А еще мне было интересно попытаться создать подобие самого себя. Как ты понимаешь, крови у меня нет и все порожденные мною дети, скорее будут принадлежать телу, которое я занимаю. Хотя есть и исключения, но в то время я как-то не задумывался о них. — Исключения? — Занять женское тело. Родить самостоятельно. — У тебя был и такой эксперимент, — не вопрос, а утверждение и вряд ли Кэндзяку в тот момент мог сомневаться насколько сильно у Махито зачесались руки найти этого ребенка, если он еще жив. — Был. Самый удачный из всех. И ты даже с ним знаком — он знатно повозил тебя лицом по земле, Махито, — в голосе Кенни столько скрытой издевки… прямо как тогда, когда… — Итадори Юджи… — у лоскутного проклятья широко раскаиваются глаза. — Вот почему он бьет сразу по душе, а не только по физическому телу. — Да, когда он рос во мне, я подкармливал его кусочками своей души, — Кэндзяку говорит так просто и обыденно, что Махито кажется будто он сам сейчас превратится в лужу от восторга. Эксперименты, которые лоскутному проклятью даже и не снились… а он бы попробовал. Он бы многое попробовал. — Но в то время, когда ко мне попала мать Чосо, я не подумал о возможности влезть прямо в нее. Меня больше заинтересовал сам факт возможности общего потомства. И, как Юджи, я передавал Чосо частички себя, но, к сожалению, это было не настолько эффективно, как если бы он рос напрямую в моей утробе. Но это не отменяло того, что Кэндзяку привязался — Махито прикусывает собственный язык, чтобы не ляпнуть подобное вслух, когда Кенни снова возвращается к Картине Смерти и опять, — вольно или невольно, — гладит Чосо по волосам. Его движения плавные, сильные и выверенные, но при этом настолько вкрадчивые, что лоскутное проклятье может лишь позавидовать. Кенни наносит на волосы Чосо шампунь, вспенивает его и смывает, при этом прикрывая Картине Смерти глаза и переносицу, явно зная о том, что корочка на стигмате легко разойдется от влаги и будет кровоточить. — Ты в курсе всей его анатомии, полагаю, — Махито тоже хочет… точнее говоря именно себя он изначально представлял ухаживающим за этим красивым интересным телом, но Кэндзяку позволяет только сидеть рядом, а при любой попытке протянуть руки, обжигает предупреждающими взглядами. — Более чем. А ты, смотрю, уже готов был влезть к нему во все щели, — с волос, Кенни переходит на остальное тело, скользит по нему губкой, придерживая все еще спящего Чосо. — Как не влезть? Мне же интересно… и отчего-то кажется, ты специально оставил его таким, какой он есть сейчас, — хоть Махито и не подпускают слишком близко, но он хотя бы может приготовить полотенца, когда Кэндзяку начинает спускать воду и смывать остатки пены. — Все верно. Уже на втором месяце первого триместра стало понятно, что плод отомрет, не сможет дозреть. А тело матери истощалось и у меня уже к тому моменту сложилось предположение, что чем больше детей она будет вынашивать, тем меньше будут их силы и срок, который она сможет их носить. Так и произошло. По сути полноценно я возился только с Чосо… потому что предполагал воплотить его и попробовать новый цикл уже с ним. Звучит так просто и обыденно, но так жестоко. Махито тихо смеется. — Ты хотел трахнуть собственного ребенка, с ума сойти. Каждый раз, когда узнаю о тебе что-то новое, тем мне интересней как именно крутятся шестеренки в этой голове и как ты приходишь к столь интересным идеям, — лоскутное проклятье распахивает большое мягкое полотенце, помогая Кэндзяку, взявшему Чосо на руки, укутать свою драгоценную ношу. Этот парень даже не представляет с какой бережностью о нем сейчас заботятся… боги, и как же Кэндзяку на него смотрит — почти влюбленно. — Он был для этого создан, — Кенни берет часть ткани и накидывает Чосо на голову, как на капюшон. У Махито снова что-то щелкает в голове. «был для этого создан» «мне было интересно попытаться создать подобие самого себя» Кэндзяку хотел себе пару… не просто эксперимент, а удовлетворение желания больше не быть одному. Кажется, даже такие жуткие древние твари ему подвержены, пусть методы для получения «пары» чудовищны с точки зрения людской этики и морали. — Но ты все равно отдал его магам, — уже произнося эти слова, Махито знает ответ. «Пара» — это не только разделенное одиночество. Это еще и тяжелый груз, необходимость учитывать чужое мнение и считаться с ним. Необходимость заботиться о другом существе, постоянные тревоги и волнения…и возможность расставания. Кэндзяку знает это лучше других, а Махито узнаёт сейчас. Именно поэтому Кенни не отвечает, только смотрит коротко и остро, будто вскрывает лоскутному проклятью горло ровно по шву на шее. — Если он решит припомнить о том, как ты его бросил — что будешь делать? Снова подотрешь память? Сделаешь более удобным для себя? — он итак очень долго сдерживался, но сейчас очень сложно поймать самого себя за язык и Махито ухмыляется от уха до уха, идя спиной вперед перед Кэндзяку, пока тот несет Чосо в спальню. Лоскутное проклятье демонстративно закладывает обе руки за затылок, всей непринужденностью своей фигуры говоря о том, что всего лишь задает праздные вопросики, но внутри уже накручивается пружина, готовая выстрелить, потому что Кенни улыбается в ответ милейшим образом. — Думаю, это будет наша общая проблема. Моя и его… но не твоя, Махито, — Кенни осторожно устраивает свою драгоценную ношу на постели в спальне, вытягивая промокшее полотенце из-под безвольного тела, чтобы тут же обернуть его сухим чистым одеялом. — Но я был бы очень рад тебе помочь, — выходит почти похоже на скулеж, Махито опускается на край постели, обхватывая пальцами щиколотку Картины Смерти. Изящная косточка, красивый подъем, жилы и мышцы… Кэндзяку создал совершенство, к которому ужасно хотелось прикоснуться, погладить… попробовать на вкус. Они были наедине всего ничего, но Чосо