Лёд и пламя

      — Я так рад тому, что ты смог выбраться на выходные, — проговорил Саша, беря Мишу под руку. — Знаю, что мы с тобой уже были на их постоянной экспозиции, но в этот раз там будут еще картины и из твоего города!       Московский в ответ лишь мягко улыбнулся и повел своего кавалера в сторону парадной лестницы, как всегда поражающей своими размерами.       Последние несколько недель выдались для него очень тяжелыми: коллеги с Дальнего Востока отнюдь не стеснялись звонить по срочным вопросам в любое время дня и ночи, не обращая внимания на разницу часовых поясов. Хотя, справедливости ради, остальные часто поступали абсолютно также по отношению к ним, особенно — в пятницу вечером.       Но наконец, последние документы были подшиты и убраны в архив, и ничего не помешало Михаилу сорваться на последнем Сапсане в северную столицу прямо с работы, захватив только рабочий ноутбук: все необходимое, от сменной одежды до расчески, ожидало его в небольшой, но уютной квартире в центре Петербурга.       Который, как и положено культурной столице, решил провести субботнее утро погрузившись в искусство. В этот раз — смотря на одну из самых больших коллекций импрессионизма в мире: гордость не только Эрмитажа и Санкт-Петербурга, но и всей России.       Саша, почувствовав его задумчивое настроение, замолчал, и, видимо начал вспоминать то, каким Генеральный штаб был во времена расцвета Российской империи, с потрясающей библиотекой военной истории и ее дневным освещением. Оно было полно самых различных служащих людей, не только офицеров из Военного Министерства, но и вечно куда-то спешащих казначеев из Министерства Финансов, а также гордых дипломатов с прямой осанкой из Министерства иностранных дел. Теперь же рядом с ними ходили и фотографировались самые разные люди: семья из глубинки, с восхищением оглядывающая громадные врата прямо внутри здания; стайка студентов, только что вышедшая из зала Лектория и бурно обсуждавшая творчество Брейгеля Старшего; и даже группа девочек, устроивших фотосессию прямо на ступенях мраморной лестницы. Все течет, все изменяется…       Погрузившись каждый в свои мысли, Саша и Миша даже и не заметили, как добрались до выставочных залов импрессионизма.       — Смотри, — тихо, чтобы не потревожить посетителей выставки, которых было на удивление много, прошептал Петербург. — Вот картины из музея Пушкина, на той стене!       У окна действительно висели два полотна, рядом с которыми и толпились люди. На удивление, все присутствующие были воспитанными и разговаривали шепотом. Возможно, сказывалось то, что в комнате находилось воплощение культурной столицы.       — Это одна из самых известных картин Моне, называется она “Бульвар Капуцинок”— продолжил шепотом Петербург, указывая на висящую слева картину. — Она была, фактически, программной работой первой совместной выставки…       Но тут тишину прорезали громкие первые ноты гимна России. Люди начали оглядываться по сторонам, не понимая, что происходит. Миша, который, заслушавшись своим любимым и вкрадчивым голосом, не сразу понял, что возмутителем порядка является он сам, а вернее, его рабочий телефон. Спешно извинившись, он снял трубку и буквально вылетел из зала.       Оставшись один, Петербург вежливо улыбнулся всем осуждающим их посетителям музея, и дождавшись, пока все вернуться к своему прерванному занятию, подошел поближе к картине. Как ни странно, но картина не оказывала на него своего обычного умиротворяющего воздействия, ему не хотелось самому вспоминать о Гранд-Отеле и о том, как прекрасен был Париж во время Всемирной выставки, на которой Российской Империи было, чем похвастаться: все, от новой Транссибирской магистрали до изобретенных специально до этого матрешек, было представлено в надежном кирпичном павильоне. Пьер очень любезно предоставил им самую большую площадь. Однако сейчас воспоминания не приносили с собой радость, они лишь давили на больное: он теперь больше не столица Российской империи, а тот, кто стал главным городом, слишком много времени уделяет работе.       Порой Саше казалось, что она ему куда важнее, чем их отношения.       Он вновь погрузился в свои мысли настолько, что даже и не заметил, как Михаил вернулся, и тронув его за локоть, тихо произнес:       — Прости. Это снова с Дальнего Востока, выяснилось, что некоторые документы были оформлены неправильно. Я с телефона новые версии подписал, а теперь готов дальше слушать.       — Ничего страшного. Столицей в современности с телефоном и интернетом быть сложно — в любой точке мира дотянутся с вопросами, — улыбнулся в ответ Петербург, а затем добавил в шутку. — Главное, до свадьбы его выключать научись.       Тихо рассмеявшись от перспективы такой далекой, несбыточной вещи, как их свадьба — не стоило забывать, столицами какой страны они были, — Москва оглянулся по сторонам, и, убедившись, что никто не смотрит, быстро запечатлел поцелуй на щеке Саши.       — Обещаю, что до такого точно не дойдет, — шутливо поклялся Миша. — Так что там с первой выставкой импрессионистов?

