Огненный яд

"Процедура" смотрин уже стала привычной за столько времени, потраченном на них впустую. Напротив, за столом опять сидит ненаглядная девушка, одна из прекраснейших красавиц Инадзумы. Жаль, что мужчине, ради которого её сюда привели, она совсем неинтересна. Жаль её в первую очередь. Потраченное время стоит уже на втором месте, потому что оно утекает постоянно, минута за минутой, секунда за секундой умирает в прошлом, а вот девушке, писаной красавице и завидной хозяйке-жене, несказанно повезёт выйти из поместья клана Камисато и прожить ещё несколько дней. Нет, за ней не будет вестись охота, на неё не будут направлены тысяча и один злобный, полный кровожадности взгляд. Ей скорее всего даже не будут завидовать такие же красавицы-девицы, живущие по соседству, потому что наследник клана Камисато ей всё же отказал. Возможно найдутся те, кому для ненависти в её сторону будет достаточно одного лишь факта того, что она ступила своей ногой на порог поместья, что она своими глазами видела лик наследника и по совместительству действующего главы клана Камисато. Но они не дождутся удачного момента, чтобы уже только за это вонзить острый холодный нож в нежную бледную спину. Через пару дней её скорее всего хватит жар. Жар настолько невыносимый, что её тело откажется стоять на месте или даже просто сидеть и окажется намертво приковано к постели. Затем её сразит хандра и хворь, чума, холера, грипп, пневмония, и все-все болезни, только существующие на белом свете. Потом врачи не смогут найти ни болезни, ни лекарства от неё, а когда начнут пытаться вылечить красавицу от того, что не позволяет ей даже открыть прекрасных серых, будто мерцающих антрацитовым блеском глаз, лекари будут лишь наблюдать, как нежные округлые черты бледного лица постепенно становятся острыми, угловатыми, проваливаются щёки, словно пытаясь затянуть внешнюю красоту девушки внутрь неё, смешать с уродливой органной массой и выжать все живые соки из прекрасного нежного молодого тельца. Так простуда себя не ведёт. Так пневмония не проявляется. Так не развивается оспа. Так ничто на белом свете, освещённом небом Селестии и молниями Архонта Вечности, себя не ведёт и не проявляет. Когда девушка начнёт совсем увядать, позовут жрицу Храма Наруками. Повезёт – не повезёт, если жрица успеет приехать – говорить незачем – всё равно она лишь пожмёт плечами: неведомый врачам недуг не похож ни на сглаз, ни на проклятье, ни на одержимость. Такого нет в книгах Храма Наруками. Ни врачи, ни жрицы не найдут причины, почему жизнь ненаглядной девушки вдруг начала так быстро сгорать, словно спичка, и высыпаться песком – раскалённым песком Сумерской пустыни – из рук, пытающихся её безуспешно спасти. Последним, что запомнит девушка и окружающие её люди, станет жар. Жар, нестерпимый настолько, что от него нагреется даже постель под хрупким, молодым тельцем. Жар, будто принесённый на остров, окружённый водой со всех сторон, прямиком из преисподней или из полыхающих земель Натлана. Однако такое происходит не со всеми девушками, побывавшими в поместье клана Камисато и видевшими своими глазами лик самого наследника клана, сидящего напротив, за столом, и совсем не заинтересованного в их присутствии здесь, рядом с ним, в одной комнате. Многие, бывшие на месте прекрасной девушки с миловидным лицом, сейчас сидящей напротив наследника клана, вернулись домой. Вернулись с отказом в женитьбе. Но вернулись живые. И живы сейчас. Сейчас. В ту самую минуту, когда незаинтересованный, однако благодарный слугам-советникам, взявшим на себя ответственность изредка подсказывать молодому главе клана, что ему нужно сделать, чтобы поддержать свой авторитет в светском обществе, за то, что не женили его на уже предрешённой ему невесте по расчёту, а дали возможность самому выбрать, с кем сковывать узы брака, преемник клана Камисато изо всех сил старается одновременно и поддержать светскую беседу, и разговорить девушку, и показать себя с лучшей стороны, и, мягко намекая всем своим видом, показать собственную неприязнь с её присутствию здесь и к количеству времени, проведённого за этим столом, которое он мог бы потратить полезно, хотя бы на себя. Девушка сама мнётся. Она, кажется, и сама не заинтересована и даже против помолвки, на которую её почти обрекли. Или её смущает пристальный внимательный взгляд Аято, воображение которого подкидывает ему идею о нежелании девушки за него выходить. Они молчали примерно минуту – светская беседа сорвалась как-то слишком неожиданно. Аято даже не запомнил, на чём остановился. И именно сегодня время тянулось жутко долго. Казалось, бесконечно. В дверь постучали, разрывая неловкую тишину. Сёдзи немедленно распахивается, открывая силуэт блондинистого парня в красном кимоно за собой. Парень поднял поднос с чаем и преподнёс гостье и хозяину поместья, учтиво вежливо кланяясь и уходя обратно, молча, как обычно. Тому обязывали присутствовать рядом с Аято, когда проходили подобные смотрины. Обязывали после