показался очень открытым. Интересно, как быстро можно довести его до слез? Какие травмы и какую боль несет в себе душа, прожившая полторы сотни лет в заточении? Как эта душа будет трепетать если их коснуться? Тихий перестук бусин напоминает Махито о том, что он забылся и заигрался. Ему нужно всего несколько мгновений, чтобы утечь подобно змее со своего места… … но Кэндзяку не дает ему этих секунд. Вокруг шеи захлестываются длинные нефритовые четки, где каждая бусина — это заклинание, запечатывающее проклятую энергию внутри. Камо Норитоши славился как мастер безумных барьеров, но вот этот вот — самый безумный из всех, способный превратить проклятье особого уровня в самого обычного человека, не давая воспользоваться своими силами. Не Тюремное Царство, конечно, Сатору Годжо удержат от силы на пару часов, если тот не будет сопротивляться, но Махито это не величайший маг поколения. — С у к а, — резко приходится вспомнить каково это — дышать не из привычки, а по необходимости. В прошлый раз Кенни поймал лоскутное проклятье за руки, связывая их за спиной, но сейчас он не просто запечатывает, он вполне себе выдавливает из Махито остатки кислорода. Отвратительное чувство беспомощности — мерзкое, ненавистное, окатывает с ног до головы, заставляя Махито жалко трепыхаться. Он как попавшая в жадные человеческие руки бабочка, которая еще не поняла, что она не в сачке, но уже насажена на иголку. Где он их, блядь, держал? Неужели в рукаве нижнего косодэ? Давление все усиливается и усиливает, руки Кенни теперь кажутся ловушкой, из которой не выбраться без его [Кэндзяку] на то дозволения. Махито хрипит, пытаясь хотя бы подсунуть пальцы под холодные бусины, впивающиеся в гортань, царапает чужие ладони, стягивающие края блядской удавки. Воздуха не остается даже на дыхание, не то что на ругательства. — Однажды, моя сладость, я просто тебя сожру, — шелестит над ухом шелковый голос древней твари. — У меня в утробе темно и тепло, тебе понравится. И не придется больше терпеть никаких наказаний, — ублюдок чувствует, как Махито ослабевает, как медленно теряет сознание. Руки становятся слишком тяжёлыми, буквально неподъемными, падают по бокам как у марионетки с подрезанными ниточками. Медленно… чертовски медленно давление на шее ослабевает. Краешком сознания, не погрузившимся во мрак, лоскутный дух чувствует, как Кэндзяку улыбается и слышит, как он нежно что-то напевает про себя, накидывая на шею Махито все новые и новые петли. Эти четки способны обвиться вокруг горла почти на пять оборотов и, уложив последнюю петлю, Кэндзяку защелкивает на загривке лоскутного проклятья замок-карабин в виде кусающей себя за хвост змеи, окончательно замыкая барьер, запечатывая силы Махито внутри него самого. Быть беспомощным — так отвратительно. Махито чувствует, как его бесцеремонно пихают на постель, лицом вниз, рядом с Чосо, но так, чтобы он не соприкасался с драгоценной деточкой Кэндзяку. Сам Кенни ходит по комнате и что-то ищет, пока Махито может лишь слабо подергиваться, да пускать слюни. Как и все дети, лоскутное проклятье любит мучить сам, но ненавидит оказываться в положении жертвы — если, конечно, не делает это специально. Ему нравится играть с Кенни, но сегодня ни о какой игре даже речи нет — древняя тварь раздражена и не обговаривает никаких условий, ни делает никаких предложений, просто берет то, что хочет взять, не спрашивая чужого мнения. К тому моменту, когда Кэндзяку возвращается к постели, Махито уже может относительно шевелить конечностями и слабо двигать головой — недостаточно для какого бы то ни было сопротивления. Да и рискни он сопротивляться, Кенни явно разозлится еще сильнее. — Какой ты злопамятный, — вместо насмешки звучит лишь тихий хриплый шепот, чётки продолжают давить на горло тугими кольцами и запечатывающей силой, мешая глотать, дышать и говорить. Собственное тело кажется неподъемным и непослушным, почти материальным. Как люди вообще живут с такой тяжестью? Ворочают ее, таскают на себе, заставляют что-то делать. — … ты прекрасно об этом знал, когда планомерно пытался меня довести, — Кэндзяку даже не думает отказываться от слов Махито. У него есть занятие поинтересней — например стянуть с лоскутного проклятья одежду. На тунике много разрезов, от нее легко избавиться, а вот с брюками, бельем и обувью приходится немного повозиться. — Поиграем в изнасилование, Махито? — такой ласковый голос и такое предложение… — Кажется, во что-то подобное ты уже играл с тем мальчишкой, Дзюнпеем? Такой ласковый, он даже не понял, что надо сопротивляться. Если бы пацан остался в живых, то имел бы крайне извращенные представления о том, каким должен быть секс. — Ему даже понравилось, — не смотря на ситуацию, Махито все же смог найти в себе силы чтобы рассмеяться. — Я так и знал, что ты подсматривал. — Приглядывал, чтобы ты не пустил по ветру весь план, — Кэндзяку почти ласково потянул за ленты, стягивающие волосы Махито в хвосты, распуская пепельно-голубоватую массу струящейся волной по плечам. Махито давно заметил, что его волосы странно нравились и Дзюнпею, то и дело осторожно притрагивающемуся к кончикам хвостов, и Дзёго, норовившему заплести пряди в плотную косу, и Кэндзяку, любившему запустить пальцы ближе к корням, а потом с чувством оттягивать голову Махито назад. — Ты ведь воздействовал на центры удовольствия в его мозгу, я прав? Иначе сложно представить, чтобы девственнику понравился настолько жесткий секс. — И это тоже. Центры удовольствия и боли располагаются так близко в мозгу, что их очень легко перепутать между собой, — Махито старается лишний раз не дергаться под Кэндзяку, не провоцировать, раз уж довел древнюю тварь. — Что же ты будешь делать, мой дорогой, если твой милый сыночек не воспримет подобные воспитательные методы? Ты ведь любишь играть жестко и грязно, Кен, — еще