***

      Сидя в ложе прямо над оркестровой ямой, Михаил Московский чувствовал себя крайне неуютно. Для того, чтобы видеть сцену, необходимо было достаточно сильно поворачивать голову, и у него начинала болеть шея. А они даже не дошли до середины! К счастью, этот балет был не настолько длинным, как последняя их совместно просмотренная опера — “Нюрнбергских мейстерзингеров”. Эти шесть часов, наполненных немецкой речью, спасибо, что хоть с субтитрами синхронными… Кстати, о немецкой речи, Берлин должен был прислать бумаги по очередному совместному экологическому проекту…       Отключившись от происходящего и надежно застряв в мире работы и бюрократии, для сидящих в зале Миша казался эталоном театрала, полностью погруженного в музыку и действие на сцене.       По крайней мере, до того момента, пока у него не зазвонил телефон. Чертыхнувшись, неожиданно вырванный из своих мыслей Миша резким движением достал звенящую вещь, однако, из за затёкших после столь долгого сидения мышц, он не смог его удержать, и лишь бессильно проводил взглядом смартфон, летящий навстречу своей гибели в оркестровую яму, но не прекращающий гордо играть гимн. Почему именно у их балкона не было сеточки, чтобы его поймать…       На мгновение музыка стихла, и, казалось, весь зал услышал ‘великая наша страна’. Миша, оцепенев и лишь наблюдая за катастрофой, разворачивающейся прямо перед его глазами, не мог сдержать нервного смешка от абсурда ситуации. Он уже мог представить заголовки новостей: ‘Момент патриотизма во время балета’. Однако дальнейшее развитие инцидента предотвратил музыкант, рядом с которым его на удивление переживший падение гаджет приземлилися. Как ни в чем не бывало, он поднял телефон, и, долго подержав кнопку выключения, прекратил звонок, удерживая при этом очень осуждающий зрительный контакт с самим виновником происшествия. Московский успел спокойно выдохнуть, оркестр начал наигрывать первые ноты всем известного Танца маленьких лебедей. Однако затылком он чувствовал испепеляющий взгляд сидящего рядом Саши, подчёркнуто ничего не говорящего, по всей видимости, ожидавшего перерыва, чтобы устроить разнос столице, так неудачно проигнорировавшему призыв выключить мобильные телефоны, как всегда, звучащий в начале балета.       — Если такое случится еще раз, в честь тебя такое включат по всем каналам, милый, — с вежливой и холодной улыбкой, никогда не сулившей ничего хорошего, тихо произнес Петербург, затем снова замолкая, и уже надолго.       До самого антракта Московский сидел, как на иголках. Надежда на то, что все забудется, разбилась, даже не успев зародиться толком: с момента инцидента до торжественного опускания занавеса под бурные аплодисменты прошло всего 4 танца. Дождавшись, пока остальные покинут ложу, он, глядя на Петербург, сидевший на своем кресле со скрещенными руками, несмело попробовал пошутить:       — По крайней мере, это была не свадьба…       — Это была не свадьба, в этом ты прав, — медленно проговорил Александр, не меняя позы. — Однако это касается не только нас, но и всех остальных, сидящих в зале. Ты проявил неуважение к ним, а не только ко мне.       — Я очень извиняюсь, виноват, — понурил голову Московский, доставая из кармана личный телефон. — Смотри, здесь я выключил! Просто на рабочем забыл.       — Что же, ты старался, и это главное, — смягчился Петербург, приподнимаясь с сидения. — И признаешь, что был неправ. Наверное, лучшим уроком для тебя было бы заставить обзавестись новым рабочим телефоном, но я не хочу парализовать страну на несколько дней. Пойдем за кулисы; так случилось, что я знаю человека, который его поднял.       Московский, не верящий своему счастью и благоразумно не упомянувший о запасном рабочем телефоне, направился вслед за Романовым к выходу из ложи. Однако тот, развернувшись, остановил его, положив руку на грудь:       — Но если еще хоть раз такое произойдет, то я… — со вполне реальной угрозой в голосе начал он.       — Не произойдет, клянусь, — со всей искренностью проговорил Москва, кладя свою руку на ладонь, и так лежащую на его сердце.

***

      Произошло. В самый невероятный, и вместе с тем — ответственный день за все последние годы.       Этот день начался с того, что Миша разлепил глаза, прогоняя приятную негу сна, и увидел за огромным окном утренний Париж. Было еще довольно рано, но уже было отдаленно видно и слышно, как город живет и дышит где-то далеко внизу, под окном их большого и дорогого номера, находящегося на верхнем этаже пятизвездочного отеля.       Простыни рядом с ним были даже не смяты; прошедшую ночь Саша провел в другом месте, аргументируя это традициями и говоря, что ночь перед свадьбой жених традиционно должен проводить со своим шафером; его шафером, ожидаемо, стал Екатеринбург. На попытку сказать что-то про то, что эта традиция устарела и проводить эту ночь раздельно было совсем необязательно, Романов сперва мягко напомнил о том, что из-за “устаревших традиций” они были сейчас не в каком-то из своих городов, а в другой стране, и церемония была, по пожеланию Московского, в церкви, поэтому говорить что-то о соблюдении традиций было поздно.       В любом случае, такие мелочи, как эти, меркли за блеском кольца на его лежащей на соседней подушке руке, которое сияло, отражая солнечный свет, и напоминало о том, что было действительно важно.       Сегодня день, когда все узнают, что Санкт-Петербург — его. И друзья, и враги. Даже господь Бог. День, когда он окончательно заявит на него свои права, прокричит об этом всему миру и не отпустит больше никогда.       Не то, чтобы это было чем-то обязательным; они любили друг друга глубоко, бескомпромиссно и пламенно и без колец на пальцах, и людьми не были; им не нужны были эти печати и документ, чтобы навещать друг друга в больницах или делить потом совместно нажитое. Все это вообще произошло как-то само — посмотрев однажды на Сашину улыбку, пока тот смотрел на свой город в одной из их прогулок от Московского вокзала до его дома, случившихся в каждый вечер пятницы, он понял вдруг, что молчать и скрываться больше не желает. Петербург не был чем-то постыдным или неправильным; его нежной, красивой и безусловной любовью хотелось хвастаться и гордиться, целовать его при всех и вместо неопределенного “я еду к своему коллеге” уверенно говорить попутчикам в Сапсане:       — Я еду к своему супругу, — сказал он вслух, засмотревшись на свое кольцо, теплый металл которого ощущался сейчас почти как миниатюрное объятие Романова.       Он никогда и ни в чем не был так уверен, как в своем ответе сегодня.       Да, он согласен защищать его столько, сколько времени будут существовать их города; долгие десятки тысяч лет, как надеялся столица.       Да, он разделит с ним все, на что бы кого-то из них не обрекла судьба; сгорит снова при надобности, отдаст титул, все силы, всю власть.       Да, он полностью ему доверяет и готов доверить в руки свой город и свою жизнь.       Да, он согласен.       — Если ты хочешь, чтобы твой супруг таковым стал, вставай давай, спящая красавица, — послышался голос из соседней комнаты, и Москва был вырван из своих грез скрипом двери. — Мы уходим; мне нужно еще сделать прическу и забрать платье у Оксаны Яковны. Справишься тут сам, не забудешь прийти?       У него “шафером” быть было особенно некому; эту роль великодушно вызвалась сыграть Казань, называя себя, тем не менее, исключительно “подружкой невесты”. Поэтому сегодня контролировать его пробуждение и сборы на ночь и утро остались они с Нижним Новгородом — и, вероятно, это было лучшим из возможных выборов. Желай эти двое ему неудач или смерти — он давно бы лежал уже в сырой земле.       — Не забуду, — ответил Московский. — Идите.       — А что это мы такие односложные сегодня? — подошла к кровати Камалия, игриво тряся его за плечо, и, судя по шагам и прогнувшейся кровати, Нижний был здесь тоже. — Волнуешься, кияү? Это тебе не регионы терроризировать, это — дело серьезное.       — Оставь его, видно же, что да, — попытался урезонить ее Пожарский.       — Не то что? Ничего он мне сегодня не сделает; такого красавца отхватил, что стоит его ненаглядному поманить его пальчиком, так он сразу ему в ноги упадет да венец царский подарит, — усмехнулась она. — Видал, какой он под Сашиной рукой смирный-то стал?       — Тебе бы тоже не помешало, родная, совсем ведь не помогаешь, — раздалось укоризненное.       — А ты заставь, — произнесла она тягучим голосом, и рука с плеча Михаила пропала, видимо, перейдя на кого поинтереснее.       — Да справлюсь я, справлюсь, — проворчал Московский, разворачиваясь на них. — Идите, куда вы там хотели, и не оскверняйте эту постель раньше времени.       — А, что, есть планы осквернить ее лично и попозже? — с притворным непониманием захлопала глазами Зилант. — Ах, да, первая…       — С глаз моих долой, — мученически и совсем не приказным тоном сказал Московский, пряча лицо в подушке и больше походящий сейчас на капризного и лохматого себя молодого.       — Чиләгенә күрә капкачы, такое я уже видела, — закатила глаза Казань. — Ладно, готовься давай, не будем тебя напрягать.       Они действительно ушли; дверь в номер громко хлопнула, вновь погружая Мишу в приятную тишину. Шагов в коридоре и людей в других комнатах было не слышно, только далекий шум Парижа из-за открытого окна — хорошая звукоизоляция будет просто необходима, потому что, пусть он и не видел Романова меньше суток, от одного только взгляда на кольцо Москву переполняло столько эмоций и чувств, что, казалось, когда ему будет позволено высказать их все, он не замолчит ни на секунду, а когда можно будет, наконец, коснуться…       Он уже скучал. Это было нормально? Да, они разговаривали, обнимали друг друга, целовались и уединялись тысячи раз до этого; но это все не наскучивало, этого было мало, хотелось еще.       Его все еще немного сонный и мечтательный взгляд встретился с телефонами на тумбочке, и он, потянувшись, взял тот, что был ближе, включая экран и с улыбкой читая, встречая короткое “Люблю тебя”, присланное когда-то ночью. Не важно, было ли это на спор или в рамках какого-то конкурса на импровизированной ночевке его жениха, где были, помимо Уралова, еще минимум несколько городов области; эти слова все равно грели Московскому то, чего, как верили раньше многие, у него либо не было, либо было каменным или ледяным.       Да уж. Если он будет так же тепло смотреть на телефон при подчиненных, его точно бояться перестанут. Но, если он за свою длинную и полную ошибок жизнь что-то и понял, так это то, что любовь — не слабость.       Взяв свой второй телефон, он нахмурился количеству сообщений и отчетов, поступивших ему всего лишь за ночь, ведь вчерашний день и позавчера в самолете он работал, и обреченно выдохнул, увидев, как ему звонит один из городов области, оставшийся у него за главного.       — Слушаю, — поднял он трубку, садясь на кровати.       — Михаил Юрьевич, тут лично к Вам проблема, связанная с финальным совещанием по вопросу внедрения людям идеи…       Слушая вполуха, он встал, посмотрев на висящий на двери зеркального шкафа в пол упакованный свадебный костюм, а затем, бросив взгляд на дорогие наручные часы, прошел мимо, к сумке с ноутбуком.       Еще три часа. Он успеет разобраться с несколькими делами в своем городе, чтобы потом все свое время посвятить одному только Сашеньке Романову.