того, как одна прелестная девушка, услышав просьбу покинуть поместье, которую Аято произнёс ей в лицо так привычно и легко, схватила палочки, лежавшие на тарелке, в руки и набросилась на наследника в попытке попасть тонким предметом в самый центр синих глаз. Тома тогда, услышав грохот посуды, полетевшей со стола на татами, в комнате, бесцеремонно распахнул сёдзи, вбегая в помещение с копьём в руках, только чтобы застать Аято, держащего запястье девушки над своим лицом. Он ещё раз попросил девушку покинуть поместье более твёрдым голосом. Тогда же и Тома добровольно вызвался проводить гостью к выходу. Аято уверен, что девушка умерла даже не через неделю после того, как побывала в поместье клана Камисато. Тому лучше не злить в таких случаях. Аято сам подметил, как злостно он улыбался, когда провожал девушку прочь из имения. С его приходом Томы в комнату и начинается сама "процедура". Кажется, чай в тяване у девушки в руках нагрет слишком сильно. Кипяток чуть обжигает губы и язык. По этикету нужно его пить. Так всё происходит каждый раз. Размеренно, скучно. В пустую. Только один человек в комнате знает весь исход событий заранее. Почти весь. Всё же чай, кажется, не настолько горячий. Девушка аккуратно держит тяван в ладошке, изящно отставляя от алых губ, с которых срывается тихий голос, не проходящий за тонкие стены: – Господин Камисато, прошу, не томите и скажите честно, я вам не приглянулась? Её взгляд, вопреки сказанным словам, ничуть не печальный. На губах не сияет алая от помады улыбка, в антрацитовых глазах не блестит восхищение Аято и восторг от единственной встречи с ним. Вопрос, заданный ей, нигде не значится по правилам этикета, который явно постепенно перестаёт интересовать обоих людей, находящихся в комнате. Но неужели по Аято так видно, что ему не хочется находиться в той ситуации, заложником которой он стал отчасти по своей вине. И прежде чем Камисато сможет сказать хоть одно слово, алые губы снова приоткрываются, выпуская на волю совсем тихое: – Пожалуйста, откажитесь от помолвки со мной. Это, наверное, самая дерзкая фраза, которая только доносилась ушей Аято в этой комнате. Нет, это самая дерзкая фраза, которую вообще можно было произнести. И не сказать, что Камисато ей не рад. Главное не показать этого, главное остаться в образе хорошего слушателя и потенциального жениха. Тем временем тихий голос продолжает шептать секрет, который не должны слышать даже стены: – Там, откуда я, у меня уже есть жених. Он мне очень нравится, мы дружили с детства, а потом дружба переросла в чувства. Я уже дала ему своё согласие на предложение руки и сердца втайне от родителей. Но потом мне сказали, что меня отправляют к наследнику клана Камисато. Не поймите неправильно, вы прекрасный мужчина, но я не та, кто смог бы прожить с вами всю жизнь и быть счастливой, и радовать вас всё отведённое нам время. – Антрацитовые глаза заблестели от слёз, и голосок дрогнул, – Прошу, простите меня. Простите мою дерзость и глупость. Ваша милость моя единственная надежда, – она склонила голову, моля о благосклонности. Аято молчит. Ни злобы, ни малейшего раздражения не чувствуется. Девушка напротив него самая смелая из тех, кто сюда приходил. Она станет прекрасной женой. Но не ему. – Я не злюсь на тебя. – Он специально делает голос как можно мягче, легко улыбаясь, на этот раз искренне, впервые за весь вечер. – И я уверен, что твой жених обрадуется такой замечательной невесте. Девушка подняла на него глаза в неверии и вновь опустила, шепча благодарности и сдерживая подступившие к горлу рыдания, которые даже стены не должны услышать. Он найдёт, что сказать слугам, так беспокоящимся об его репутации, как на этот раз соврать о несовершенстве невесты, если на этот раз его спросят. И пусть он при одном желании мог бы приказать прекратить бессмысленные смотрины, сам понимает, что это приведёт к череде неизбежных вопросов о причинах такого резкого заявления, и к слухам, гуляющим по округе и разлетающимся дальше, о чём угодно, что может в один и тот же момент и омрачить образ наследника клана Камисато, между прочим управляющего комиссией Ясиро, и очернить репутацию всего клана Камисато, напрямую связанного с высшими правительственными органами Инадзумы. Один его образ связан с образами тех, кто управляет всей страной, и если хоть одна карта из этого карточного домика из людей, стоящих во главе Инадзумы, упадёт, так же быстро развалится и доверие, аккуратно выстроенное за столько лет и не раз подорванное, особенно в течение последнего десятилетия. Ему неприятно, что к нему раз за разом приводят девушку, в которой он абсолютно не заинтересован, и не сможет при всём желании хоть как-то проявить интерес больше, чем к случайной собеседнице. Но всё-таки придётся однажды жениться на какой-то незнакомке, которую, скорее всего, увидит впервые в жизни. Вновь сёдзи отворилась, и в комнату вошёл парнишка в красном кимоно. Зелёные глаза радостно посмотрели на Аято. Но он быстро