никогда Махито не подходил так близко к понятию переговоров, как сейчас. Но Кэндзяку действительно может быть очень жестоким. В прошлый раз он вспорол пряжкой ремня кожу на заднице лоскутного проклятья и несколько дней не снимал с него четки, тем самым не позволяя вылечиться. Любое движение причиняло мучительную боль, кожа то и дело расходилась и кровоточила. Хорошо хоть дух не мог подхватить инфекцию… но исполосованные ягодицы совсем не спасали Махито от острого сексуального интереса со стороны Кенни. Более того, древнюю тварь явно куда больше интересовал секс вот в таком, болезненном для партнера, эквиваленте, нежели обычный. — Что же ты предлагаешь, моя сладость? — от этого ласкового обращения Махито продрала дрожь вдоль всего позвоночника. Кэндзяку редко его использует, даже наедине и обычно это означает, что Махито предстоит нечто… жесткое. Тем более что до него донесся острый сладковатый аромат какого-то масла. Вот что Кенни искал в комнате — подобие смазки. — Я могу помочь… могу немного исправить восприятие Чосо, если ему не понравятся твои… игры. Могу контролировать его, пока тебя нет рядом. — Ты становишься такой сговорчивой потаскушкой, Махито, когда речь идет о том, чтобы не быть в роли жертвы, — краем глаза лоскутное проклятье может видеть, как Кенни греет в руках маленький стеклянный флакон. — Но мне нравятся твои аргументы. Правда, это не отменяет того факта, что сейчас тебе придется потерпеть мое неудовольствие… — древний льет масло на ладонь, на пальцы и между ягодиц Махито. Сразу два пальца, — средний и указательный, — толкаются в тугое колечко мышц. Не будь Махито запечатан, он бы легко вынес что угодно без какой-либо подготовки. Обеспечил бы и смазку внутри, и плавное растяжение при проникновении, но сейчас его анатомия ничего не отличается от человеческой и вход в тело тут же отзывается саднящей, припекающей болью, когда Кэндзяку без особых изысков и ласок просто грубо раскрывает дырку пальцами, чтобы внутрь могло стечь достаточное количество масла. Тянет вход в стороны, добавляет еще один палец… и убирает руку. Это даже минимальной подготовкой не назовешь. Тихо шуршит пояс белого косодэ, открывая идеальную линию чуть смуглого гладкого и подтянутого тела. Кенни не дает Махито лишний раз дернуться, наваливаясь сверху, притираясь своим телом к его спине, изгиб в изгиб. — Постарайся не кричать, чтобы не разбудить моего драгоценного мальчика, Махито, — Кэндзяку ведет губами по шёлку волос, шепчет прямо на ухо. Чертов ублюдок уже возбужден — можно спорить, что у него стоит с того самого момента, как он чуть не задушил Махито к чертовой матери. Лоскутное проклятье пытается расслабиться, пытается дышать ровно, но все равно всхлипывает, когда крупная горячая головка резко начинает протискиваться меж почти не растянутых мышц. Кен обеспечил скольжение и возможность войти… и точка. Он жестко пропихивается вовнутрь, вынуждая Махито шипеть об боли, стискивая в пальцах простынь. Ощущение лезвия у входа говорит о том, что его порвали — именно так чувствуются разрывы, Махито помнит с прошлого раза. И то, что вместо смазки использовано масло делает все во много раз хуже, когда оно попадает в открытые ранки, начиная нестерпимо жечь. — Блядь-блядь-блядь, — Махито не сдержаться от ругательств, за что Кэндзяку тут же с силой толкается глубже, одновременно собирая волосы лоскутного проклятья в кулак и дергая без какой-либо жалости на себя, вынуждая запрокинуть голову. — Ты ведь знаешь, как я не люблю, когда ты пачкаешь свой чудесный язычок ругательствами. Вместо ответа Махито болезненно всхлипывает, он не привык сдерживаться, — не привык прятать эмоции, — и тело вполне естественно реагирует слезами на болезненное ощущение вторжения. — Больно? — нежно и вкрадчиво спрашивает Кэндзяку, запечатлевая на шрамированном плече нежный поцелуй. — Б… больно, — голос Махито дрожит. Все правильно — Кенни нравится, когда больно, когда партнер дрожит и не может сдержать эмоций. Махито вдруг тихо смеется не смотря на ситуацию и не смотря на всю испытываемую боль. Не так уж все и плохо — Кэндзяку действительно решил ограничиться минимальным наказанием, а с этим, лоскутное проклятье уже может играть. — … двигайся уже… черт тебя дери. Я же знаю, что тебе хочется выдрать меня… до звона в ушах. Относительно приноровившись к тяжелому и неповоротливому телу, Махито приподнимает бедра вверх, толкаясь Кэндзяку на встречу, сам глубже насаживаясь на толстый и длинный член. Выбранное Кенни тело — идеально. Не удивительно, что Сатору Годжо был влюблен в его прошлого обладателя до звезд в глазах. — Шлюшка, — судя по интонации Кэндзяку взбешен, но Махито не в настроении соответствовать всем его стандартам. Для этих целей у Кенни теперь есть Чосо — сладкий мальчишка, который еще даже не представляет, что с ним хочет сделать любимый папочка. Когда Махито отзывается тихим высоким и истеричным смехом, Кенни выпускает его волосы и, пропихнув пальцы под чётки на чужой шее, с силой стягивает их, снова медленно, но верно перекрывая Махито воздух, заставляя заткнуться, жалобно всхлипнуть, а затем и вовсе захрипеть. — Вот так гораздо лучше, — интонации древней твари снова становятся ласковыми, мягкими и вкрадчивыми, когда Махито конвульсивно содрогается, невольно сжимая чужой член в себе. Кэндзяку выдыхает лоскутному проклятью в затылок, плавно выскальзывает и тут же загоняет себя обратно в чужое тело, в рассаженную горячую кишку. Из-за масла скольжение вызывает чувство жара и трения, слишком жестко, слишком больно. Махито слабо брыкается, цепляется за руку Кэндзяку, но тут же разжимает пальцы, когда тот снова выходит и тут же вбивается обратно. Хватка на чётках становится слабее. — Что надо сказать, мой сладкий? — Спасибо… спасибо, — еще с прошлых раз Махито помнит, что за любую милость