***

      Работы всегда было много, но работать Москва любил. У него была проблема, что он часто путал “быть любимым” с “быть нужным”, как говорили на его вечное желание держать все на личном контроле и Саша, и Камалия, и однажды даже Новосибирск, пытавшийся доказать столице, что трудоголизм — это то, с чем нужно бороться, а не поощрять.       Что за бред? “Как работал — так и заработал”, а учитывая, что Миша был столицей, а его “заработком” являлось благополучие его страны, работать можно и нужно было ударно.       Сперва он пытался помочь Королеву с подготовкой к собранию по реформации развития генплана Москвы и Московской области, но потом понял, что тот был для этой задачи совершенно некомпетентен — как, впрочем, и любой человек или город кроме самого Михаила Юрьевича Московского. Поэтому, чтобы не остаться с типовыми панельками в новых районах, кривыми дорогами и не дай бог чем-то похуже, он вел собрание с воплощениями региона сам, по телефону, изучая данные с ноутбука и вещая в столичном кабинете по громкой связи из динамика чьего-то телефона. Его слушали, слушались и за ним записывали; несмотря на то, что на локальном уровне все эти воплощения были руководителями вполне сносными, то в глобальном плане картинки почему-то не видели или видеть не хотели, перетягивая одеяло исключительно на себя и гонясь за своими показателями, совершенно не взирая на то, что просядут чужие, и их, впоследствии, тоже пойдут из-за этого вниз.       — Да не из-за меня с этим диаметром все не слава богу! — послышался гневный голос воплощения города Апрелевка. — Я говорила, что это недострой. Меня кто-нибудь послушал? Вот скажи мне, как воплощение города с названием “Железнодорожный” не поняло, что это все большая железнодорожная катастрофа?!       — А что я? Я виноват, что весь нормальный подвижной состав отдали под третий диаметр? — начал защищаться упомянутый город.       — Пассажиропоток Зеленограда куда выше, и там этот подвижной состав необходим. Это мой административный округ, — вклинился в их спор Москва. — Если у кого-то есть возражения, — замечу, подкрепленные цифрами возражения, — я готов выслушать их…       За всем этим бешеный стук в дверь номера, а затем — ее открытие и топот ног замечены Московским не были, но уже в следующую секунду в комнату ворвался взъерошенный Химки во всем парадном с Нижним Новгородом на поводу и карточкой от номера в руках, и выкрикнул:       — Пап, ты охренел?       — Данила, не матерись перед своими коллегами, — шикнул на него Московский. — Это, между прочим, совещание, на котором и ты должен был присутствовать.       — Но не присутствую, представь себе! — воскликнул его сын, в кои-то веки поднимая на отца голос. — Потому что сегодня у меня отгул на мероприятие куда более важное, чем все вот это!       Москва потер уставшие от долгого смотрения в монитор глаза руками и снова начал всматриваться в длинные строки таблиц с пассажиропотоками и доступными транспортными единицами. Было куда проще и тише работать в этой прекрасной звукоизолированной комнате, пока к нему грубо не ворвались, но теперь, когда звуки были, и их было много, он обернулся и, под звуки продолжающегося совещания посмотрел на смотрящего на него в ужасе Химки.       Стоящего в парадном костюме в лучах уже явно полуденного солнца.       Быстро посмотрев на часы, он выдохнул — слава богу, церемония еще не началась, оставалось около двадцати минут, и оглядел себя. Черт. Он не то, что не умылся, но даже не переоделся толком после того, как встал с кровати.       — Я считаю, что прорытие двадцатикилометрового тоннеля под Москвой будет достаточным… — заговорил кто-то в динамиках, но столица решительно потянулся к тачпаду.       — Сегодня у меня отгул. Без крайней необходимости не тревожить, — и выключил звонок, вставая и смотря на себя в зеркало, пока Данила напару со Святославом распаковывали его костюм.       Выглядел он… Так себе. Уже родные круги под глазами, грязные волосы, след на щеке от кулака, на который он опирался, слушая собрание и записывая данные…       Ладно. Все будет хорошо. Саша полюбил его обожженным и разбитым, без статуса столицы и с выжженным городом — его любовь точно выдержит испытание таким Мишиным видом. Пусть даже в их большой и важный день.       А потом Москва обязательно извинится и будет делать все, как надо.