насторожился, когда Камисато резко приблизился и наклонился к самому его уху. Томить и истязать недосказанностью ситуации было привычкой Аято, но сейчас нужно было поторопиться, Томе требовалось знать чуть больше, чем просто новость: – У меня есть решение наших проблем, – с улыбкой тихо проговорил Аято, потрепав волосы светлой макушки, лежащей у него на плече, засовывая руку в рукав с карманом, – В этом конверте письмо одной девушке. Сегодня я скажу моим ответственным за эти смотрины слугам, что мне кое-кто понравился, и это письмо нужно отослать именно этой девушке, – Тома моментально поднял голову, теперь пристально и с претензией смотря в синие глаза, выискивая в них притворство и подвох, умело скрытые тоном ровной речи, – Не волнуйся, я не собираюсь рассказывать им про "нас". Я всего-то написал об одной моей знакомой, с которой я уверен, и ты знаком, и с отцом которой наш клан когда-то давно вёл совсем крохотные незначительные дела. Тогда я с ней и познакомился. Их семья не такая уж и богатая, поэтому это послужит хорошим аргументом, почему я не сознавался в "симпатии" к девушке на протяжении долгого времени, если им это будет так важно, конечно же. – И вы и правда собираетесь жениться на ней? – Томе было прекрасно известно, что смотрины разыгрывались для прикрытия их с Аято отношений, но в голове не укладывалось, что всё так быстро изменится и перейдёт к следующему этапу. Лицо Томы скорее всего незаметно для него самого исказилось ревностью, раз Аято одновременно так и довольно, и хитро ухмыльнулся, не сдержав яркой своеобразной радости, которую испытывал каждый раз, когда заставлял Тому чувствовать себя как-то по-особенному, не свойственно ему. Злостно. Скорее всего именно “злость” начинала его одолевать. То ощущение, когда температура крови опасно приближается к температуре кипения. – Это всего лишь прикрытие, ничего серьёзного. Ты же не думаешь, что мне и правда могла понравиться женщина, которую я при этом видел один раз за свою жизнь, особенно после всего того, что было между нами? В любом случае рано или поздно мне бы пришлось жениться на какой-то из девушек, сюда пришедших. – Тома молчал. Хотел бы сказать что-то против, но знал, что так и есть – пришлось бы, – Нам же не нужны слухи о каком-нибудь "проклятье невесты Камисато", из-за которого любую потенциальную невесту Аято Камисато охватывает неведомая болезнь всего за несколько дней после посещения имения, правильно? Поэтому я и просил тебя отравлять не каждую девушку, сколько бы ты каждую из них не ненавидел. Тома слушал молча, глотал слова и раздражение, зная, что всё так и есть. Сколько бы ненависти в нём не копилось, он не может просто так её выплеснуть. Остаётся только преобразовывать её в любовь к Аято и затем выплёскивать в любом своём прикосновении. Иногда прикосновения слишком сильные или в прямом смысле горячие, потому что и любовь, и ненависть могут “сжечь дотла”, а в случае с обладателем Пиро Глаза Бога и впрямь сжечь. Он ревнует к любой девушке, которой позволяется провести с его Аято то время, которое провести мог он. Ещё обиднее становится осознавать, что это, этот театр, который они устроили, является его единственной возможностью побыть с Аято наедине, не отправляясь обратно к Аяке, не торопясь на пирс острова Рито за новыми грузами, привезёнными немногочисленными торговыми кораблями. Глаза Томы бегали из стороны в сторону. Он думал, что можно сказать, но на ум ничего не приходило. И то, как он силится собрать мысли в кучу, отметая нелогичные импульсивные решения, выглядело жутко мило. Аято улыбнулся лишь шире и аккуратно поцеловал Тому в нос, вырывая из мыслей. Аято хлопнул Тому по плечу, и он моментально отвёл руки от Аято, отворачиваясь и начиная заниматься своими обычными делами. В эту же секунду послышался стук, и сёдзи распахнулись вновь, в комнату заглянула служанка и сообщила, что гостья покинула имение и была отправлена в поездку в родной дом. Аято поблагодарил её и протянул письмо с просьбой как можно скорее доставить его адресату, пока он сам поговорит со слугами по этому поводу. Перечить ему они не посмеют, наверняка. За плечами Аято достаточно авторитета и добрых заслуг, чтобы его беспрекословно слушались. Тома поднял поднос с до сих пор не остывшим в одном из тявянов чаем и удалился прочь из комнаты. Сколько бы жизнь в Инадзуме не учила его не показывать эмоции так просто, искренний и честный Тома оставался собой, и Аято всё ещё мог увидеть, как сильно тот загружен и напряжён. Тома ведь ещё даже не знает, как выглядит эта девушка. А когда увидит, точно решится её убить. Хотя скорее всего, он уже решился её убить. Аято, казалось, знал его слишком хорошо. Время, проведённое рядом с ним сказывалось на том, насколько трудно Аято было читать эмоции Томы по одному его взгляду – трудностей это вовсе не вызывало. Должность Томы только усугубляла то, насколько сильно он привязывался к Аято, каждый раз только сильнее убеждаясь в своих чувствах к нему. Проводить так