Черника дикая, малина красная

Сладко было с Басмановым любиться, а еще слаще было Басманова любить. Почти каждое взаимодействие с ним оборачивалось разнузданным развратом и прочим соромным весельем. После всех утех активных пил великий государь вино фряжское да по неосторожности или нарочно проливал его на лебедино-белую сорочку работы тех же гостей заморских, которая служила единственной одежей Федору. Совсем хороший от ласк царевых, хмеля и чувства превосходства своего, он подставлял шею под поцелуи, хихикал и поджимал коленки, когда под ними щекотали пальцы Ивана. Ни о чем двое не думали, были просто влюбленными, готовыми в любой момент вскочить на коней да умчаться куда глаза глядят, лишь бы всегда быть такими свободными да беспечными. Отдых такой редкий Иван Васильевич особо лелеял, потому и проводил его в покоях Федькиных, тем самым гнал все заботы и напоминания о них с глаз долой из сердца вон. Не царем ныне был, не батюшкой-государем, а Ваней, Ивашкой, Ванюшей без отчества и фамилии знатнейшей. Басманов много поначалу шутил про это, пользуясь безнаказанностью, а потом привык и стал интонации ласковые, игривые искать. То мурчал на «Ване», то хрипел «Ванюша» так, что трясти изнутри Грозного начинало, а когда «Иван» тянул он, как кошка мартовская или сука течная, то рисковал быть исцелованным, искусанным и отыметым. Умел лихо вертеться и сладко петь, ибо жить хотелось боле всего прочего. Но если и жить, то только как теперь. В кровати золоченой, на перине мягкой, в мехах да шелках, с государем под боком. Иная жизнь медленно, но начала забываться. Уж не помнил он почти детства, отрочества своего в службе военной беспрестанной, с кровью на руках и кольчуге, в сомнениях и страхах о природе своей, без серег жемчужных и исподнего по цене книги печатной. Федя вообще быстро все плохое забывал. Ежели долго о чем-то думал тревожном, то кошмарами терзаемый спал плохо, оттого кожа и выполнение кравчих и опричных обязанностей портилось. А с этим всем и отношение Ивана к нему. Единственно этого боялся молодой Басманов – ласки и места нагретого лишиться. Не казал этого никому, иногда только вспоминал, и чтобы успокоиться целовал Грозного со всей возможной нежностью. Особые усилия свершал Феденька, чтобы не напускные ласку и добро проявлять. Привык быть всегда ощетинившимся, с когтями выпущенными и саблей наголо. Но таким бы никогда не лег к царю. Учился смирять себя и доверять. Да и кому слуга верный доверять может, как не хозяину своему, одарившему вниманием и благами весь род его? Долго привыкали и притирались друг к другу Иван и Федор, но сумели-таки всеми светлыми чувствами проникнуться. Говорили о любви редко и больше, чтобы вспомнить, на каких правах Басманов в царских покоях ночует и сверх меры всякой милостью монаршей пользуется. Однако жесты великие и поступки мелкие сами все говорили. В окно бились тонкие ветки березы, оставляя после каждого удара на цветных стеклах мокрые пожухлые листья. Уже привычны стали бури ночные. Снегом природа еще не могла разрешиться и потому лила дожди на ноябрьскую землю. А днями светило медовое сонное солнце, высушивая пожухлую траву, последнюю зелень с которой съедали коровы. Можно было вдоволь ездить верхом, лошадям еще было удобно бежать по вытоптанным тропам, ведущим к Владимиру, Москве и россыпи деревенек. Но одинаково тоскливо было везде. Все вокруг, превратившись в муравейник, готовилось к зиме. Казалось, даже опричные братья ленивее стали. И один Федор маялся от скуки и несчастий, вызванных нравом неусидчивым. С детства приучен был сам себя занимать, но иной раз хотелось и с кем-то потеху разделить. Продолжал недавно пришлых в опричнину юнцов тренировать и свою грамоту итальянскую подтягивать, чтобы на зиму пошив душегреи заказать и Петрарку любимого переводить. Уж больно сильно цепляли его русское сердце сонеты итальянские. И нежданно-негаданно затеял государь пир, чтоб тоску свою и людей своих верных разогнать. Смотрел на