В твоих ладонях я найду покой

Олег всегда был на два шага впереди, и он знал наперед, чем это все закончится. Наверное, поэтому так просто было вырубить взбесившегося Сережу, который стрелял в него золотым взглядом и скалился зубами, точно дворняга побитая. Олег в нем собаку не видит, а перепуганного птенца вороньего — да, который голосит, машет голыми крыльями, думая, что пугает, но только выглядит потешно. Пока кошка не загрызет. Олег собирал недвижимость под выдуманными именами и подделанными документами, прокладывал пути отступления и запасные планы. У него руки чешутся придушить Сережу, пока он взваливает его на плечо и тащит из последних сил на себе. Для всего мира они погибли на студии новостей, когда сумасшедший Олег Волков, спасая не менее сумасшедшего экс-владельца Vmeste Сергея Разумовского, подорвал себя, чтобы не быть пойманным («Поделом уродам!», «смерть террористам!», «надо было казнить» — кричали хэштеги в соцсетях). Волков тяжело вздыхает и трет пальцами виски. Они скрылись в небольшом коттедже между многочисленными заповедниками и горами недалеко от Байкала, ровно настолько, что можно добраться до ближайшего городка закупиться продуктами, но недостаточно близко, чтобы кому-то захотелось их искать. Сереже стало немного лучше как будто: слушал как блаженный птичек, глазами стеклянными следил за белками в окно, да в шахматы сам с собой играл. Олег бы ему предложил в нарды сыграть, да только не доверяет настолько, чтобы сидеть от него в полуметре — то ли углом доски по виску ебнет, то ли шашки попытается в глаз протолкнуть. Он приносит ему еду, кладет альбомы и карандаши на тумбочку, пока тот спит, почти пальцы кусает от желания погладить непослушные волосы, вжать в себя костлявое тело, но потом рукой дернет неосторожно и вспоминает про пять пуль, пущенные в бронежилет. Живой остался, но больно, сука. Олег ходит вокруг него кругами и ступить ближе не находит сил, все ждет, когда Серый бросится на него и тонкими расцарапанными пальцами придушить его решит. А Сережа разве что не на стену лезет, и дурно, и мерзко, и страшно от себя, и хочется псиной выть и ползти под олегову руку. Сережа вообще ласковый и послушный стал: скажи в ванну идти — сам заползет, скажи к стенке отойти, пока Олег белье в стирку складывает, — отходит и нахохлившись смотрит, руки в рукава волковой рубашки прячет. У самого из имущества резинка на дурной башке и сожитель в ней же, потому и ходит в чужой одежде, которая то с плеча сползет, то с талии поедет. У Олега от этого тоже едет, крыша немного, потому что Сережа такой слабый, аккуратный и тонкий, кутается в его свитеры и джемперы вечерами, ноги худые поджимает у камина и сонно наблюдает, как дрова трещат и дождь по окну бьет. Ест послушно, таблетки пьет без вопросов, только вздрагивает, когда дверь слишком громко хлопнет или молния громыхнет. Первый месяц Олег прячет острые предметы у себя в запертой комнате, ножи, бритву, иголки, все, что можно использовать как предсказуемое оружие. Сережа только чешет недовольно бороду отросшую, лицо морщит, как от мармеладки кислой, но не спорит, даже рот старается лишний раз не открывать, чтобы не раздражать слишком. Он ест пластиковой вилкой и без вопросов сдает ее обратно после ужина, ползет к любимому дивану у камина, куда стащил пледы и запасное одеяло, залезает и действительно как птенец становится. Решение побрить его приходит спонтанно. Они сидят в тишине, в двух метрах друг от друга — Олег на кресле, Серый в гнезде своем вороньем, смотрят какую-то комедию — «Олеж, давай ужастик посмотрим, один разочек, я в порядке, только сегодня» — и Волков понимает, как эти тараканьи усы и редкая бородка неуместно выглядят на сережином лице. Его лицо — пересечение острых углов и линий, самое правильное из искусств, потому что так и тянет к себе. — Сереж, — он тихо зовет, чтобы не спугнуть резким звуком. Лохматая рыжая макушка поворачивается, сосредоточенный взгляд покидает экран, а сам Сережа вынимает изо рта большой палец. «Снова начал грызть» — думает Олег, тяжело вздыхая. Он в приюте тоже грыз, все ногти кривые, кожа вокруг в кровавых корочках, постоянно