много времени с объектом обожания и вожделения и не иметь возможности лишний раз коснуться – мучительно. Изначально до такого состояния его довела близость с Аято и невозможность признаться в симпатии. Иллюзорная невозможность и собственное неумение держать лицо строгим, а не позорно краснеть при каждом оклике со стороны Аято, когда Тома снова и снова уходил глубоко в собственные мысли, забывая о существовании реальности. Мягкий, но сосредоточенный голос странно приятно отзывался в ушах. Тома скорее всего не знает, как блаженно выглядит, когда просто смотрит на Аято, молча наблюдая за каждым лёгким движением брови, изящных рук, держащих меч или простую палочку для письма. Симпатия, переросшая не просто в любовь, а в настоящие манию и вожделение, ничуть не смущали самого Аято. Примерно так же на него бросают взгляды девушки, мимо которых он проходит, прогуливаясь по Инадзуме. Но это давление, с которым Тома всегда впивается в него взглядом совсем отличается от мимолётных взоров девушек, якобы обративших внимание на мужчину абсолютно случайно. Тома не стесняется смотреть, когда выдаётся возможность лишнюю минуту побыть наедине с Аято, но, когда в комнате появляется кто-либо посторонний, сразу же отводит и прячет, не то смущённый, не то испуганный взгляд. Ради такой минуты он без задней мысли возьмёт на себя лишнюю работу, о чём Аято прекрасно знает. К тому же Тома любит, когда Аято обращает на него лишнее внимание, но он никогда бы не стал мешать своему господину. Этим он походил на терпеливого верного пса. Забавно то, что Тома был без ума от Таромару. Их характеры были довольно схожи, по мнению Аято. Аято как и, наверняка, любой хороший инадзумский дипломат улавливал любые изменения настроения Томы. Это было даже легко. Инадзума и научила честного и открытого парня своим порядкам держать эмоции при себе. А Аято оставалось только научить его верности и покорности. Только вот дерзкая натура имела свойство вырываться из запертой клетки, как собака срывается с цепи. И Аято безумно нравилось, какую преданную гончую он взрастил. Но собаки, сколько бы умны не были, не умеют скрывать следы собственных зубов. А Аято был твёрдо убеждён, что его Тома способен и не на такое. Не зря же он изобрёл пиро-яд, которым и травил посетительниц Аято. Тома верный слуга Аяки. И такой же преданный любовник преемника клана Камисато, к которому испытывает чувства способные сжечь дотла любого, смотрящего на Аято так же вожделенно, как и он сам. И Аято несомненно рад и счастлив, что ему удалось сфокусировать внимание щепетильного и скрупулёзного преданного слуги клана Камисато не на его работе, а на личности любимого человека. Тома вовсе не глупый, но его, эмоционального и чувственного, быстро ослепляет одержимость человеком. *** Через несколько дней на пороге поместья появляется ещё одна девушка. Она тоже пожаловала к наследнику клана Камисато. Но от остальных её отличает лишь то, что её пригласил сам наследник. На ней скромное, не пестрящее узором кимоно, подчёркивающее бледное лицо с нанесённой на него косметикой, согласно древним традициям Инадзумы, которая не так уж сильно идёт её иностранным чертам лица, наполовину скрытым за смешанными с ними чертами коренных инадзумцев. В её немного меркнущем по сравнению с остальными девушками образе выделяются светлые, словно само солнце, волосы. Сероватые глаза блестят изумрудом. Фонтейнские черты достались ей от матери, выданной за тогда ещё богатого инадзумца, затем растерявшего большую часть своего состояния. Девушка мягко ступает по каменной дорожке, её сопровождает парень в красном кимоно, сильно похожий на неё, пусть они и не являются даже дальними родственниками. "Процедура" смотрин почти не отличается от всех предыдущих. Но её исход уже известен всем, даже тем, кто находится за пределами комнаты. Договор о свадьбе обсуждается прямо за столом под видом светской беседы, в которую Аято старается вложить всю свою душу, при этом оставаясь сдержанным, как и подобает особе из высокого общества. И разговор о помолвке становится похож на условия контракта, а не на беседу влюблённых. В комнату вносят чай. Парень в красном кимоно вежливо кланяется и удаляется за сёдзи. Тома в ярости. Эти дни его и так терзали замешательство, а от того и неуверенность, но сейчас он просто в ярости. Аято не может просто так что-то сделать, и он это прекрасно знает. И вот в чём на этот раз был подвох. Должен ли он был до этого додуматься? Могут ли окружающие о кое-чём догадаться? Мысли кружили голову. Надо было держать лицо. Надо было просто выполнять свою роль. Тогда мирный ход событий и должен прерваться его руками, стоит только выждать нужный момент. Его всё равно приставили к Аято как персонального слугу. Точнее Аято сам его приставил. А значит хотел его действий. Осталось только дождаться, когда девушка согласится. Возможно вынужденно, но это не было чьей-либо заботой. И уж точно не его. Помолвка проходила не так пышно и роскошно, как