пляски опричников хорошеньких, в яркие праздничные кафтаны разодетых, и оттого душа пела и сердце ликовало. Походили юноши в золотых, медных и красных тканях на листья, с дерев опадающие, но были они веселы и бодры. Воскресил в них дух задорный праздник с братьями и царем. Вин много было, яств незатейливых, но вкусных, и гусли с балалайками да бубнами звенели, и голоса громкие, поставленные песни пели. Счастлив был Иван Васильевич. Не велел никому прислуживать, сам себе чарку наполнял и за крольчатиной к другому концу стола ходил. Наравне был с теми, кого из гноища поднял, с теми, кто выше холопа, но иже государя был. Сначала порывались прислужить ему, но после взгляда одного грозного, оставили благородные порывы. Царю угодно делать все на свете, даже самому на блин масло и икру мазать. Где-то в глубине хоровода был и Федор. Без личины и летника, без тягот кравчих. Кружился и вприсядку ходил в оранжевом охабене с густо-зеленой отделкой, красными рукавами и золотыми пуговицами, подпоясанный небесно-голубым кушаком. Серьги гранатовые нацепил, тиарку с яхонтом и был он как всегда всех ярче нарядом и лицом краше. Пленял танцем, не соромным, но от души идущим. Живым был и бесхитростным Басманов на пиру том, ни о чем не помышлял, только громко горланил песни и хохмил с самыми близкими товарищами. Изредка взглядами с самодержцем пересекался, в моменты те улыбался широко и благодарно. Ведь правда был готов вечность благодарить, что не дал со скуки осенней помереть. Под конец пиршества кто-то особо смелый и охмелевший с поклоном к государю обратился с разрешением к девкам съездить братией. Подумал Иван Васильевич, брови хмуря, да махнул рукой. «Все равно вам грехи свои замаливать да души спасать – ступайте, куда хочется»,- молвил, а сам руку на плечо рядом усевшегося, взмокшего от плясок Федьки положил да сжимать начал собственнически и на ухо ему самое добавил, – «И нам, что ли, Феденька Алексеич, вволю душу отвести?». Раздевал царь мучительно медленно, постоянно прерываясь на хмельные комплименты и прикосновения к открывавшимся частям тела. Наглаживал низ живота, пока чуть ли не вгрызался в ключицы. Феде приходилось брать лицо августейшее за подбородок, от себя отрывать и умолять продолжать освобождение от одежд. Самому портки снять никак нельзя было, а уже слишком все наружу рвалось в руки властные. Себя раздевал Иван Васильевич в последнюю очередь и не быстрее, чем любовничка с именем из засахаренного меда. И тогда очередь юнца была лезть под рубаху цареву, чтоб ребра исцеловать. Грудь и спина у государя были узкими, и вельми тому завидовал Басманов, которому на купленных на базаре кафтанах выточки перешивались, чтобы руки развести можно было и стать показать. Когда уж раздетые на меха упали, то в уста целовались долго, в безвременье страстном растворяясь. Только гроза начавшаяся их разъединила. Вздрогнул Иван, вскакивая на постели и оглядываясь, как хищник, напуганный выстрелом. А Федор со вздохом тяжелым и поцелуями новыми обратно повлек, мол, ничего страшного, батюшка, просто непогода, давай заглушим ее нашими с тобой вздохами. Не любил он, когда резко прерывалась нега любовная, и всегда старался вернуть разум государев к себе, в лоно страсти. Игрой любимой своей увлекал обратно. Терся личиком своим, хитрости и похоти исполненным, и губами коралловыми о плоть твердую. В глаза заглядывал игриво, и разве что хвостом чешуйчатым не вилял. Коротко языком проходил по коже нежной и отстранялся. И когда уже не мог царь контролировать себя от подходов таких, он схватил бесстыдника за патлы черные, ртом на себя насадил да сам начал верховодить. Двигал Федей, как рабом безвольным, по языку его прижатому скользил и в горло упирался. Оставалось Басманову только расслабиться, положение свое принять и дышать носом ровнее, что выходило плохо. Слезы сами по себе текли и на подбородке смешивались со слюной. Стонал и булькал, казалось, слишком громко, но никого, окромя них, не было в