***

      — Может, он приехал? — спросил Саша уже в который раз за последний час, и Святогор, тяжело вздохнув, вновь положил руку на его плечо, не давая тому встать, чтобы проверить.       — Сашенька, давай соблюдем хоть какие-то порядки. Ты не должен пока его видеть, даже если он уже приехал, — сказал Великий Новгород. — Сейчас Костюша придет и скажет.       — Но ведь все должно было начаться еще пять минут назад, — посмотрел на него отчаянно Романов. — Святогор Рюрикович, Вы ведь не думаете, что он…       — Нет, нет, определенно, нет, — протянул басисто Волхов, немного его успокаивая. — А если вдруг да, я ему его маковки золотые-то пооткручу.       — Ну Святогор Рюрикович, — со смесью напряжения и усталости в голосе выдохнул Александр. — Вы же понимаете, о чем я? А вдруг настроения радикально настроенной по отношению к таким союзам части его жителей взяли над ним верх? Или он передумал?       — Тогда ему определенно стоит готовиться к перевороту; ты только подумай, сколько прибыло крупных городов, которые такую его оплошность и твои слезы увидят, и ему не простят?       Городов они, действительно, позвали много. Здесь были все миллионники и столицы округов, все те, кто знал их двоих с малых лет и те, кого с малых лет вели уже они; не явись Московский, разговоры действительно бы пошли самые разнообразные.       — Зато ты не стоишь там, перед всеми, ожидая его, — продолжил Новгород. — Все-таки здорово, что я смог такое право у Смоленска отвоевать; пригодились хитрость военная да дело судоходное.       — Вы играли на то, кто поведет кого-то из нас к алтарю, в морской бой; простите, Святогор Рюрикович, но, думаю, Вам просто повезло.       — Нет. Мою руку вела многолетняя мудрость, — чинно заявил тот, слыша приближающиеся к двери их комнатки шаги. — А вот и Костюша пожаловал, смотри.       — Явился, — распахнув дверь и пытаясь отдышаться, сказал Уралов. — Сказать, что не запылился, не могу, но он там, ждет тебя.       Сердце Петербурга от этих слов дрогнуло.       Ждет его. Его Миша ждал его у алтаря.       Он был готов, давно готов, и более, чем уверен в своем ответе и подготовленной клятве. Как и в том, что именно с Москвой хочет связать всю свою дальнейшую судьбу и жизнь — она и так была связана с ним с самого начала. Но, тем не менее, встать с кресла и сделать шаг туда, где его ждали, чтобы отдать права на себя и получить права на Московского в ответ, было непросто.       Но он не боялся сложных вопросов и вызовов судьбы. Столицам такого бояться не пристало.       — Саш, ты чего… — подошел к нему Костя, видя промедление и опасный блеск в глазах. — Не плачь, я уверен, это были пробки, и он просто случайно…       Идиоты. Саше не было никакого дела до того, где там Миша и насколько задерживался — из задержек и работы состояла вся их жизнь. Он пришел — и это самое главное.       И Петербург готов был на такой же подвиг в ответ.       Встав с кресла, он поправил и так идеально лежащие волосы — все было проверено уже с десяток раз, но все равно казалось, что что-то с ним неидеально, что вот-вот что-то может случиться и пойти не так, — но его взгляд остановился на лежащем на столе у выхода букете, который он выбирал сам, и вместо нежных цветов он видел то, о чем думал, выбирая их.       Глоксиния, нежно переливающая цвет из белого в центре в глубокий фиолетовый по краям. Символ любви с первого взгляда.       Скажи он сейчас совсем юному себе, что этот богатырь со строгим взглядом небесных глаз, столетиями великой истории за спиной, недюжинной храбростью и знаниями обо всем на свете будет смотреть на него так, как Миша смотрел на Сашу в эти годы, то, наверное, упал бы в обморок, покраснев до ушей и плача от счастья. Москва был его самой первой любовью, и Романов был счастлив, что любовью единственной. С самого детства он восхищался им, мечтал стоять наравне и, быть может, держать за руку однажды — и вот, на его руке совсем скоро будет кольцо, символизирующее то, что и Московский теперь точно желает этого тоже.       Свежие и маленькие, но видные в букете и там, и тут голубые незабудки. Означали они постоянство, верность и искреннюю любовь, но Петербург бы дополнил эту характеристику, сказав, что выбрал их еще и потому, что они напоминали ему о Мишиных глазах и безоблачном небе в его городе.       Хотя верности, постоянства и искренности им тоже было не занимать. Это было в каждом слове, в каждом прикосновении и действии; они были очень разными, их города были разными тоже, но это не мешало им быть честными друг с другом и говорить от своего сердца, несмотря ни на что. Робкие признания во времена империи, взгляды украдкой и смущение от понимания, что не смотрит Москва так, как он смотрит на Александра, более ни на кого. Бывали те, кто вставали меж ними, бывали жалкие попытки разлучить их, и даже, кажется, сама история говорила им временами, что нет, не позволит им быть рядом; и все же, они были здесь, и более им был никто не нужен. Даже простая мысль о том, что у партнера может быть кто-то еще, казалась бредовой и неправдоподобной — они так тесно сплелись и на карте (их города связывало столько транспортных коридоров, что на карте они уже будто тянули друг к другу руки), и вплелись в сердца, сознание и жизни друг друга, что там не осталось место для кого-либо еще, да и не нужно было       Романов уже чувствовал, что глаза становятся влажными, и их начинает немного щипать. Черт, это были всего лишь цветы. Что будет с ним, когда он выйдет туда, ко всем, к нему?       На его глаза попались последние цветки и, глянув на него, он поднял глаза к потолку, чтобы не позволить слезе прокатиться по его щеке.       Ослепительно-белая калла и веточки лаванды. Признание в том, что ради него он готов на все, клятва никогда не забывать и ни на кого не менять.       Они были готовы погибнуть друг за друга, и это было не просто словами. Ближе всего к тому, чтобы доказать это, оказался Московский, почти сгинувший в пламени вместе со своим городом, совершенно добровольно и, как говорил после, безо всяких сожалений. Но куда сильнее было то, что ради друг друга они были готовы жить.       Миша выжил и полностью восстановился тогда, слушая Сашины мольбы и видя безусловную заботу. Петербург продолжил жить, потеряв статус столицы — пусть мысли прекратить это все и передать какому-нибудь следующему воплощению города были. Он слышит в последний год блокады в ушах то, как Москва просит его пообещать дожить, и он доживает, бессильно падая в его руки в день полного ее снятия. Он отказывается от золотого укола в 90-е, как бы больно ему не было и как бы ни хотелось, потому что он расстроится.       Он сдался бы уже столько раз, если бы не Миша.       К реальности его вернул платок, аккуратно вложенный в руку его шафером, и он промокнул уголки глаз, закрывая их и опуская голову обратно.       Он сделает это. Он выйдет туда и скажет абсолютно всем, что Москва — его.       — Готов? — спросил у него Уралов, быстро окидывая взглядом.       — Готов, — уверенно ответил ему Александр, подбирая букет и беря Новгород за локоть.       Пора.