расчесанная и сухая. — Пошли кусты твои на лице побреем. Сережа вздрагивает, глаза голубые распахиваются шире — то ли удивление, то ли страх. Смотрит радостно и недоверчиво, как щенок, которого на улице погладили, и Олегу даже мерзко от себя как-то становится — он его пинал, отталкивал, рявкал, вечерами туго грудь свою заматывал, считая дырки — одна, две, пять; и смотрел на друга так, словно это у него спрятаны килограммы взрывчатки по всей комнате, а не у самого Олега. Сережа вскакивает, теряя равновесие и размахивая руками с слишком длинными рукавами (свитер олегов, мягкий, серый, с небольшим пятном кофейным на вороте), ступнями голыми шлепает по полу и смотрит осторожно. «Ждет» — думает Волков. Ждет, что передумаю. Олег лишь машет неопределенно, зовет за собой в ванную, и впервые с того момента, как он тащил Сережу на себе, они оказываются ближе, чем в метре друг от друга. Разумовский садится на тумбочку и ждет покладисто, пока Олег идет в комнату, чтобы достать спрятанную бритву — опасную откладывает сразу и берет одноразовый станок из пачки. Встает напротив и руками в пене водит по худой — болезненно худой, по твоей вине, не уследил… — челюсти, пока Сергей нос морщит от щекотки. Олег не дрогнув детонаторы собирает и провода спаивает, но сейчас у него словно тремор начался — так близко, что видно лопнувшие капилляры в глазах напротив, небольшие плеши в волосах, где Сережа руками пряди рвал, и искусанные губы. — Челюсть подними. Повыше. Да, вот так. После того случая это стало обыденностью — брить Сережу раз в день-два, осторожно втирать гель после, кремом смазывать сухую серую кожу. После первой же вылазки в город с того дня он привез несколько вещей вне списка продуктов — два бальзама для губ (вишня и шоколад), первый сразу был отдан, а второй Олег наносит сам, когда видит, что у Серого трещины идут; и масло для волос, чтобы втирать после ванной, массируя плеши на висках. Волкову чудится в этом акте что-то сродни служения — только вместо божества зашуганный парень, который чурается своего отражения и просит поиграть с ним в Монополию. Острые предметы он ему доверял медленно. Сначала все сам, доставал ножи на два часа в день, пока готовил, точил сережины карандаши детской точилкой-ластиком в одном, крепко держал иголку, когда доставал занозу из пятки Сережи, когда тот гулял по веранде. Со временем доверия стало больше. Он постепенно стал проще относиться к пластиковым вилкам и точилкам, вкладывал в тонкие пальцы станок и словно заново учил пользоваться — руки и Сережи тряслись как у нарика. Он собирал тихие моменты, когда они сидели вдвоем на бортике ванной, все пахнет мятой от пены — руки, лицо, в коридоре с колонки негромко играет Цой, его футболка (с волком) вся в воде, и в его загрубевшей ладони чужая — тонкая, костлявая, почти феминная, и он осторожно ведет по сережиной щеке раз, второй. После в тишине промакивает ватой с перекисью небольшой порез на челюсти, но Сережа словно и не чувствует его вовсе — прикрывает глаза, губы облизывает и ссутуливается в олеговых руках. После таких вечеров ему кажется, что все может быть хорошо. Пять дыр в нем заживут, Сережа перестанет плакать по ночам и шугаться ворон за окном, и они будут жить как мечтали в приюте — вдвоем. Может, заведут котенка или двух («черного и рыжего» — подбрасывает воображение), вечерами будут жаться бок к боку на диване, смотря «След» или друг на друга, а ночами обнимать обеими руками, прячась от ужасов войны и голосов в голове. Ему кажется, что ему бы понравилась такая жизнь. Когда это происходит впервые, он не понимает, чему стал свидетелем. Сережа немногословен, прячется за отросшей челкой и старается не показывать спину. В том, что он ведет себя странно, нет ничего необычного. Любой человек, который делит свою голову с кем-то, кто не платит за аренду и вредит своему пресловутому жилью, будет вести себя странно. Сережа не надевал футболки. И майки. Олег приносил ему свою одежду каждые пару дней, свежую и ношенную, видя, как Разумовский успокаивается от этого. Успокаивается от Олега. Он таскал джемперы, свитеры и водолазки, каждая из которых была