ожидалось бы от клана Камисато. На ней присутствовали только необходимые люди. И среди них уж очень важные и внимательные. Например, Аяка. Или Кудзё Сара и несколько её людей, которых Аято убедил прийти «из соображений безопасности». В таком случае любое неосторожное действие могло обернуться смертью. Это добавляло нервозности, от этого мысли начинали сбиваться в кучку. Оставался вечер. Тогда же Аято должен остаться с невестой наедине. Почему бы аккуратно не отвлечь её? Всё равно он должен был оставаться неподалёку от покоев Камисато Аято. Тома прекрасно знал устройство поместья, где стены толще, где углы темнее, куда труднее добраться. Девушка, объятая белоснежным свадебным кимоно, аккуратно и тихо выходит из комнаты и первым, с кем она сталкивается в коридоре становится Тома. Конечно, он согласен проводить её куда её душе угодно, незачем беспокоить по такому пустяку самого господина Аято. Он даже не вслушивался в просьбу ― маршрут всё равно будет другим. Коридор периодически прерывается другими проходами. Томе казалось, что день всё это время проходил в тумане его собственных мыслей, а точнее нервов, и только сейчас голова начала проясняться из-за концентрации и внимания, которое он начал прилагать, чтобы банально не перепутать двери. Уверенность, что он знает устройство поместья наизусть постепенно возвращалась, когда в коридоре остался только поворот направо. Несколько шагов, и поверхность гладкой тёмной древесины чуть преломляется, приоткрывается маленькая дверка, Тома рукой подзывает девушку к себе, и та через мгновение почти что падает на пол тесной комнатки, но та же рука ловит её за кимоно. Дверка за ними закрывается, и Тома нависает над девушкой, впиваясь в её испуганное лицо злыми зелёными глазами, и создаётся ощущение, что он смотрит на своего злобного двойника, пытающегося испортить его жизнь, выдавая себя за настоящего Тому. Аято умелец придумывать нестандартные шутки. Тома чувствует собственный пульс в висках. Комнатку освещает единственный андон, принесённый Томой. Блеклый свет падает на пустые полки, по которым рассеялись сети паутины. Девушка хмурится, отходит назад и упирается в угол. Тома всё ещё не сводит с неё глаз. Она рассматривает его в ответ. – А теперь слушай. Сейчас ты сидишь здесь и никуда не выходишь, пока я не вернусь сюда. Он прервался. Дыхание спёрло за одну только эту фразу. Кончики пальцев, казалось, начали неметь. Пульс в висках участился. Ему никогда не приходилось действовать самому, он всегда был где-то неподалёку, но всё же за кулисами. А сейчас он стоит перед своей же жертвой. Их в любой момент могут обнаружить, и ему негде прятаться. К тому же его фигура слишком узнаваема, цвет волос выделяется на общем фоне, имя известно всем, а репутация безупречна. Весь стресс, который он пережил за день, решил вылиться на него за раз именно сейчас. Сколько бы он не пытался держать лицо, помимо дерзкой, искренняя натура имела свойство вырываться наружу в самые неподходящие моменты. Девушка внимательно на него смотрит, старается говорить твёрдо, но голос всё равно немного дрожит: – И ты думаешь, что я так просто тебе повинуюсь, а Аято и слова об этом не услышит? Душа вернулась из пяток в тело, и Тома впился глазами в её хмурое, потерянное лицо: – Да, думаю. Потому что, если ты сделаешь шаг за пределы этой комнаты, ты сразу же сгоришь заживо. – Слова вылетели изо рта сами собой с необычайным холодом, отчего девушка сразу стушевалась, но постаралась не подать виду. Уголки губ потянулись вверх, – Поверь мне, тело даже не найдут. Можешь кричать, можешь плакать, но стены здесь достаточно толстые, чтобы тебя было не слышно. – И только ради того, чтобы меня не было в живых, ты хочешь спалить всё поместье? – Ничего кроме тебя не загорится, поверь. – Тома кротко усмехнулся, он говорил размеренно, пробуя каждое слово на языке, – ты же наверняка пила тот чай, который я приносил, – потянулся за маленькой бутылочкой в карман кимоно, пролил немного жидкости себе на ладонь, несколько капель упали на пол, – не показался ли он тебе уж слишком горячим? – Как по команде, капли на ладони и полу засверкали искрами, как фейерверки, и быстро разгорелись, ярко освещая комнатушку. Но быстро потухли, оставляя за собой нетронутую огнём ладонь, сухие неповреждённые половицы, слабо мерцающий Пиро Глаз Бога и девушку, зажавшуюся в стороне в ужасе. Тома коснулся её подбородка горячими пальцами, обращая внимание на себя. Она быстро отпрянула на обжигающего прикосновения, не поднимая глаз, в уголках которых начали копиться маленькие капли слёз. Тома отвернулся от неё, прислушиваясь к звукам за толстыми стенами. Комнатка, в которую он завёл девушку, была небольшой ошибкой в проектировке здания – углубление, застроенное деревянными досками со всех сторон, вычислить местоположение которого можно только отмерив длину соседних коридоров и комнат, которые не сходятся в ровный угол. То, что Тома нашёл его было не столько удачей, сколько второй ошибкой в