крыле том. Охрану у покоев своих кравчий в расчет не брал, ибо за любой слух, поползший от них, мог двумя легкими движениями лишить ушей и дальше пойти выбирать рушники. Такой беспомощный вид Федора безбожно нравился государю. То было чувство особой власти, кою ни к кому иному не мог он в жизни своей применить. Ни к женам бывшей и нынешней, ни к девицам и парням, к которым опричники его ныне поехали, один только дьяволенок ручной на это годился. Отстранил от себя Федьку, дав ему отдышаться. Все еще за волосы держал, по щекам похлопывал и ухмылялся, смотря в уже уставшие, но все еще дикие глаза. Брал Федю, на четвереньки поставив. Крепко за бедра держал и натягивал так, чтоб все нутром чувствовал любовничек, ни одного толчка не пропускал и стоном отзывался. Мял Иван кожу упругую, губы свои кусая, и думал, что если и надоест ему когда-нибудь Федька, то казнит его через постель. Невозможно было не пользоваться случаем побыть с ним. Но на благо обоих Федор еще был любим. Таз двигал он плавно, осанку держать старался и дразняще через плечико оглядывался с улыбкой широкой. Болтать любил в позе этой, и речи те еще сильнее страсть разжигали. Умолял о чем-то, как-то унижал себя и государя превозносил. Точные слова никто не запоминал – все растворялось в бархатном водовороте сладострастия. Под конец самый, Иван схватил Басманова за волосы снова, спину его максимально выгибая, два пальца другой руки за щеку ему сунул и в несколько толчков, под всхлипы совсем жалостливые и девичьи излился в и на тело юное. Федьке помог лишь ответным соромным шепотом. Даже догадаться нельзя было, о чем царь кравчему шептал, что тот краснел, рот в удивлении округлял и рукой быстрее двигал. А ведь Федя так много слышал в своей жизни, но скоро ахнул и распластался на кровати. Ивану было так хорошо от воспоминаний недавних, что казалось ему, что не в Москве родной он, а в далеком Шервудском лесу среди единорогов, фей и поющих ангельскими голосами цветов. Крепкий союз с Англией не мешал представлять туманный остров полным тайн, волшебства и сказочных тварей. Наоборот было в том особое очарование, кое подстегивало дружбы с королевой-девственницей не рушить. Дышал во всю грудь монарх, в фантазиях и вине забываясь. Не было для него тогда невзгод и страхов. Все тщательно рубил на корню Федя. Отвлекал он очень умело. Грозный смотрел на красоту эту с соболиными бровями и радовался, что себе сумел забрать ее. «Да если б я не забрал, то он сам дался бы»,– шутливо думал царь иной раз. Был несколькими годами ранее Басманов скромным, напуганным птенчиком, но под ласкою и чинами высокими быстро перьями павлиньими оброс. Токмо глазами врать так и не научился. Забавился, ох забавился Иван Васильевич. Такой диковинкой располагал. Не любовник, а ларчик тайн и загадок. Сколько не распутывай, что-то новое обнаружишь, что вреда не принесет, но призадуматься заставит. А твердили ему иное – предаст и глазом не моргнет. Какой там – жмется и цепляется, как тонущий за доску. Отца, брата и себя порешает скорее, чем рискнет черным кафтаном английского бархата на меху чернобурой лисы. — Иван, пусти,- слегка капризно протянул Басманов, возвращая государя в реальность.— Надо. Грозный нехотя отпустил юношу. Тот встал, поправляя рукой волосы и походя с определенного ракурса на вакханку плоскогрудую и беспутную, взял ночную вазу и отошел в угол. Царь опустошал кубок свой и мечтал, чтобы что-то прохладнее вина коснулось уст. Так жарко от любви и свеч, тающих по всей опочивальне, было, что на виски давить начинало. Редко боль головная одолевала его, но уж если и начиналась, то дня три да заставляла полотенце, смоченное уксусом, при себе держать и кровь дурную проливать. Самое действенное лекарство стояло к нему спиной. Любовался украдкой Иван, языком игриво цокал. Стройный, выскобленный, оттого приятный везде на ощупь, высокий, что ему ровня. Мечтой царя любого был. — Ушли, что ль, привидения твои, светлейший?