***

      — Где он? — нервно проверил часы в очередной раз Москва.       — Обычно я на твоей стороне, звездочка моя, но имей совесть; это ты опоздал, — ответил Смоленск.       Московскому не в первый раз приходилось стоять перед большим залом, полным знакомых лиц, где каждый на него смотрит — в конце концов, столица он, или деревня какая, — но сейчас все вокруг ощущалось совершенно иначе.       В первых рядах сидели все близкие ему города его области, кроме Данилы, получившему место среди свидетелей, и в голове быстро пробежала мысль о том, что собрание не было закончено, и нужно было обговорить с ними некоторые рабочие вопросы, и рука было потянулась к рабочему в его кармане, но его осекла Камалия, негромко, но слышно для Михаила цыкнув, показывая, что сейчас для работы было совсем не время.       Это был пусть и не православный, а католический собор, и гостей здесь было полно, но он все равно чувствовал, что находится он тут, готовясь предстать не только перед ними, но перед силами самыми высшими; что то, что он скажет и в чем поклянется сегодня, будет услышано и принято ими к сведению. Он настоял на таком месте, потому что для него было важно, чтобы сегодняшние слова были отпечатаны и на небесах, и, глядя на солнечный свет, стучащийся в витражи и вытекающий в зал самыми разными оттенками, на высокие своды и резные колонны, уходящие, кажется, прямо в небо, он верил, что так и будет; что несмотря на все то, что он сотворил и где пригрешил в этой жизни, а было этого немало, его любовь примут и признают где-то там, где все слова имеют вес, и потом всем и все зачтется.       По залу начали проноситься шепотки, потому что Саша все не шел, и даже сам Париж, вызвавшийся вести их церемонию, чтобы сделать документ не как у людей, а бессрочный, начал спрашивать у свидетелей с его стороны, где же затерялся второй город России, как двери зала в дальнем конце прохода раскрылись, и Московский затаил дыхание, понимая, что все. Время пришло.       Сперва вышли Екатеринбург со своей дочерью, Катей, в беленьком платьице, — по крайней мере, именно дочерью ее называл при планировании Романов под слабые протесты Уралова. Девочка пошла по проходу, гордо разбрасывая по сторонам красные лепестки роз и какие-то небольшие синие цветочки. Москва пытался было рассмотреть, что это были за цветы, но в дверях появились еще две фигуры, и он, устремив взгляд на одну из них, забыл на пару секунд, как дышать.       Саша выглядел просто потрясающе. Нет, конечно, выглядел он великолепно в любой ситуации, но сейчас он будто сиял изнутри спокойным и мягким светом, уверенно следуя по проходу в такт шагам направлявшего его Новгорода, неся в руке аккуратный букет и не поднимая головы, пока не дошел примерно до его середины.       И когда Петербург все же поднял на него свои глаза, Михаил понял, что он пропал в них навсегда.       Они были ясными, пронзительными и непоколебимыми, а еще — были направлены только на него, Москву.       Миша не помнил, как тот дошел до места перед ним; почти не заметил, как Новгород, проходя мимо, к месту за Сашиной спиной, тихо сказал ему, что передает свое сокровище и чтобы Московский берег его, как зеницу ока, если желает жить. Он все еще тонул в глубоких серых омутах и не мог смотреть больше никуда, и думать ни о чем.       И всеми силами заталкивал мысли о том, что там делают с его городом, пока его нет, и то, что его телефон вибрировал пришедшим сообщением уже раза три, подальше, понимая, что сейчас совсем не время.       Началось чтение какого-то церковного гимна, и, в свете этих витражных лучей и завораживающе-тягучем переплетении голосов хора, Александр был каким-то образом еще прекраснее. Его мягкие кудри, которые так приятно было пропускать через свои пальцы, его выразительные черты лица, его уверенная поза… Миша чувствовал себя маленьким мальчиком, перед которым был прекрасный царский венец, на который он вот-вот, и будет иметь полное право; вот только венец в его детстве ни говорить не умел, ни мыслить, и точно не был столь же красив, любим и жив. Эта награда была куда ценнее любого из его венцов в прошлом.       — Теперь вы можете обменяться клятвами, — донесся откуда-то как будто издалека голос Пьера, и Москва очнулся, когда увидел, как Костя подносит им кольца и Петербург берет одно из них, глубоко вдыхая, беря Мишину руку в свою и собираясь с мыслями.       — Михаил Юрьевич Московский, — начал он официально, как будто объявлял его на какой-то конференции, не смотря ему в глаза, только на руку. — С самого своего первого дня я не мог сдержать своего восхищения и воодушевления, слыша это имя. Ради того, чтобы оказаться хоть как-то выше, ближе и понимать, как же можно быть таким храбрым, верным, трудолюбивым и сильным, я старался так усердно, как только мог. Вот только, когда я добежал, то понял, что, в самом деле, сокрыто за этим именем куда больше, чем рассказывают старые дворяне и книжки по истории.       Он судорожно вздохнул, чтобы перевести дух и понять, что хотел сказать дальше и к чему подвести, но мысли не шли, точнее, шло их слишком много — слишком много надо было сказать, слишком много пообещать и вспомнить.       Но, подняв взгляд на Михаила, нужные слова как будто сами нашли его, выливаясь в речь и донося именно то, что он хотел сказать:       — Я знаю, кто ты, Москва. Я знаю, каким ты можешь быть благородным и великодушным, и я был рядом, когда ты совершал самые страшные свои деяния и давал разрушительные приказы. Я вижу тебя насквозь и знаю наизусть, и меня никогда не обманут твои фальшивые улыбки или приторная ложь. Но, даже зная тебя, как облупленного, даже понимая, сколько и боли, и счастья ты принес в мир, все, что я могу сказать — я всегда буду на твоей стороне, — еще раз глубоко вдохнув, чтобы последние слова его клятвы прозвучали еще ярче и громче, он объявил торжественно. — Я люблю тебя, Миша, и согласен быть твоим до скончания веков.       Где-то во время этой речи на Мишину руку было аккуратно надето золотое кольцо, но он и не заметил этого.       