строительстве – толстая доска, которая обычно является частью внешней стены, отошла от остальных, и за ней оказалось пустое тёмное тесное помещение. И обнаружил его первым не Тома вовсе. Ему просто посчастливилось вспомнить об этой комнатке, и что стены в ней не пропускают много звуков. Тома оставил на дверце комнатушки еле заметный символ огня со внутренней её стороны и вышел в коридор, направляясь на кухню. Он не имел возможности заставить чьё-то тело воспламениться силой мысли, и ещё меньше возможности он имел отследить передвижение девушки по поместью, оставалось только создать иллюзию, в которую девушка поверит, а самому всё подстроить так, чтобы сказанная им ложь казалась правдой. Поэтому теперь дверца выхода из этой коморки могла обжечь чьи-то неаккуратные ручки. Кухня была запасным прикрытием: если его отсутствие около покоев Аято и обнаружится, он сможет достаточно правдоподобно соврать о том, что его попросили принести ещё чая, чтобы ему поверили. Тома неспешно идёт по тихому коридору. Останавливается перед нужными сёдзи, ставит поднос с тяванами с чаем на пол, стучится и, не дожидаясь ответа, проходит внутрь. Аято, объятый в чёрное кимоно, оглядывается на него с толикой удивления. Он ждал его, но не так скоро. Тома по привычке ставит поднос на стол, разглядывая одеяния Камисато. Ему никогда не хотелось видеть Аято в таком кимоно: он и так может связать их жизни вместе, ему не нужна для этого свадьба, которая только привлечёт к ним внимание. Аято чувствует на себе хищный взгляд, и его губы расплываются в лёгкой хитрой улыбке. Тома присаживается за стол на место невесты и спокойно берёт в руки тяван, прикрывая глаза в спокойствии: никто не зайдёт в комнату – он постарался установить на сёдзи печать, которая неприятно ошпарит неосторожные руки; даже если невесте Камисато и удастся донести на него, его безупречная репутация защитит его от лишних подозрений. А Аято стоит прямо перед ним. Он прожигает светлую макушку взглядом. У такого дипломата, как он, терпение не должно пошатываться от того, как мирно и мерно Тома пьёт чай прямо перед ним. Аято нравится, какую гончую он взрастил из искреннего и доброго пёсика, которым всегда являлся Тома, но хотелось бы и получить что-нибудь взамен за его усердную работу. В конце концов, не зря же он всё это время нарочно дразнил Тому, постоянно мельтеша перед ним, но оставаясь на расстоянии, не зря же пригласил столько важных гостей на свою, пусть с подставную, но свадьбу, чтобы Томе пришлось ждать самой ночи, чтобы остаться с Аято наедине, не зря же он столько времени потратил на позволения себя коснуться, смотреть на себя за работой, но внезапно прерывать любой контакт с Томой без видимой на то причины, и потому хватает светлую чёлку, обращая зелёные глаза на своё лицо: – И долго ты собрался заставлять меня ждать? Я прямо перед тобой. Тома не спешит отвечать и только отрывает тяван от губ, глотает приятно обжигающую горло жидкость и продолжает аккуратно держать сосуд в руках, так, как будто бы это его учили манерам безупречного супруга для главы клана Камисато. – Просто не хотелось, чтобы чай был принесён впустую. Мне всё-таки не так часто удаётся его выпить самому. – Тома улыбается, поднимаясь, – Но желание моего господина для меня закон. Тома берёт Аято за рукав чёрного хаори и намеренно проливает чай на длинную свисающую ткань. – Как жаль, теперь придётся его снять. Хотя вам всё равно не идёт чёрный. Тома сбрасывает с плеч Аято хаори, оставляя его лежать на полу, стаскивает верх кимоно, открывая бледные аристократично-белые плечи собственному жадному взгляду. Руки совсем немного дрожат, ему кажется, что это выглядит несносно, но замечает это только он сам. Аято наслаждается взглядом, обращённым на своё тело, даёт долю контроля, даёт наиграться с открытыми участками кожи. Он так же вожделенно смотрит на Тому, на его руки, которые ему особенно нравятся. Тома касается его шеи, руки быстро метаются от плеч к шейным позвонкам, через пальцы скользят волосы. Он напористо, словно торопясь и беспокоясь, льнёт губами к губам, притягивая Аято за голову, алчно облизывает, легко кусается, но его больно тянут за волосы назад. Аято вытирает тыльной стороной ладони уголок губ, тихо, но чётко говоря: – А теперь решил поторопиться, я смотрю. Неужели так не терпится? Я думал, я научил тебя терпению. В глазах Томы нет ни жалости, ни вины. Изумруды хищно блестят, как будто смотрят на отнятую из-под носа дичь. Он вытягивает руку из своих волос, целуя тыльную её сторону, а затем кладёт её на свою шею. Вторая ладонь бесцельно движется от шеи к подбородку, большим пальцем очерчивается контур родинки, и ладонь спускается обратно на гортань. – Научили, и мне кажется, я достаточно долго ждал. Тома развязывает пояс на кимоно Аято, и нижняя часть одежд свободно падает на татами. Под его же красное кимоно, не совсем подходящее для таких церемоний, но идущее самому Томе, подлезают чужие руки, немного расслабляя его. Аято