- спросил Федор, поворачиваясь к Грозному и облокачиваясь на стол. — Ушли. Федя довольно улыбнулся. То ли от радости за любовника величайшего, то ли от гордости, что это благодаря нему он начал спать сладко и покойно. В грозы мучимый видениями жертв безвинных своих, картин детства безрадостного да отрочества тяжкого, государь не спал вовсе и каждого шороха опасался. Казалось, что враги да смерть повсюду. Душа бежать тянула – неведомо куда, только дальше б от Москвы несчастной и даже Александровой Слободы, где под толстым гумусом добродетели и аскезы грехи черным, насквозь гнилым виноградом наливались. И вот от этих напастей жутких, силы жизненные высасывающих, начал Басманов своему государю-хозяину отвар давать. Один знавал рецепт, никому боле не доверял. Единственным лекарем сну монаршему стал. Питье и себя давал, а потом растворялся в синеватой тьме ночи. Изможденный царь на все согласен был. Но все же поначалу при нем выпивало настой три холопа. Живыми оставались, наутро благодарили кормильца Федора Лексеича, что позволил им вечор всласть наспаться. Подозрения свои государь успокоил. — Но сегодня и так хорошо спать будешь. От вина,- Басманов кивнул в сторону кубков серебряных. — Не токмо от него,- Иван Васильевич поднялся, наготы не скрывая, и за пару шатающихся шагов к мальчишке взлелеянному подошел. Обхватил лицо румяное и хитренькое двумя ладонями и целовать в губы начал. Новая волна страсти накатывала и маками расцветала. Снова большего желалось.— Пустишь, хозяин, до утра у тебя заночевать? — Пущу. Однако плату все равно возьму,- Федька бесстыже юлил и соблазнял. Снова принялись влюбленные в уста целоваться, друг друга оглаживать и посмеиваться тихо, ото всех в объятиях таясь. Меж делом начала нога кравчего по паху государеву скользить, будто невзначай дразнить и снова побуждать в постель уйти. Однако надоело Ивану лежать, потому повернул спиной к себе Басманова, в стол упирая, и легкими укусами спину начал его покрывать сквозь рубаху нательную да зад мять. Сразу застонал тихо и соромно юноша. Так уж ему в последнее время желалось постоянной близости. Выгибался, подставлялся под губы и руки. Ноги тряслись уже, но стоял, ртом воздух хватал и чуть не плакал от счастия и возбуждения. И был Иван готов уже снова войти в тело кравчего, мягкое, податливое, недавно поиметое, но отрезвил любовников стук в дверь. — У меня все дома! Утром приходите,- крикнул Федя и снова прильнул к самодержцу.— Ну же, сокол мой резвый, на чем ты остановился? — Отцу родному хоть отвори,- из-за двери послышался суровый гонор Алексея Даниловича. Юный Басманов цокнул языком и закатил глаза, злобой наливаясь. Иван Васильевич учтиво ретировался на кровать, чтобы не светить ликом и телом своим в дверях. Однако Федин вид все равно выдавал их, поэтому было это чисто приличия ради. Взъерошенный, в белье, еле прикрывающем срам, голубоглазое порочное чадо предстало перед родителем своим. — Чем обязан, отец родной, в такой час поздний?- тонкие изящные руки скрестились на груди. — Казнь завтра после трапезы утренней будет. Колычевых-Умных и Колычевых-Немятых на Божий суд отправят. Там со мной будешь. — Я помню. Буду,- кивнул Федор.— А теперь покойной ночи – устал я сегодня. — Да уж конечно. Аки пчела в трудах,- скривился Алексей Данилович, осматривая взмыленного, размумяненного сына с головы до ног, и добавил двусмысленно.— Но покойной. К Ивану Васильевичу не пойду, сам, надеюсь, государь наш помнит о деле своем великом. Федя захлопнул тяжелую дверь с коваными узорами, облегченно вздохнул и начал гасить свечи. Он ненавидел внезапные визиты отца, ибо всегда были в моменты жутко неудобные и порой постыдные. В обычный вечер государь пожурил бы любовничка за неуважение к батюшке, но уж другим голова больно занята была. Коснулся он груди Басманова, в постель вернувшегося, улыбкой задумчивой одарил и снова в объятия страстные заключил. — Еще разок и на боковую. В ответ из темноты раздался только протяжный на все согласный стон.