надо благодарить. Но никто не говорил, что он не может делать это с широкой ухмылкой на лице. — Кен… тебя бы из любого… БДСМ клуба… поперли… с твоими фетишами, — он снова смеется, а затем всхлипывает, не может сдержаться, боль заставляет его идти в разнос, вызывая и смех и слезы одновременно. — Штопаная дрянь, — выдыхает Кэндзяку, кажется понимая, что проиграл и если он не будет полосовать Махито, как в прошлый раз, то и заставить лоскутное проклятье скулить всерьез не сможет. На очередном толчке Махито ощущает, как усиливается жжение и как меж ягодиц стекает горячая, липкая кровь. И близко не так больно, как могло бы быть, унизительно, неприятно… но от жестокости Кэндзяку его начинает вести, как животное в течке, тем более, хочет древний того или нет, но он каждый раз задевает чувствительное местечко простаты внутри. — Наслаждаешься? — Кэндзяку замирает в нем, войдя до самого основания. Из-за чёток Махито не может почувствовать всплеска, но он видит, как проминается пространство рядом, как реальность оказывается разорвана и из полной тьмы прорехи наружу тянется пучок мелких щупалец, тут же нырнувший Махито под живот, прямо под приподнятые бедра. Он мягкий и вялый, чем склизкие щупы и пользуются. Один из них оборачивается под головкой члена, а второй вслепую нащупывает дырочку уретры и прежде чем Махито успевает протестующе пискнуть, уже ныряет внутрь. Склизкий, небольшой, но много ли надо для такого узкого местечка? Кенни утыкается лицом в плечо проклятья, ощущая, как бешено Махито подергивается от скользящего внутри щупа, то и дело добирающегося почти до самого мочевого пузыря. Это еще более отвратительно беспомощное ощущение — смешанное с невольным удовольствием чувство недержания… Махито спасает лишь то, что он дух, что хоть его тело схоже с человеческим, но кишечник и мочевой чисты и пусты, иначе он бы уже лежал в луже собственной мочи. Достигнув его мочевого, щупальце так и замирает, оставляя лоскутное проклятье в состоянии, от которого его просто трясет… и в это же время еще одно узенькое щупальце начинает растягивать уретру, чтобы тоже протиснуться внутрь, вызывая у Махито скулеж. У него не стоит, но это растяжение и это движение, все сильнее ускоряющееся, взад и вперед, хлюпая по мочеиспускательному каналу, почти выходя наружу… … в какой-то момент лоскутный дух вздрагивает всем телом и с криком бьется в оргазме, полученном без эрекции, пытаясь судорожно свернуться в клубок. Вот только Кэндзяку не позволяет, вдавливает его в тело в постель и пока Махито содрогается, не в силах контролировать сотрясающие тело спазмы, древний жестко трахает его сзади, рассаживая итак окровавленный вход, пока сам не кончает от сильной стимуляции. Махито к тому времени остается лишь хныкать лицом в простыни, ощущая, как мокро у него под бедрами из-за смазки со щупалец и стекающей меж ягодиц крови. Кэндзяку наваливается сверху, обхватывая Махито под талию, прижимая ближе к себе, жадно вдыхая запах его волос… и отдавая щупальцам приказ. То, что трахало уретру, так резко выходит наружу, что Махито тоненько, почти по-женски взвизгивает. Второе выбирается чуть медленней, но, когда доходит до середины члена оказывается выдернуто так же резко. — Хороший мальчик, — Кенни запечетлевает поцелуй у Махито на шее, прежде чем отодвинуться от него, позволяя лоскутному проклятью свернуться на боку в позе эмбриона. Махито по-детски вытирает глаза крепко сжатыми кулаками и втягивая в нос сопли. Из этого положения он может видеть, как медленно исчезает с простыней влажное кровавое пятно. Пусть кровь у штопаной бляди по-человечески красная, но он все еще дух, поэтому все отделённые от него частицы очень быстро истаивают, растворяются в пространстве. Они закончили очень вовремя… или, возможно, Махито был все же слишком громок, ведь лоскутный дух чувствует, как проминается постель, когда Чосо, — сонный и растерянный, — садится в своем коконе из одеяла. — …? — парень явно не понимает, что происходит. — Все в порядке, — рядом тут же садится успевший запахнуть своё косодэ, Кэндзяку, обвивая Чосо руками за плечи. — Как ты себя чувствуешь? — он будто разом теряет всякий интерес к Махито, чем тот и пользуется, чтобы нащупать застежки чёток, вынуждая змею разомкнуть свои кольца. — Голова кружится, — растерянно произносит Чосо и, севшее на постели, лоскутное проклятье видит, как доверчиво расслабляется Картина Смерти, хотя еще совсем недавно очаровательное создание собиралось накинуться на Кэндзяку с кулаками. — Это скоро пройдет, — Кенни явно говорит со знанием дела, в конце концов ведь именно он копался в чужой голове, устраивая любимому мальчику почти лоботомию наживую. Добрый, ласковый, сука, папочка. С дробным и злобным стуком чётки падают на пол — Махито мстительно отправляет их куда-то под кровать, пускай Кен потом или сам ищет, или отправляет искать свои проклятья — вот только к такой дряни ни одно из них прикоснуться не сможет. Но звук так же привлекает внимание Чосо. Парень растерянно переводит взгляд в сторону, потом ведет глазами обратно… и натыкается на Махито. На совершенно голого, хорошенько оттраханного Махито. — Что здесь…? Удивительно, но, кажется до сладкого сынишки Кэндзяку доходит крайне быстро. Он замолкает на полуслове, хватает ртом воздух и судорожно краснеет — розовый оттенок особенно ярко виден на белоснежной коже. Как принцесса из сказки, — Махито, кажется ее читал, — волосы черные словно смоль, кожа белая, как снег. Неужели, Кен, в том числе вкладывал в эту очаровательную голову знания о сексе? … или Чосо просто помнит, как трахались его родители? Вот умора. — Ты так мило смущаешься, — Махито копирует воркующие интонации у самого Кэндзяку, подаваясь вперед и обхватывая ладонью точёную лодыжку Чосо, как будто и не прерывался на маленькое миленькое изнасилование. — Махито, — в