В голове звучало, словно на повторе, “согласен”, и Московский, только моргнув, понял, что на его глазах выступили слезы. Ну чем, чем в своей неприлично длинной, грязной и бесчестной жизни он заслужил такого чистого и верного спутника по ней?       — Ваша очередь, — кивнул ему Париж, и Михаил взял второе кольцо, смотря сперва на улыбающегося ему с любовью Сашу, а затем на толпу.       Но вдруг, он осознал, что слова клятвы буквально вылетели у него из головы. Он провел множество ночей, готовя самую идеальную речь, которая бы помогла раз и навсегда показать всем, какое сокровище волей судьбы оказалось его поддержкой и опорой в любой, даже самой сложной ситуации. Нужно было повторить ее утром, но работа… Необходимо вспомнить первое предложение, дальше оно пойдет само       Неловко откашлявшись в попытка потянуть время, он начал старательно думать. Но в ответ приходили лишь цифры, связанные со строительством нового транспортного кольца. Черт. Он использовал черновик листа с клятвой для того, чтобы записывать цифры с собрания.       Тщетно пытаясь что то придумать, он вновь посмотрел в глаза Саши, смотрящего на него с вопросом, но это было ошибкой: он почувствовал себя ещё хуже: как же он мог его так подвести. Что же, по крайней мере, у него так и не зазвонил телефон.       И тут он с ужасом осознал, что вибрация в нагрудном кармане это не стук его сердца, и даже не залетная смс. Это звонок. Он не успел морального приготовиться перед тем, как ударили трубы, и на всю церковь, за полтора своих века повидавших немало неприятностей и катастроф, раздалось:       — Россия Великая наша…       Но… Это могло быть важно. Как бы не было не вовремя и неприятно. Все воплощения округов и столицы здесь, а потому, если произошло что-то серьезное…       — Ну нет, — тихо ругнулся он на телефон, поднимая трубку.       — Михаил Юрьевич, подумайте, пожалуйста, над туннелем под Москвой, мы пришли к выводу на собрании, что это единственное решение… — бойко и быстро раздалось из трубки.       — Я же просил беспокоить меня только по критическим… — начал было он, вскипая, но, увидев осуждение из зала, куда был направлен его взгляд, осекся. — Я перезвоню позже.       — А отчего же позже-то? — раздался полный едва сдерживаемой ярости голос Екатеринбурга. — Мы постоим, подождем еще, ты подумаешь, куда деньги зарыть в очередной раз. Мы никуда не торопимся.       — Прошу прощения за этот казус. Давайте просто продолжим, хорошо? — попытался выйти из положения своей ослепительной улыбкой Московский.       Париж рядом с ним захлопнул книгу, по которой проводил церемонию, и этот звук, который в обычной жизни прозвучал бы тихо и незаметно, отразился от всех стен и сводов, словно выстрел.       — А что продолжать-то? Ты уже "нет" сказал. Мое дело сделано, в следующий раз трижды подумаю, прежде чем на такое соглашаться, — произнес он, поправляя свою мантию. — Александр, мои соболезнования. Все шампанское сегодня вечером за мой счёт. Упьемся и забудем об этом.       — Подождите, что это значит? — начал нервничать Москва. — Все же здесь, все согласны! В чем проблема?       — Проблема в том, что сначала ты женился на работе, а потом, не разведясь, Сашу еще себе захотел? — раздался откуда-то из зала недовольный возглас кого-то с Сибири, и все одобрительно загомонили.       — Да что тут… — непонимающе начал Москва, оборачиваясь к своим свидетелям.       — Может, вы оба и упрекали меня в культурной безграмотности, но даже мне известно, что если сказать “нет” во время церемонии в любом контексте, она прерывается и не может быть продолжена, — сказал Химки, пока Камалия и Святослав, не смотря на столицу, прошли за его спину, к…       Саша.       Михаил резко обернулся, только чтобы увидеть, что Петербург обступили почти все, кто только мог, полностью скрывая его от голубых глаз. Слышались попытки успокоить, обвинения столицы в том, что он последний кретин, и что только не, но звуком, который болезненно отдался в сердце Москвы, стал тихий всхлип.       Услышав его, Московский, не разбирая, кого и куда отталкивает, начал пытаться добраться до Саши, успокоить, извиниться и сказать все то, что должен был, но с каждым шагом ему казалось, что Петербург отдалялся все дальше, и он никак не мог до него добраться.       — Сашенька… — наконец, дотянувшись хотя бы до щеки Романова, начал Миша. Однако он быстро отдернул руку, обожженный ледяной пустыней глаз северной столицы, в которой, словно айсберги, таились слезинки.       — Ты клялся мне, что этого не будет, — со слезами на глазах, но сталью в голосе, сказал Петербург. — Даже если сейчас можно было продолжить, как могу я верить твоим брачным клятвам, если ты и обычные-то не выполняешь?       — Но это мог быть вопрос государственной важности, все воплощения важных городов… — начал было оправдываться Московский, прекрасно понимая, что теперь его слова звучат просто жалко.       — О нет, — с яростью в голосе процедил Саша, вытирая рукой быстро высыхающие слезы. — Это не вопрос государственной важности. Это вопрос твоего эго. Сколько раз ты бахвалишься за день, что ничего без тебя сделать не смогут? А сам то свое драгоценное мнение меняешь по сто раз на дню, не давая им нормальных указаний! Вот они и путаются постоянно, пытаясь твои противоречия разрешить!       Сказав все это, Романов, выхватив Мишин телефон из его руки, со всех сил швырнул его на мраморный пол церкви, разбивая экран, он истерически засмеялся, когда тот начал звонить вновь. Взяв из рук подошедшего Парижа поднесенную им открытую бутылку вина, он отхлебнул из горла и быстрым шагом пошел к выходу. Московский было попытался ринуться за ним — самое дорогое, что у него сейчас было, что было не купить ни за какие деньги и не выменять ни на какие услуги, сыпалось сейчас сквозь его пальцы, и он был не из тех, кто готов был позволить всему просто случиться без боя.       — Определись уже, горячо тебе или холодно, — преградил его путь Святогор, не давая Московскому сойти с места.       — Утром говорил “да”, а сейчас уже “нет”! — встала на защиту Саши видевшая сцену с кольцом утром Камалия, глаза которой сейчас метали молнии, не давая Москве обойти Новгород справа и преграждая путь.       — То здесь, то витаешь где-то у себя в голове, думая о работе, а не о том, что действительно важно, — перегородил путь и слева, следуя ее примеру, неожиданно, молчаливый обычно и всегда поддерживавший его Нижний Новгород.       Понимая, что драгоценные секунды и так пролетают чудовищно быстро, Миша обернулся было, чтобы обогнуть это оцепление, выбежав сзади, но и там его ждал сюрприз от тех, кто, как он думал, помогут ему, а не будут закрывать последний способ спасти свое меркнущее счастье.       — И даже сейчас ты пытался выставить все, как будто снова прав, отец, — хмуро произнес Химки, глядя на него уже без обычного восхищения и желания впечатлить, а с неприкрытыми злобой и разочарованием.       Петербург уже давно был важен и ему тоже и, конечно, он не простил бы его разбитого сердца даже собственному родителю.       Все рушилось с чудовищными темпами, и Михаил, не придумав ничего лучше, быстро наклонился и, подобрав телефон на всякий случай, на коленях прошмыгнул мимо своего оцепления наружу, туда, где Романов дошел уже почти до самого выхода, все так же осушая врученную ему бутылку. Москва побежал туда, чтобы извиниться, попытаться хоть как-то повернуть все вспять, пусть на таком этапе это уже и звучало просто смешно, — но, когда был уже почти в метре от его удаляющейся спины, его сбил с ног столица самого дальнего из федеральных округов.       — Ну уж нет, Михаил Юрьевич! Больнее ему мы вам сделать не позволим! — выкрикнул он воинственно, не позволяя встать.       Московский, отчаянно понимая, что Петербург уже на пороге, один шаг, и все, совершил последнюю попытку:       — Саша, я прошу тебя…       Романов со своей процессией из Екатеринбурга, нескольких городов области, Ростова и кого-то еще — Миша не видел из-за того, насколько его глаза захватила пелена слез, — остановился, но не обернулся. Ему даже не важно было, сколько из подчиненных увидят его в таком жалком состоянии; лишь бы был дан еще один шанс, лишь бы…       — Всегда у вас на смену черной полосе приходила белая, — обернулся на него Уралов, подходя на шаг и смотря сверху вниз, будто на поверженное животное. — Думаешь, я не знаю, как это у вас постоянно происходит? Ты ссоришься с ним, чуть не расстаешься, а потом целуешь, и все забыто? Это срабатывало лишь потому, что он слишком сильно любит тебя, и все свои последние шансы ты уже исчерпал. Больше мы этому случиться не позволим.       Миша не смотрел на него и пытался не слушать, насколько бы болезненным не было сказанное столицей Урала; он все еще смотрел лишь на Сашину спину. Из-за этого он увидел, как, уже допив бутылку, Романов выпустил ее из пальцев, позволяя свободно покатиться по полу.       — Permettez-vous de le blesser autant qu'il vous a blessé, — тихо и приторно шептал Петербургу на ухо Париж.       — Oui, bien sûr, — бегло ответил Александр, но Мишино сознание не воспринимало сейчас другие языки.       — Александр Петрович, — взволнованно поднялся с пола Владивосток, чувствуя, что Московский перестал вырываться и просто лежит теперь, приняв, видимо, свою судьбу. — Вы можете пока пожить у меня, если хотите быть подальше от него. Я организую Вам все, что только захотите, Вы достойны самого лучшего! Чего бы Вы хотели?       Миша начал приподниматься, опираясь на стулья, и уже почти выпрямился, вскидывая голову и встречая там… То, что не хотел бы встречать более никогда и от вида чего хотелось выцарапать себе глаза.       Потому что Петербург, наконец, развернувшись в его сторону, притянул за шею ошарашенного Приморского и прижался своими губами к его, при этом смотря пьяно в глаза не ему, а Московскому, с болью и обидой.       — На этом пальце нет кольца. Я полностью свободен и никому более не принадлежу, — провозгласил Романов, отрываясь от Владимира, судорожного хватавшего воздух. — Везите меня, куда хотите. Если там есть алкоголь, чем закинуться, и нет вот этого вот, и работы, меня все полностью устраивает.       С этими словами он все же покинул зал, и его свита побрела за ним; Москва же понял, что в зале он остался теперь практически в полном одиночестве, и никому не было дела до того, что было у него на душе и как он себя чувствовал. Мимо него прошла и его область, не удостаивая и взглядом, и Смоленск, только неодобрительно покачавший головой; единственным, что у Миши осталось, стал разбитый рабочий телефон, который зазвонил вновь.       Что же… Он потерял все.       Теперь ему ничего не оставалось, кроме как ответить.       На негнущихся ногах он подошел к ближайшему сиденью и присел на него, отвечая на звонок и прижимая телефон к уху, чувствуя, как осколки стекла больно впиваются в его щеку.       Было так все равно.       — Алло? — сказал он в трубку.       — Господи, он просто продолжает работать! И вот этот сухарь наша столица? Саш, я никогда не думал, что скажу это тебе, но ты достоин лучшего, — раздался из-за дверей голос только что вышедшего, но услышавшего его Челябинска.       — Здравствуйте, Михаил Юрьевич, — раздался вкрадчивый голос, прекрасно говоривший на русском.       — Хельсинки? Что тебе нужно? — отчаянно закричал Москва, окончательно теряя лицо.       — Мне тут птичка на хвосте принесла, что Петербург теперь свободен… — пропускал голос в трубке. — Пришла пора вернуть то, что принадлежит мне по закону, и ты отнял столько лет назад, но удержать не смог.       Московский, не в силах ничего ответить, под язвительные смех сбросил вызов, и, вскричал, словно раненый зверь, осел на пол. Чертова работа, чертово существование, чертово звание столицы. На кой ему столь желанный титул, если это бремя лишило его всего самого дорогого. Михаил чувствовал, будто его затягивает в бесконечную бездну, полную таблиц, отчётов и белой бумаги. И палящего солнца, без единой тучки. Все они остались в Петербурге. И он позволил себе упасть, растворяясь в ней безвозвратно.

