Кошка из домика на окраине

      В домике на окраине деревеньки жила, сколько себя помнила, старая белая кошка. Всё её котячество прошло в этой Богом забытой деревушке: здесь она, едва открыв глазки, вместе с братьями и сестрами исследовала темные уголки крыш и подвалов, здесь же полюбила зимой серого бродягу-шотландца, в здешней речке потеряла первых своих котят; тут прошла её молодость и наступила её старость. Она знала деревушку так хорошо, что могла бы пройти её от начала до конца с закрытыми глазами и, будь она тремя годами моложе, наверняка бы прошла, и ухом не дернув.       Но кошачий век короток. Силы стали её покидать, в белоснежную шерстку закралась седина, притупился охотничий нюх, помутнели зоркие глазки, и впервые за долгие годы приключений кошка остановилась, чтобы обернуться назад. Вмиг привычное бесстрашие на её лице сменилось ужасом, когда она увидела то, что оставила позади. Тогда она глянула влево, и вправо; она задрала голову и посмотрела вверх, на далёкое небо, и лапы её подкосились — там, где когда-то были мириады звезд и бесконечная синева, теперь сгущался мрак, в котором нет ничего, кроме холодной обволакивающей черноты. Она опустила взгляд и съежилась, как если бы ей было невыносимо больно. Кошачий век короток: впереди — конец, позади — ничего, вокруг — никого.       В тот вечер она вернулась в домик на окраине и больше его не покидала.       Она спала, ела, перебирала вялыми лапами, чтобы поднять своё бренное тело и отнести его с подушки на диван и обратно. Не потому что в этом была необходимость, вовсе нет: она не знала, зачем продолжала. Она равно не видела смысла это делать, как и не видела смысла не делать. Она не отличала более день от ночи и день ото дня, и все думала о черноте высокого неба. Однажды она, как обычно, бесстрастно пережевывала коричневые комочки кошачьей еды, старый зуб её заныл, и она, скорчившись от боли, издала своё жалобное «мяу».       В домике на окраине было в ту пору как на кладбище тихо (семья, приютившая когда-то кошку-малютку, давно съехала, а сама кошка после того вечера не издавала ни звука по ненадобности), и потому её жалобное «мяу» эхом прокатилось по безмолвным коридорам дома. Вздрогнул на паутине паучок, и моль в шкафу затрепетала крылышками, но, что важнее, впервые на старую кошку обернулся хозяин дома.       Это был седой, скрюченный старик с большим носом, совершенно, видимо, одинокий: за год, что он прожил в домике на окраине, ему не пришло ни одно письмо, и ни разу не зазвонил колокольчик у двери. Он жил отшельником и всё время стучал своими костлявыми пальцами по тугим клавишам печатной машинки так, будто спешил уложиться в срок и торопился набрать как можно больше букв, пока не вышло время.       Они встретились взглядами, кошка и старик, и оба, казалось, что-то поняли.       Старик вернулся к своему занятию, а кошка тем же вечером впервые за долгое время покинула домик на окраине.       Ей нужен был кот, кошка, котёнок — кто-нибудь, кто угодно, кто сможет услышать её мяу. Вечер был сырой, собиралась гроза, поэтому кошка долго бродила по улочкам и дворикам в поисках сородичей: в такую погоду домашние греются в самых тёплых уголках хозяйских жилищ, а беспризорники ютятся в подвалах возле отопительных труб или в недрах тех заброшенных хижин, которые рассыпаны между старых садов. Улицы пусты. Удача улыбнулась кошке только когда совсем стемнело: ей повстречался на пути толстый деревенский кот, один из тех, у которых усы всегда в сметане, хвост пушист, а глаза хитро сощурены. Он воровато трусил куда-то (вероятно, возвращался в хозяйский дом после кражи), а когда кошка показалась у него на пути, легко прошмыгнул мимо, даже не взглянув на неё — ей пришлось догнать его, преградить ему дорогу, вдохнуть поглубже и, с надеждой глядя в сощуренные глаза, начать:       «Мяу меу мя́у меу мяу мя́у       Меу мяу му́р мяу…»       Кот, не изменив выражения, обошёл её стороной и той же трусцой удалился за забор. Залил дождь. Где-то гораздо выше, чем могла увидеть кошка, вспыхнула молния. Раскатился гром. Она, опустив хвост, поплелась вниз по улочке.       В домик на окраине она вернулась промокшей, прозябшей и расстроенной. На дворе уже стояла глубокая ночь, когда кошка переступила порог и встряхиваясь забрызгала хозяевы ботинки. В доме было, как всегда, тихо, только часы бесстрастно стучали на голой стене. Кошка бесшумно прошла в комнатку, где стучал по машинке седой старик, и замерла у его ног. С её усов медленно стекали на дощатый пол ледяные капельки.       «Мяу меу мя́у меу мяу…» — начала было кошка, но старик зло зыркнул, шикнул и продолжил стучать по клавишам машинки. В блюдце возле покрытой белой шерстью подушки её ждали комочки коричневого кошачьего корма.       После ночной грозы день выдался жарким. В полдень, когда солнце взошло в зенит и стёрлись с земли тени, деревеньку в свои объятия загребла послеобеденная дрема. Печеный песок жег лапы кошки, скитавшейся по безлюдным улицам. Ветра не было, и раскаленный воздух обволакивал её тельце, куда бы она ни пошла.       Из-за ограды кошка заметила в тени сарайчика невысохшую грязную лужу и тут же шмыгнула под забор.       Во дворе, где блестела мутная гладь лужи, распластался на песке большой взъерошенный щенок. Он был привязан, весь испачкан в последождевой грязи и имел скучающий вид. Щенок сопел, тупо и угрюмо глядя перед собой, и песок лип к его мокрому носу. Через его лежащий на земле хвост проложили свою тропу муравьи.       «Меу мяу му́р…» — начала кошка       В ответ на неё обрушился камнепад собачьего лая, нескладного, грубого и совсем не похожего на её тонкое и мелодичное «мяу». Это был, тем не менее, весёлый, совсем не злой лай — щенок вскочил, обрадованный неожиданным визитом, затем запрыгал, завилял хвостом, потом припал к земле на передние лапы, а когда и это не помогло привлечь интерес кошки, дружески продемонстрировал ей свой любимый погрызенный мячик. Натянутая привязь трещала, но расстояние между щенком и старой кошкой ничуть не сократилось.       «…мяу мур мя́у» — закончила она едва слышно и улизнула со двора.       На месте, где лежал собачий хвост, заново строили свой тракт рассыпанные муравьи.       На следующий день поутру она, сидя под бесплодной яблоней, слушала, завороженная, пение птиц-менестрелей. Хотя она не понимала ни звука из того, что они так ловко и легко извлекали из своих маленьких клювиков, это не мешало ей безмолвно восхищаться птичьим талантом. Ей тогда казалось, что птица, обычно служащая ей и её сородичам едой, в момент своего пения становится музыкальным инструментом тончайшей внутренней организации. Ей казалось, что внутри каждой желтенькой птички на яблоневой ветке устроен крошечный оркестр — до того отточено было мастерство этих маленьких существ.       Решившись, она замяукала, стараясь, как могла, походить на птичий голос:       «Меу мяу му́р мяу мур мя́у!»       Зашелестела листва, птицы тотчас с шумом вспорхнули и скрылись в тиши. Может, голос её был им чужд и непонятен; может, их напугала её хищная кошачья морда — она не стала гадать; знала, что на яблоню они не вернутся.       В деревне никого не осталось.