голосе Кенни отчетливо слышится предупреждение, но оно не так чтобы сильно жесткое. Неужели древний не против? Ах, да — Махито ведь обещал помогать ему с Чосо. Чего только не посулишь, с чужим членом в заднице. Да и о чем он вообще думает? Кэндзяку уже полторы тысячи лет — по самым скромным прикидкам. Возможно эта дрянь даже старше Рёмена Сукуны… кто знает. Но, как минимум, то, что творится в его голове ни один психотерапевт не оценит, потому как за полторы тысячи лет психика должна стать совершенно не человеческой. Трахнуть своего потомка? Без проблем. Создать этого самого потомка, чтобы потом трахать? Никаких сомнений. Быть не против чтобы его возможного партнера трахал кто-то еще? Какие мелочи. Чосо пытается вытянуть лодыжку из чужой хватки, но Махито держит крепко, тянет на себя, заставляя разогнуть колено и припадает губами к такой притягательной выступающей на щиколотке косточке. Чистая кожа Картины Смерти все равно имеет металлический прохладно-кисловатый привкус меди. Лоскутное проклятье хотело бы пробовать еще и еще, но у Чосо ведь есть и более интересные места, которые тоже хочется облизать. — Не понимаю, — выдыхает Картина Смерти, тем самым признавая поражение и невозможность полноценно осознать причинно-следственные связи происходящего. — Тут нечего понимать. Просто мы рады, что ты с нами, — Кэндзяку легко подхватывает нить происходящего, легко закручивает в узел их троих — всего одной лишь фразой. А потом не позволяет Чосо слишком уж задуматься, ловя кончиками пальцев острый подбородок и припадая губами к губам. Махито ощущает, как и до того трепетавшая в растерянности душа глухо ударяется о тело, словно врезавшийся в стекло мотылек. Картина Смерти пытается отодвинуться, упираясь ладонью в чужое плечо, но руку перехватывают, осторожно и одновременно жестко сжимают запястье, в это же время углубляя поцелуй. Махито ощущает происходящее резонансом через самого Чосо, соприкасаясь с его плотью и душой одновременно так, как позволяет исключительно его [Махито] сила. Парень растерян, потерян, напуган… и заворожен. Не может поверить происходящему, что-то внутри него протестует и одновременно тянется к тому, кого он опознал как собственного отца. Махито надо лишь чуть-чуть подтолкнуть процесс, стать его катализатором. Едва ощутимое нажатие пальцев, незаметное прикосновение к крылышкам бабочки-души и у Чосо внизу живота все стягивает долгим сладким спазмом. Махито не может повлиять на его мысли, как это делает Кенни, но может подкрепить чужие действия соответствующим откликом тела, создать психологический триггер, который в дальнейшем будет и сам срабатывать. Чосо вздрагивает, судорожно и инстинктивно сжимает колени, а Махито даже смотреть глазами не надо, чтобы знать — их сладкий мальчишка потёк во всех смыслах этого слова. Кровь устремилась вниз, аккуратный красивый и ничем не прикрытый член стал твердеть, а из влагалища выступила склизкая теплая и ароматная влага — лоскутное проклятье могло почувствовать привкус просто на запах, ведь его обоняние куда острее человеческого, способно различать не только ноты чужих ароматов, но и последующую смену эмоций. Сдерживаться просто нет сил и Махито проскальзывает по простыням ближе, с силой сжав чужие коленки, заставляя Чёсо протестующе вскрикнуть в поцелуй. Кэндзяку реагирует, отрывается от сына и смотрит на Махито из-под ресниц. — Осторожно. — Я осторожен. Просто твоя деточка — неженка, — лоскутное проклятье улыбается самой невинной улыбкой из своего арсенала и тут же переводит взгляд на Чосо. Парень смотрит широко раскрытыми глазами, по-прежнему сводя ноги вместе. — Папочка может подтвердить — никто здесь не сделает тебе больно. Ну, разве что самую чуточку. Махито поглаживает острые коленки и ведет руками вверх, к бедрам, раз уж Картина Смерти не желает раздвигать ноги. — Я… не хочу, — наверное в таком состоянии сложно сформулировать хоть какую-то мысль, однако Махито с Кэндзяку и не собираются давать Чосо ни малейшего шанса. — Хочешь. Я отсюда слышу запах твоего возбуждения, сладость моя. Только посмотри на это, — отведя в сторону все еще прикрывавшее Чосо одеяло, Махито обнажает красивый и почти полностью эрегированный член. Даже в этом местечке, Картина Смерти настоящее произведение искусства. Махито как кот притирается щекой к чужому бедру, смотрит снизу-вверх в широко распахнутые глаза Чосо. Кажется, тот не верит, даже глядя на собственное возбуждение… и не верит, что сидящий рядом отец одобряет все происходящее. Парень растерянно сам поворачивается к улыбающемуся Кэндзяку, но древний тут же ловит его лицо, прижимает ладонь к чужой щеке, ведет большим пальцем вдоль скулы. — Разве это нормально? — глухо бормочет Чосо. У него медленно, но верно поднимается давление, отчего тонкая корочка меди на переносице не выдерживает и из стигматы снова подтекает кровь. — Совершенно нормально. Я так долго ждал, чтобы тебя увидеть, — одной рукой обхватив Чосо за талию, Кенни давит второй на грудь Картины Смерти, вынуждая лечь. — Ты - да. Но… он? — А он скрашивал мое ожидание. Я ведь не могу выбросить Махито как использованную вещь? Самому Махито от такого хочется расхохотаться, но он просто утыкается лицом Чосо в пах, с силой выдыхая воздух. Конечно же Кенни избавится от Махито сразу, как только тот перестанет быть полезным или нужным. Но как играет на чувствах сына, сучёнок. Лоскутное проклятье снова глубоко вдыхает и выдыхает… и замирает, потому что его волос осторожно касаются кончиками пальцев. Теперь Чосо испытывает что-то, отчего его душа трепещет не менее сильно. Вину? Ох, как мило. Пока никто не видит, Махито расплывается в ухмылке, позволяя чужим пальцам притронуться смелее. — Не считай меня жалким, сладость, — опасная интонация, но проклятье может себе ее позволить. Он смотрит снова снизу-вверх