***

      Судорожно вздохнув, Михаил Московский сел на кровати, сбрасывая с себя одеяло, которым он был аккуратно укрыт. Свадьба, Саша, работа…       Саша…

Cause you’re hot then you’re cold

You’re yes then you’re no

You’re in then you’re out

You’re up then you’re down

      Тихое пение знакомого голоса, раздававшееся откуда-то издалека, успокаивало и потихоньку проводило в чувство.       Открыв глаза, Михаил начал оглядывать привычный интерьер своей квартиры в Сити, панорамное окно, зашторенное, чтобы не пропускать свет, часы, показывающие почти полдень, и тумбочку на другой половине кровати. Однако, на ней не просто пылились непонятные документы, которые он постоянно туда складывал, не зная, куда ещё их распределить, а лежали два телефона. Один из них засветился, принимая сообщение, и показывая вид на фонтан Треви. Все ещё пытаясь придти в себя, Миша перекатился на другую сторону двуспальной кровати и взял в руку смартфон. Но, не успел он его включить, дверь в спальню открылась, и на пороге возник Саша, держащий в руках поднос двумя чашками крепкого кофе и тарелкой с печеньями.

You’re wrong when it’s right

It’s black and it’s white

We fight we break up

We kiss we make up

      Как оказалось, песню себе под нос мурлыкал он.       — Что, тебе уже перестало хватать двух своих телефонов, так ты ещё и мой решил взять? — шутливо спросил Романов, присаживаясь на край кровати.       — Нет, — односложно выпалил Московский, посмотрев на Сашу, как на призрака, выронил телефон, словно тот его ужалил.       — Мне кажется, что в твоём почтенном возрасте нужно уже завязывать с пьянками и караоке, даже если и с коллегами после тяжёлого собрания, — ничуть не смутившись подобным ответом, продолжил Петербург, и, сделав глоток кофе из кружки с Казанским собором, продолжил. — Ты так совсем помешаешься на работе: всю ночь то команды о поездах раздавал, то Hot’n’cold пел. Не знал, что тебя так впечатляют песни, которые мы с Костей исполняем. Я ничего не имел в виду, если что, вчера этой песней, только его хотел поддержать. Что же с ним этот Юрий делает…       Московский, постепенно приходящий в себя, начал вспоминать — долгое и нудное собрание, неожиданное решение всем вместе выпить, первый бар, второй, третий… Саша и Костя, радостно прыгающие в такт музыке и кричащие ‘You're yes then you’re no’, и работа, работа, бесконечные звонки. Неудивительно, что после такого кошмары начинают сниться. Надо с этим что то делать. И начать можно было прямо сейчас.       Михаил приполз обратно к своей тумбочке, и, собравшись с мыслями, взял рабочий телефон и выключил его. Подумав еще чуть-чуть, он засунул смартфон в ящик и решительно задвинул его под удивленный взгляд Петербурга, прекратившего монолог на тему того, насколько же воплощение Челябинска не подходит во всех смыслах Косте и как тот достоин лучшего.       — Что-то не так? — обеспокоенно спросил Саша, поставив поднос на пол и обнимая Московского со спины.       — Да, — твердо сказал Михаил, поглаживая его руку. — Я слишком много работаю.       Некоторое время они посидели в тишине, просто наслаждаясь друг другом и спокойствием, столь редким в их жизни.       — Скажи, а те картины импрессионистов, которые мы смотрели, уже вернулись обратно в Москву? — неожиданно спросил Миша, вставая за чашкой кофе.       — Да, — ничуть не удивившись, ответил Петербург. — Буквально две недели назад. Хочешь съездить посмотреть?       — Да, пожалуй, я хочу, — произнес Московский, отпивая уже остывший кофе и откусывая печенье.       — Хорошо, тогда поехали, это рядом с Кремлём, как раз можем заглянуть в твой офис, если что-то… — начал предлагать Саша, роясь в шкафу.       — Нет, — резко прервал его Михаил. — Сегодня мы с тобой вдвоем, никакой работы.       — Как скажешь, милый, — с удивлением, но счастливо ответил Петербург. — Тогда поехали на такси — не будем волноваться о машине, раз мы сегодня отдыхаем.       Спустя несколько часов отдохнувшие и позавтракавшие столицы умиротворенно стояли в залах, посвященных Французскому искусству. Неспешно прогуливаясь по выставке, они обсуждали не только экспонаты, но и свои собственные воспоминания, тихо смеясь и предаваясь мыслям о хорошем прошлом, неплохом настоящем и ещё лучшим будущем.       — Это же та картина? — спросил Миша, указывая на яркое и красочное полотно. — Которая была на первой совместной выставке…       По иронии судьбы, его вдохновенную речь прервала вибрация. По всей видимости, не сумев дозвониться до Москвы, его подчиненные решили попробовать другую столицу. Романов же, ничуть не думая, просто выключил телефон.       — Ты прав, это именно она, — спокойно продолжил он, подходя ближе к картине. — А помнишь, как мы были на всемирной выставке? Каким нам виделось тогда все интересным и новым, каким чудом казалась возможность общаться на расстоянии…       — Да, как теперь все изменилось, — присоединился к нему Московский. — В наше время это обыденность, которую мы иногда проклинаем.       — Самое главное — это вовремя её выключить, — произнес Петербург, облокачиваясь на Москву. — И провести время спокойно и без лишних причин для волнения.