***

      В сырой ночной темноте старая белая кошка, не издавая ни звука, забралась на крышу домика на окраине.       Перед её взором лежала тихонькая деревенька, убаюканная звездным светом, молчаливая и сонная. Кривые улочки петляли, гасли редкие огоньки в окошках. Она вытянула морду и глянула вниз, под карниз хозяйского дома: нигде не горел свет. Холодный ветер трепал её шерстку. Там, внизу, кошка иссякла и бесследно исчезла.       Шерстка её вдруг встала дыбом, а по хилому тельцу пробежала дрожь. Кошка обернулась, сжалась и навострила уши, взгляд её устремился в даль, в черную гущу леса, на острые пики сосен, похожие в темноте на клыки большого страшного зверя. Со стороны леса доносился вой. Внутренности маленькой кошки похолодели и съежились. Далёкий вой, казалось, был совсем близко, и от этого кошке было не по себе: она вдруг почувствовала себя совсем крошечной и беззащитной перед черным лесом, который тянулся по горизонту на сколько хватало глаз. Крошечный комочек кошачьего сердца сдавила тоска.       Слеповатые глаза её округлились. Она бегло огляделась по сторонам, надеясь найти в тени домов хотя бы одного кота, кошку, котёнка, пускай даже незнакомого или ненавистного: она так хотела, чтобы кто-нибудь оказался сейчас рядом. Во всей округе не было ни души. Со стороны леса доносился вой.       Лапы старой кошки подкосились и задрожали, в горле встал ком, заскрипели от холода кости. Маленькое сердечко её стучало так быстро, что казалось вот-вот разорвётся.       Со стороны леса доносился волчий вой, и что-то знакомое чудилось кошке в этом звуке, нечто такое понятное и родное, что нельзя было бы объяснить и тысячью слов — можно было только ощутить, почувствовать только здесь и сейчас. Она не знала языка, на котором говорили волки, и не знала, зачем по ночам они поют свои песни, но что-то в том звуке, который вырывался из недр чащи, откликалось в глубине её дряхлого кошачьего сердца. Это был одинокий вой, тоскливый, такой, от которого нечто одно внутри обрывается, а нечто совсем иное расцветает впервые за долгие годы. В нём слышался намёк, не требующее ответа послание каждому, кто его слышит, и едва уловимая надежда, которую кошка разделяла безусловно. На что — она не знала. Сердце её разрывалось от счастья.       «Мяу меу мя́у меу мяу мя́у       Меу мяу му́р мяу мур мя́у!»       Она замяукала в ответ волчьему вою, хотя и знала, что её голос не коснётся леса, каким бы громким он ни был. Она мяукала так, как никогда прежде: с тем звуком, который волнами выливался из её горла, выбиралось из недр её большой кошачьей души всё, что томилось в ней годами, всё, что она хотела оставить здесь, посередине между высоким черным небом и земной глубиной. И хотя в нём не было, казалось, никакого смысла, спускаясь с крыши на рассвете кошка чувствовала, что поняла, и знала, что была понята.       Светлое небо над её головой расплескалось тысячью красок, догорали утренние звезды. Земля под её лапами была сырой. Ни вверх, ни вниз она больше не смотрела.