и пускает по телу Чосо волну возбуждения, в этот раз ставя якорь на собственный взгляд. Пускай Картина Смерти будет вспоминать это чувство всякий раз, когда смотрит Махито в глаза в будущем. Чосо снова начинает мелко дрожать, а проклятье, углубляя эффект, демонстративно трется щекой о чужой член. — Не надо, — испуганно просит Чосо, но уже поздно — Махито приоткрывает жадную пасть и вбирает теплую возбужденную плоть в рот. У него даже подобия рвотного рефлекса нет, однако лоскутная блядь специально не берет глубоко. Сначала он хочет поиграть, и он играет, облизывая и обсасывая член Чосо словно леденец, развлекаясь с головкой, нажимая на уздечку, проходясь по всей длине и почти выпуская обратно. Он не сомневается в своем мастерстве, но все равно искусственно подстегивает возбуждение Картины Смерти, что сам Чосо вряд ли осознает. Тот реагирует на каждое движение языка, всхлипывая и издавая беззащитные нежные звуки. Еще и Кэндзяку пользуется ситуацией, сученыш — ласкает нежно-розовые соски сына, такие яркие на фоне бледной кожи. Тянет, мнет, потирает подушечкой пальца. Даже без вмешательства Махито оказывается, что у полукровного проклятья там весьма чувствительная зона — Чосо цепляется за отцовскую руку, но Кэндзяку только сильнее тянет за сосок и лоскутный дух в этот момент мстительно добавляет от себя вспышку удовольствия. Если так делать достаточно часто, то Чосо сможет однажды кончить просто от того что его грудь кто-то ласкает и ему станет проблематично носить любую одежду, предварительно не заклеив соски пластырем. Махито уже предвкушает это маленькое издевательство… и одновременно с тем к нему в голову приходит совсем другая издевка. Он выпускает чужой член изо рта, демонстративно облизывается… … и притрагивается к Кэндзяку. Да, на его душу не воздействуешь, но точечные безобидные уколы пропустит кто угодно, тем более древний так увлечен своим мальчишкой. Кен сдавленно шипит, обжигает Махито взглядом и замирает, прислушиваясь к ощущениям в собственном теле. Мужчина медленно отводит край белой ткани, закрывающей грудь — его собственные соски болезненно набухают прямо на глазах, пока наружу не вытекает первая капля белесой жидкости. — Махито, — взгляд Кенни даже не злой — скорее позабавленный. — Ты за это поплатишься. — Потом — обязательно. Сам же тебе и напомню, — лоскутное проклятье почти мурлычет, снова возвращаясь к члену Чосо, но теперь потираясь о него щекой поскольку-постольку, ведь он жаждет увидеть весьма интересное зрелище. И Чосо не подводит — так завороженно смотрит на текущее из груди Кэндзяку молоко. Мало кто знает, что у мужчин тоже имеются молочные железы и они вполне рабочие, если подстегнуть их достаточным количеством выделяемого гипофизом гормона под названием «пролактин». — Хочешь? — Кенни снова гладит Чосо по лицу, а парень кивает, сам вряд ли понимая на что соглашается. Точнее, понимать-то он понимает, но скорее на инстинктивном уровне. И когда Кэндзяку тянет его на себя, то тут же испуганно замирает. Кен сам устраивается в изголовье на подушках, Чосо почти лежит на нем, заставляя Махито отодвинуться. Кэндзяку подтягивает выше чужое колено, устраивая сына максимально непристойно, так, что его член потирается о чужую промежность. Чосо же, кажется, не знает, что вводит его в смущение сильнее — открытая поза благодаря которой Махито видны его розовая щелка и аккуратная задняя дырочка или предложение отца. Кэндзяку решает за Чосо, запускает пальцы в мягкие влажные пряди, сжимает с силой у основания и заставляет парня придвинуться ближе. — Просто приоткрой рот, — тихий шепот древнего завораживает, чарует как заклинание, даже без капли магии. Чосо послушно размыкает губы, не в силах сопротивляться отцу, который итак изрядно покопался в его голове. Махито же тянет руку, чтобы касаться не только Картины Смерти, но и Кэндзяку, тянется сквозь скрывающую душу древней твари дымку проклятой энергии, безмолвно выпрашивая, выклянчивая разрешение хотя бы считать поверхностные ощущения тела… … и, неожиданно, получает на то разрешение. Голову ведет от чувства тяжести в груди, когда лоскутное проклятье погружается в чужое мироощущение. Тяжесть, влага, стекающая вниз, что-то ноющее и сладкое одновременно. Губы Чосо, собирающие капли молока, мягкие, такие же нежные, как его душа, похожая на бабочку, они притрагиваются упругой гладкостью и следом тут же теплый язык собирает все успевшее вытечь, прежде чем охватывает сосок. Чосо был лишен даже нормального рождения, его никогда не выкармливали грудью, не носили на руках. Возможно он сейчас и смущен, но детские комплексы, детская жадность — берут над ним верх, заставляя быстро перейти от осторожности к наглости. Всего пара мгновений, и он присасывается пиявкой, заставляя Кэндзяку беззвучно выдохнуть. Это чувство сложно описать словами — отчасти щекотное, отчасти болезненное, так как у мальчишки полный рот твердых зубов, которым он совсем не стесняется себе помогать, терзая чужой сосок и вытягивая-вытягивая-вытягивая все, что ему может дать тело отца. — Хороший мальчик, — шепчет Кенни, поощрительно массируя чужой затылок и позволяя перебраться ко второму соску, так как мужские молочные железы не могут вместить так уж и много молока. Махито же ощущает удовлетворение и соскальзывает с иглы чувств Кэндзяку. Может быть они и достаточно упоительны, но Чосо тоже слишком вкусен, чтобы от него оторваться. Пока парень занят, Махито змеей поднимается выше, притирается бедрами к чужим ягодицам, к тугой поджарой заднице, заставляя Чосо вздрогнуть от непристойности происходящего и тут же подкрепляя внезапное осознание своим мухлежом, заставляя Картину Смерти почувствовать возбуждение от ощущения чужого члена, скользящего вверх и вниз, пачкающего копчик каплями предэкулянта. — Посмотришь для меня кое-что? — Кенни