обхватывает его за грудь, ощупывает проступающие рёбра и тянет вниз за собой, усаживая Тому между своих колен. Руки тянутся к его пояснице, освободившейся от тяжёлых церемониальных одежд. Пальцы Томы легко скользят над упругими мышцами, ладони задерживаются на бёдрах. Он касается губами чужого плеча, затем шеи, потом ещё раз. Его снова тянут за волосы, увлекают в поцелуй, сминая нижнюю губу, напористо протискивая язык внутрь рта. От спины его рука переходит к животу Аято, снова очерчивая мышцы под собой, движется медленно, приближается к лобку, но сворачивает обратно на бедро. Аято разочарованно мычит в поцелуй, оттаскивая Тому от своих губ. На зелёные глаза наплыла дымка, длинные светлые ресницы прикрыли хищнический голодный взгляд, брови нахмурились, что выглядело не зло, а мило в глазах Аято. Тома отводит его бедро в сторону, оглаживает внутреннюю часть и касается твердеющего члена Аято, впившись взглядом в лицо напротив, только чтобы заметить то мгновение помутнения в синей пучине. Аято может быть уверенным в себе, сколько захочет, но он всегда падок на прикосновения к некоторым частям своего тела, например, шее. Тома не даёт этому мгновению подаренного ему контроля закончиться и припадает губами к ключице, одновременно с этим обхватывая член ладонью, большим пальцем касаясь головки, облизывает выпирающую косточку, легонько прикусывая. Аято приходится прикусить себе язык и сморщить нос, мыча. Он знает, что ему нравятся такие прикосновения, резкие и немного грубые, и ему нравится, что Томе тоже об этом известно. Тома начинает неспеша водить рукой по стволу Аято, чувствуя под пальцами проступающие вены. Он всё ещё поддерживает его за поясницу, пальцами пересчитывая позвонки и мышцы. Распаляется от рваных вдохов и тихих мычаний, выскальзывающих изо рта Аято, но уделяет внимание только своему обожаемому господину. Другим он уже не раз доказывал, что наследник Камисато – его собственность, пускай по статусу и наоборот; осталось доказать самому наследнику Камисато, что он принадлежит никому иному, как его же верному слуге. Аято не даст над собой полный контроль, значит, его можно вырвать у него из рук. Тома начинает терять терпение от возбуждения, начинает ускорять темп, отчего Аято хватается за его плечи, виснет на нём. Придуривается, дразнит, ноет: «Тома, почему так медленно? Я уже снова устаю ждать», – а сам кусается, царапается, краснеет, и постепенно глаза сами прикрываются ресницами, голова начинает кружиться, потому что так медленно ладонь движется по его члену, но так приятно, что на головке появляется капелька предэякулята, которую Тома тут же смазывает и продолжает так же мучительно водить вверх-вниз, немного сжимая. Затем Тома прекращает движение, выбивая из Аято очередное разочарованное мычание. Он развязывает себе пояс и сбрасывает нижнюю часть одеяния. Аято разглядывает его лицо: брови всё так же нахмурены, зелёные глаза алчно рассматривают тело перед ним, щёки алеют, горят, грудь тяжело вздымается. Аято разводит колени ещё чуть шире, Тома собирает с его головки ещё каплю смазки, языкам проводит по пальцу, посасывает его во рту и слишком уж просто вводит первый палец. Аято только коротко усмехается: – Я же подстроил сегодня всё так, чтобы наконец остаться с тобой наедине, и ты думал, что я не подготовлюсь к нашей встрече? Но твоё стремление к заботе похвально, даже так ты не изменяешь своим обязанностям. Аято притягивает его за подбородок к себе и протяжно целует, прерываясь, рвано вздыхая, чувствуя, как Тома медленно в него входит. Отсутствие нормальной смазки делает процесс не самым приятным, отчего Аято прикусывает губы Томы, в очередной раз прерываясь от поцелуя. Тома останавливается, Аято обнимает его за плечи, уткнувшись лицом в шею, чувствует, как его нежно гладят по волосам. Он пробует создать немного воды с помощью своего Глаза Бога, чтобы Томе было проще двигаться, но им нельзя допустить, чтобы хлюпанье жидкости было слышно по всему имению. Подождав ещё с минуту, Тома аккуратно качает бёдрами, утягивая Аято в поцелуй, сразу прерывающийся от резко сбившегося дыхания обоих. Казалось бы, Тома растерял всю напористость, с которой сначала льнул к Аято, жадно блуждая руками по его телу, рассматривая его в молчании, но его руки крепко держат Аято за бёдра и поясницу. Он алчно сжимает в ладонях бледную кожу, расцеловывая уже избалованные им же участки шеи и плеч, не ожидая при этом ответа. Постепенно, не торопясь, повышает амплитуду медленных движений, заставляя Аято прерывисто и тяжело дышать. Хоть Аято и полностью его, он всё ещё должен о нём заботиться и не причинять ему вред. Начинает сильнее давить собственным пахом на чужие ягодицы, резче вбиваясь в Аято, заставляя того почти издать стон от мучительно медленного для него темпа и напора, которые слишком сильно изматывают в ожидании и кружат голову. Но нужно соблюдать тишину и ему в том числе, пускай Аято и сжимается на его члене сильнее после очередного толчка, и приходится