ему велика, но всегда оставлял нетронутыми футболки. — Ты мерзнешь, Сереж? — Олег спокойно спросил в тот же день, когда заметил эту странную последовательность. Сережа поднял голову от тарелки с лазаньей, в которой ковырялся минуту назад (с тех пор, как вернулся с лечебницы, ел крошечными порциями и медленно, чтобы не стошнило. Олег был в бешенстве, когда понял, почему). — Немного. Пол холодный, — пробормотал Сережа и снова опустил голову. С того дня Олег топил камин намного чаще. По утрам выходил на улицу, когда еще даже солнце не встало, закатывал рукава и брался за топор. Было что-то успокаивающее в том, чтобы делать размеренную работу руками. В следующую вылазку в город купил два обогревателя — один переехал к Сереже в комнату, а другой — в столовую, где он любил рисовать карандашами, притащенными Олегом. Футболки он носить не начал. Следующим, что заметил Олег, была мелочь. Сережа попросил новую точилку. «Потерял прошлую, прости, пожалуйста» — бормотал он, вновь скребя ранки на пальцах и едва не плача. Глаза большие, грустные, и действительно выглядел так, словно Олег его отчитает за это. — Завтра привезу, потерпи, — в город ему завтра было не нужно. Он поехал. Купил три точилки, две спрятал на всякий случай там же, где вилки-ножи-бритвы — под половицы у себя в спальне. Отдал ему одну с пакетом, где лежала глина, уголь и акварели с кистями. Местный художественный магазин озолотился после того, как он всучил корзинку консультантке и сказал набрать всего понемногу. Сережа губы кусал в улыбке и светился весь, когда разбирал покупки, бесконечно бормоча: «спасибо, Олеж…» Ради этой робкой улыбки стоило тащиться в город, думал Олег. В третьем случае он винит свою невнимательность от недосыпа и полное нервное истощение. Ночами ему снятся оторванные конечности и внутренности, запах горелого мяса и испражнений, гниль, распространяющаяся под жарким сирийским солнцем. Он видит трупы, чужие и знакомые, и временами в братских могилах, которые он зарывал, ему мерещатся рыжие волосы. После таких снов он трясется в углу кровати, держась за пистолет, который хранит под подушкой, после чего его выворачивает недавно съеденным ужином в туалете. Хуже таких ночей только те, когда Сереже тоже снятся кошмары. Он слышит его плач через стены, и едва ли не собакой скулит, когда слышит надрывное «Олег, Олег, пожалуйста, Олеж, не бросай!..» Виноват недосып и перепады температур, твердит он. «Виноват я» — шепчет отражению в зеркале. Из ванной пропал бритвенный станок. Тот самый из пачки одноразовых, который он доверял Сереже в те дни, когда у него не слишком сильно тряслись руки, чтобы он пытался бриться самостоятельно. В остальные дни Олег брил его нормальным станком со сменными лезвиями. Он забирал бритвы после каждого утреннего душа, когда Сережа уползал на кухню дожидаться кофе (сам он только бил кружки, когда старался что-то приготовить). Одноразовые выбрасывал уже в городе, а обычный станок сушил и убирал. «Что-то не так», твердило сознание. Зуд на затылке, как тот, когда не запер дверь или не выключил утюг. В прошлую поездку он станок не выбрасывал. Олег заглядывает в гостиную, где Сережа обосновал свое гнездо из пледов на диване, и тот, игнорируя тремор, старательно что-то черкал в новом скетчбуке. Губу прикусил, волосы кое-как на затылке резинкой стянул, и не замечает ничего вокруг. «Хорошо» — думает Олег. Он просто проверит. Начал он с сережиной комнаты, но искать там досконально было бессмысленно: под кроватью горы скомканных листов бумаги, во всех ящиках карандаши, разложенные по фирмам и оттенкам с почти ненормальной точностью, а под подушкой ожидаемо пусто. Тогда Олег идет в ванную. Заглядывает под раковину, смотрит в ящиках и на полках — вдруг сам кинул и забыл. Но все было таким же, как и обычно — щетки, гели, шампуни. На минуту Волков замирает: может, забыл, когда забрал, выкинул с мусором и не заметил? Тогда, отодвинув крышку внизу ванны, встает на колени и щупает ладонью по полу вслепую. Когда рука на что-то натыкается, он интуитивно догадывается, что увидит. Станок с ручкой лежал отдельно, в стороне валялась пластмассовая