отпускает затылок Чосо, чтобы поймать Махито за прядь волос у виска. — Все что угодно, — проклятье мурлыкает в ответ, заинтересованное чужой просьбой. — В какой фазе цикла он сейчас находится? Сто пятидесятилетнее полупроклятье даже не понимает, о чем речь, зато дитя современной осведомленности, в лице Махито, прекрасно понимает просьбу Кэндзяку и, прижимаясь сильнее к Чосо, углубленно проверяет чужую репродуктивную систему. Она полноценна и прекрасна. Очень скоро, чтобы трахнуть эту прелесть придется пользоваться презервативами, ибо вряд ли на полупроклятье подействуют какие-либо противозачаточные, но пока… - … он только появился на свет. В его яичниках нет ни единой яйцеклетки, которую можно было бы даже случайно оплодотворить, — Махито специально говорит так, чтобы Чосо понял хотя бы последнюю часть, с наслаждением чувствуя, как испуганно вздрагивает парень, пытаясь отодвинуться, отстраниться. Только куда? Кенни надежно удерживает своё любимое дитя за волосы и под талию, а Махито практически наваливается сверху. — Не надо… — карие глаза смотрят на Кэндзяку умоляюще и испугано, но древний только шире улыбается, притягивает к себе за затылок, запечатлевая на бледных губах настолько сладкий нежный поцелуй, что Махито физически ощущает потребность в уколе инсулина. Гадкий старый обманщик, успокаивающий сына в то время, как сам двигает бедрами, потираясь об открытую слизистую Чосо. — Я помогу, — Махито мурлычет. Его помощь двойственна — с одной стороны он заставляет тело Чосо ощутить сладкий спазм удовольствия, от того как член Кэндзяку проходится по мягким тканям, с другой стороны лоскутное проклятье обхватывает плоть Кенни рукой и направляет ее прямо к узкой щёлке, которую никто даже не растягивал. Но Махито компенсирует это, затапливая Чосо с головой в сиропе приятных ощущений, когда член отца раскрывает его, болезненно проникая вовнутрь. Рецепторы боли и удовольствия действительно так легко перепутать, заставляя нервную систему искрить, дымить и замыкать, смешивая одно с другим так, чтобы в будущем Чосо не мог воспринимать одно без другого. Кенни любит смешивать нежность с жестокостью в равных пропорциях и Чосо еще скажет Махито спасибо за то, как лоскутный дух осторожными уколами своей силы меняет его восприятие… ну, по крайней мере скажет спасибо в воображении самого Махито. В реальности же лоскутной бляди стоит держать язык за зубами и не говорить ничего, что может заставить Чосо усомниться в подлинности своих чувств по отношению к отцу. Хотя, с какой-то точки зрения было бы интересно посмотреть, как Картина Смерти взбунтуется… … и как жестко Кенни подавит чужое сопротивление, как он от ласковых уговоров перейдет к психологической, ментальной и физической ломке, подгоняя любимую деточку под стандарты того, каким видит своего постоянного спутника. Но пока Кэндзяку мягок и нежен настолько, насколько это вообще возможно. У Чосо не связаны руки, его проклятые силы не запечатаны и Кенни держит парня исключительно осторожно. — Больно? — ласково спрашивает древний, выдыхая свой вопрос Чосо в губы. Вместо ответа Картина Смерти сдавленно стонет, не зная попытаться ли отодвинуться или насадиться сильнее на чужой член. Душа мечется в смятении и легком испуге, но, одновременно с болью, Чосо так хорошо, что он не может ответить отрицательно. Едва получивший себе физическое тело и тут же сладко оттраханный в мозг — это возбуждает Махито даже чуть сильнее, чем чужая, такая любопытная, двойственная анатомия. Лоскутное проклятье специально давит сильнее на чужие бедра, не оставляя Чосо выбора, изображая Дьявола, пока Кэндзяку прикидывается ангелочком. Махито будет плохим, Кенни — хорошим, пускай, не жалко. — Это еще не все, — Махито почти напевает у Чосо над головой, удерживая чужие бедра в одном положении и пальцами раздвигая ягодицы, открывая нежную розовую дырочку заднего прохода. Не сказать, будто лоскутное проклятье фанат секса… но он просто обожает искать новые интересные сочетания анатомии, раздвигая границы чужих табу. А оргазмы — всего лишь приятная клубничка на торте. Боги, да, о чем тут вообще говорить, если Махито достаточно кольнуть правильный участок собственной души, для того чтобы кончить или заставить кончить партнера? Бледная плоть плывет подтаявшим воском, к краю дырочки Чосо притрагиваются крохотные скользкие щупы, теперь вырастающие из щели в паху Махито, как тычинки диковинного цветка. Диковинного и хищного. Розовые, подвижные, цепкие щупальца, покрытые толстым слоем слизи, раздвигают края дырочки, пока Кэндзяку держит Чосо со своей стороны не позволяя двинуться и дернуться, и, заодно, с хищным любопытством наблюдая из своего положения за действиями Махито. Картина Смерти подрагивает, подергивается, цепляется пальцами за отцовские плечи, но Кенни не позволяет Чосо даже головы повернуть, просто успокаивающе проглаживая по затылку. — Просто расслабься, — ласково советует древний, когда щупы начинают раскрывать чужую дырочку все сильнее и сильнее, тянут на границе с болью, пока еще одна их часть обильно смазывает нежную розовую слизистую, трется о края. На самом деле в щели из которой они тянутся у Махито их сотни и лоскутное проклятье с нескрываемым наслаждением смотрит за происходящим, словно это и не он управляет каждым действием. Часть щупов уже лезет в глубину, в девственно-чистый кишечник, облепляя стенки изнутри подобно водорослям. От того как это ощущается, Чосо начинает постепенно трясти, Махито считывает его ассоциации с сотнями крохотных живых существ, копошащихся внутри тела и тут же подкрепляет это очаровательно-мерзкое сравнение очередной волной возбуждения. Чосо вздрагивает, мышцы его влагалища сокращают и теперь уже Кэндзяку прикрывает глаза от сладкого давления на свой член. — Махито, быстрее, — Кен сильнее охватывает Чосо за