впиться зубами ему в кожу вместо поцелуя, чтобы сдержать негромкий стон. Тома когда-то давал обещание, что не будет оставлять следов, но Аято ничего против них не имел – их одежда достаточно закрытая, чтобы ничего не было видно. Аято становится нетерпеливее, сам начинает подмахивать бёдрами навстречу Томе, пытаясь ускорить темп по своему желанию. Вода созданная им всё-таки немного помогает, но как только то её небольшое количество, которое он может себе позволить создать без возникновения лишних звуков, высыхает трение у его входа снова становится неприятным. Тома останавливается, выйдя наполовину, и Аято смотрит на него всё тем же недовольным взглядом, пытается подвинуться вперёд, его рука Томы ложится на его горло. Пальцы начинают ощутимо давить под челюстью, с нажимом очерчивают кадык. Тома смотрит на него хищно и жадно. Аято сглатывает слюну, и под пальцами чувствуется движение кадыка. – Я начинаю терять терпение, – голос Томы понизился, очередь слуги отдавать приказы господину. – Но мне кажется, что вы не сдержитесь и будете издавать непотребные звуки, а нам это не нужно. – Аято узнаёт в речи собственные манеры. Ему и представиться не могло, как грозно он обращается к людям, когда так с ними говорит. Но шёпот Томы для него звучит маняще. – А сам-то сдержишься? – Аято не может не съязвить, и моментально чувствует вторую руку на своём горле. Возможно, эту отметину будет видно из-под его воротника. Тома резко и с силой входит в него, сразу же сжимая руки на горле Аято, заставляя того рвано вдохнуть в последний раз на следующие несколько секунд, а самому приходится прикусить язык, чтобы не застонать от того, как Аято сжался на нём. Он движется то быстрее, наслаждаясь видом туманных синих глаз на раскрасневшемся лице, то с давлением, но медленно проезжается по простате Аято, расслабляя руки, давая тому резко вдохнуть, чтобы затем снова сжать пальцы. Он чувствует дрожь ног Аято, когда тот обвивает ими его талию. От вида Аято, теряющегося в наслаждении и горении в лёгких от недостатка кислорода, рот наполняется слюной, а ладони начинают почти неконтролируемо нагреваться. Если бы Томе не пришлось сжимать горло Аято своими руками, ему было бы доступно столько прелестных звуков, которые многие не ожидают услышать от сдержанного и напрягающего одним своим видом серьёзного дипломата, но приходится довольствоваться тем, что есть. И его выдержка ломается первой. Руки разжимаются на горле Аято, но не удаётся полностью вдохнуть, его утягивают в рваный поцелуй. Тома выходит из Аято и одной рукой, горячей от собственного внутреннего пламени, обхватывает их члены вместе, начиная так же быстро надрачивать, иногда прерывая темп на более медленный. Он чувствует волну удовольствия и изливается Аято на живот, давя протяжный стон в укусе за шею, сразу же ощущая, как тот впивается пальцами в его лопатки, карябая кожу. Ладонь с щеки Аято снова перемещается на его горло и давит, не пропуская ни воздух, ни звук, готовящийся вырваться из раздражённых голосовых связок неясным хрипом, когда Аято кончает. Аято тяжело сипло дышит. Тома снова расцеловывает его шею. Он поднимается на негнущихся ногах, ища ближайшую тряпку, которой можно было бы избавиться от беспорядка, который они устроили. Сразу же после этого собирает их одежду, накидывает на себя красное кимоно и помогает Аято встать. Аято поправляет его чёлку, прилипшую ко лбу от пота, подвигает чуть выше ободок с «рожками». С его лица всё ещё не сходит румянец, горло немного саднит, но утром от этого останется только след на шее. Он разглядывает уже собранного Тому, который выглядит так, будто бы у него не отнялось ни капли сил. – И куда же ты так заторопился? – его голос хрипит, даже шёпот стал ещё глубже. – Мне всё ещё нужно проводить невесту обратно к вам, господин Аято. – Тома ехидно улыбнулся, когда заговорил про ненавистную ему гостью, – А вам следовало бы отдохнуть и выспаться. Завтра наступит следующий день, а работа не прекращается. – Последнее от Томы звучало больше как мысли вслух, чем осмысленная речь, и он поспешно скрылся за сёдзи. Через некоторое время в комнате снова открылись сёдзи, и девушка тихо прошла в комнату, увидев спящего Аято. Ей здесь не рады, она это понимает, но сделать ничего не может. В последующие дни и месяцы она будет появляться на светских беседах вместе со своим мужем, когда того будет требовать этикет. А в поместье её никто не трогает. Её будто бы в нём и нет. А потом и правда не становится, когда её распоряжаются переселить поближе к сестре Камисато Аято «ради её же безопасности, потому что никогда не узнаешь, когда в твоём чае окажется яд». Слова Аято о яде не кажутся ей шуткой, но он явно не воспринимает её всерьёз. Она ему не нужна. Она приносит своей семье деньги и статус. Может быть ей и вправду будет безопаснее под охраной в чайном доме Камисато Аяки в городе, когда на неё не пялится голодным зверем верный слуга Аято каждый раз, когда она попадает в его поле зрения.