крышка, закрепляющая два маленьких лезвия в самой бритве. Лезвий внутри не было. Пальцы почти неосознанно тянутся к пяти шрамам на грудине, и в глазах все краснеет вмиг. Словно гончая, вышедшая на след, Олег с размаху впечатал дверь гостиной в стену, отчего кусок побелки упал на плечо. Не обратив внимания, подлетел к уютно пристроившемуся Сереже и, вцепившись в плечо, трясет как овчарка — игрушку. — Ты что опять задумал, Серый? — шипел, точно змея, но выглядел так, будто загрызет, — Я ради тебя в розыске оказался у всей гребанной страны, а тебе снова неймется?! Разумовский весь побелел, блокнот из рук вместе с карандашом вывалились, беззвучно упав на застеленный ковром пол, а глаза голубые смотрят недоуменно, с опаской. — Ты о чем, Олег? Я ничего не… Договорить ему Олег не дал, встряхнув как щенка провинившегося, того и гляди, что лицом в лужу ткнут. Глаза у друга бешеные, а от сжатия руки на плече чуть слезы выступили, когда Волков перехватил за ворот своей же бежевой рубашки и впечатал Сережу в спинку дивана. Он выглядел страшно, так, как выглядит животное, попавшее в капкан, нападающее от безысходности и скалящее зубы. И только мысль: «предали, предали, опять…» — Лезвия где? У Сережи слезы по щекам текут, он пальцами худыми пытается руки злые от себя убрать, но только силы неравны, отчего лишь толкает безуспешно, да бормочет несвязно: «не брал, ничего не брал, пусти, Олеж, больно, пусти, пусти…». Икает от рыданий и лицо краснеет, в цвет волос становясь, воздух рваными глотками идет — верный признак скорой панической атаки. Олег замирает и взгляд фокусирует на одной точке. Не двигаясь, не отпуская, смотрит лишь, и пазл в голове складывается. Осторожно руку протягивает и кладет Сереже на плечо, выше сгиба локтя, почти и не касаясь вовсе. Там, куда он так грубо вцепился в руку Разумовского, на бежевой затертой рубашке начали проступать маленькие красные пятна, почти незаметные сначала. Руки слабеют и безвольно опускаются вниз. Сережа сразу вжимается весь в угол дивана, прячется за большим тяжелым одеялом и рыдает уже надрывно, давясь и задыхаясь, обнимая себя за плечи и лепеча что-то невнятное, как зверек зашуганный. Лишь спина подрагивает, да пледы под ним от слез намокают: нос покраснел, течет, глаза все замыленные, ресницы склеились. Словно очнувшись, Волков руки тянет, сразу же отшатываясь, когда, коснувшись рыжего затылка, Сергей лишь плакать громче начинает, пряча лицо в диван, словно бить его сейчас будут. «Как в приюте» — с упавшим сердцем думает Олег, когда Сережу пинали ногами за углом столовой. Слишком умный, слишком яркий, слишком добрый для этого мира. У Олега живот сводит и желчь к горлу подступает, когда он руки крепко в кулаки сжимает, оставляя лунки на ладонях. Пробует еще раз, только уже поверх одеяла приобнять, и уже не отпускает, когда Сережа начинает биться, как птица в силках. — Сережа, Сереженька, прости, тише, тише, родной… — бормочет Олег, покачивая их обоих из стороны в сторону, стараясь хоть немного утешить, бормочет нежности, какие последний раз шептал перед тем, как служить пойти, на одноместной койке в общаге, где Сережа тоже плакал, но от мысли о расставании. Случай в психбольнице не в счет, там он мог лишь подержать в руках пустую оболочку, которая и не понимала толком, то ли потолок опять поехал, то ли его кто-то в руках нежит. — Ну все, прости, милый, все хорошо, прости, — может ли шикать и шептать неловко, виня себя (опять), словно уже не достаточно проебался перед ним — сначала псевдо-смерть, потом клиника, потом студия новостей… Когда Сережа затихает, на лес опускаются сумерки. В доме начинает холодать, и, через силу оставив его обессиленно дремать на диване, Олег идет на кухню. Плескает себе в лицо ледяной водой, кусает кулак зубами до маленьких гематом в форме двух полумесяцев и сползает по стенке на прохладный пол. Опять не уследил. Опять позволил страдать. Из последних сил дополз до камина, докинул несколько поленьев и по дороге обратно через столовую включил обогреватель. Чтоб до ужина прогрелось. Сил готовить не было, и, найдя в морозилке пачку котлет и сырных палочек, на скорую