талию, сильнее давит на чужие бедра, насаживая сына до конца, до донышка. Краем сознания лоскутное проклятье перехватывает чувство наполненности и то, как почти болезненно головка отцовского члена упирается в шейку матки. — Если быть быстрее, то я его порву, — мурлычет проклятье, но он уже неплохо подготовил чужую дырку к проникновению и теперь все его щупы по очереди напихиваются внутрь, постепенно срастаясь обратно друг с другом, пока Чосо внезапно не оказывается с не маленьким членом в своей заднице. Со способностями Махито это так легко — подкорректировать толщину и размер. А еще между влагалищем и кишечником такая тонкая стеночка из плоти, что лоскутное проклятье теперь прекрасно ощущает член Кэндзяку, растягивающий Чосо спереди. Он начинает двигаться первым — плавно выскальзывает до середины и так же плавно входит обратно, подбирает угол, ищет ту самую сладкую точку, прикосновение к которой заставит Картину Смерти снова и снова сладко сжиматься. Чудом удается удержаться от того, чтобы немного видоизменить чужую анатомию еще сильней — например увеличить количество нервных окончаний, чтобы Чосо дергался от малейшего прикосновения там — будь то пальцы, член, язык или те же щупальца. Чтобы превратился в шлюшку, в наркомана, конкретно подсевшего на удовольствие, как на наркотик. Кэндзяку даже представить себе не может насколько Махито сейчас держит сам себя в узде… или представляет — смотрит из-под тяжелых век предупреждающе, даже не смотря на дымку удовольствия, застилающую разум. Вдруг Чосо вздрагивает и от скулежа переходит к тихому вскрику. Резкое сокращение мышц, напряжение в бедрах и спине. Махито явно попал куда надо. Даже без обмана чужой нервной системы — ему остаточно попадать по простате и Чосо сам начинает подмахивать бедрами в ответ, одновременно с этим двигаясь и на отцовском члене. Это только в порно два парня могут легко и беспроблемно оттрахать кого-то третьего вдвоем. В реальности приходится приноравливаться и искать ритм подходящий всем троим… если это, конечно, не изнасилование. Но Кэндзяку уже сорвал злость на Махито, из него еще не выветрился эндорфиновый кайф, так что Чосо, считай, повезло и древний позволяет сыну просто получать удовольствие, двигаться в своем ритме, наслаждаясь по остаточному принципу неумелыми движениями чужих бедер, а также вспышкам удовольствия, приводящим к сокращениям мышц вокруг его члена. … хотя не такой уж Кен сейчас инертный — он приникает губами к бледной линии чужой шеи, оставляя яркие следы даже не засосов, а укусов, тут же зализывает их и кусает снова, пока не пропарывает кожу насквозь, окольцовывая шею Чосо ожерельем из ярко-алых капель. Парень уже ничего не соображает, любые протесты выветрились из этой очаровательной лохматой головы и его движения стали более четкими, более… жесткими. Он начал предощущать близость оргазма, однако, когда рука Чосо потянулась к собственному члену, Кэндзяку тут же жестко ее перехватил. — Я не разрешал, — ублюдочная натура Кенни прорывается сквозь притворно-приторно-ласковые интонации. Чосо всхлипывает, по бледным щекам текут слезы и капли крови из стигматы. Видимо, на пике эмоций парень просто не в состоянии себя контролировать, а тонкая корочка не выдерживает увеличившегося артериального давления. Так очаровательно –Махито с силой наваливается на Чосо не позволяя тому двигаться, сам замирая внутри него и ловит пальцами чужой подбородок — заставляя повернуть голову. Он с животным урчание слизывает текущую по лицу кровь, смешанную со слезами, проходится языком даже по внешнему уголку глаза. И, оторвавшись с такой силой вбивается в чужие внутренности, что Чосо кричит. Больно, жестко, но Махито смешивает боль с искусственным удовольствием. Он двигается внутри так, как его самого совсем недавно драл Кэндзяку, это уже действительно сложно принять за нормальный секс. Проклятая энергия накрывает Чосо с головой, облепляет его, охватывает обнаженную душу. Такой секс не может пройти без разрывов даже с подготовкой. Махито засаживает в чужое тело свой член, как в бесчувственную игрушку, но его сила не позволяет плоти разойтись, тут же сращивая обратно все повреждения. Чосо с головой тонет в ощущениях… и кончает. Только для того, что Махито нашел нужный участок его души и с силой надавил, растягивая оргазм, усиливая его, оглушая как наркотой, пока сам не изливается в чужое тело, захваченный отражением чужих эмоций. В итоге Чосо падает на Кэндзяку тяжело дыша и судорожно поскуливая, пока Махито и сам пытается отдышаться от накрывшей его волны. Да, то ради чего он всегда старается — его удовольствие напрямую связано с тем, что он заставляет почувствовать партнера. По сравнению с этими ощущениями заставить кончить самого себя — уныло и скучно. Но, кажется с Чосо скучно не будет никогда. Махито возвращает свой член к нормальным средним размерам, плавно выскальзывая из чужого тела. Дырка Чосо не сжимается тут же обратно, настолько хорошо она рассажена и из растянутого воспаленного кольца мышц течет быстро растворяющаяся в пространстве сперма. Однако даже без этого по члену Кэндзяку, все еще находящемуся внутри чужого влагалища стекает огромное количество естественной смазки. И, да — когда Кенни чуть сдвигает бедра, выходя из сына, то наружу тут же течет и его семя, которое уж точно никуда не исчезнет, так как в отличие от Махито, тело Кэндзяку вполне материально. Ощутив относительную свободу, Чосо сползет с отцовского тела, сворачиваясь рядом, вжимаясь в постель и явно пытаясь прийти в себя, пытается включить мозги, понять и переварить произошедшее. Вот только Кенни легко встрепывает мягкие волнистые и уже подсохшие волосы на чужой макушке, а потом запускает в них пальцы и с силой тянет, заставляя Чосо посмотреть прямо себе в лицо. — Куда ты, хороший мой? Мы еще не скоро закончим.