руку кинул на сковородку. Мыслями Волков был в гостиной, рядом с уснувшем без сил Сережей, вокруг которого хотелось обвиться и вжать в себя, стать единым целым, чтобы никогда не отпускать. — Сереж… җаным, просыпайся, — нежно втирал круги в худые костлявые плечи Олег, — Пойдем ужинать. Рыжая макушка высунулась из-под подушки на секунду, чтобы вновь спрятаться под одеялом. Раздался полузадушенный всхлип и одеяло мотается вслед за отрицательно качающим головой Сережей: — Не хочу. Не голоден. Волков тяжело вздыхает и бормочет: — Как скажешь. И подхватывает его на руки вместе с одеялом. Сережа кричит, пытается укусить в плечо, да только через одеяло не дотянуться, и несколько раз пинает Олега в живот. Сморщив лицо, тот продолжает его тащить, пока не сажает за один из стульев за столом. Разумовский выпутывается, одеяло сползает до бедер, показывая наэлектризовавшиеся от возни волосы и щеку с следом от подушки. Тот нахохлился, как воробей в дождь, и смотрит как на врага — преувеличенно сердито, но не пугающе, когда в уголке губ подсыхал след от слюны. — Ешь, — Олег ставит тарелку перед ним и одну перед собой. Весь ужин Сережа поглядывал на него исподтишка, хмурил брови и старался незаметно потереть место выше локтя. Красные пятнышки засохли в коричневый и стали выглядеть так, словно рядом с ним машина по луже проезжала — обрызгала слегка. Волков хмурится, но ждет, пока тарелка опустеет. Потом обходит стол сбоку и садится медленно на корточки перед стулом, намеренно показывая каждое свое движение, чтобы не напугать. Сережа все равно напрягается, спина как штык, а сам глазами по сторонам стреляет, куда бы сбежать. Положив руку на острую коленку, скрытую пижамными штанами, Олег шепчет: — Покажи, Сереж. Он мотает головой и обхватывает себя за плечи, сжимаясь на стуле, будто пытаясь казаться меньше. — Я не сделаю больно. Только посмотрю. Волков протягивает руку к впавшей щеке и нежно гладит тыльной стороной ладони, пытаясь без слов сказать: «Безопасно, все хорошо, не прячься, не обижу…» У Сережи губы дрожат, а в глазах слезы стоят, — от стыда, боли, страха? — когда он расстегивает три верхние пуговицы на олеговой рубашке, позволяя ей сползти до талии, показав плечи. Из Олега вырывается шокированный звук — что-то меж вздохом и хрипом, когда он смотрит на показавшуюся кожу. На обеих руках все пространство от плечевого сустава до сгиба локтя покрыто порезами и царапинами. Вдоль и поперек, наслаиваясь одна на другую, некоторые расцарапаны ногтями и содраны, они превращали тонкое белое полотно руки в опухшее месиво с засохшими ранами. Он даже может узнать, какие из них кровили, когда он тряс Сережу в порыве гнева — те, которые припухли и покрылись свежей корочкой из сукровицы и крови, они были ярче других. Всматриваясь лучше, Олег видит под пересечением линий белые шрамы — старые, уже давно заросшие. Это было после его ухода служить? Или уже в психиатрической клинике? Прятал ли Сережа в складках мягких стен и пола точилки, или он скреб до крови ногтями? От этих мыслей его начинает подташнивать, как после снов с рыжими волосами в братской могиле. — Приподними руки, — Сережа послушно оторвал руки от боков, непонимающе глядя на Олега. Тот, перехватив за талию и под колени, поднял Разумовского на руках, прижимая к груди и шагая в сторону своей комнаты. Парень в его руках напрягся, а затем обмяк, утыкаясь лицом в теплую шею и прикрывая глаза. Под ухо шепчет неразборчиво, словно боится, что его отпустят: «Я не хотел, мне так жаль, Олеж, Олег, не бросай меня только, мне так страшно…» Волков может только шикнуть, пока они не добрались до его спальни. Опустив Сережу на кровать, он открывает ящик сосновой тумбочки у кровати, доставая Мирамистин и пантеноловую мазь. Намочив ватный диск Мирамистином, он опускается на колени между раздвинутых ног. Сережа краснеет, как могут краснеть только рыжие — сразу от шеи до ушей, и Олег знает, что даже плечи у него могут румянцем покрываться. — Я обработаю. Постараюсь аккуратнее. Будет больно — обязательно скажи, — шепчет Волков, перехватывая одну из сережиных рук. Не услышав ответа, еще раз бормочет: — Сережа? Ты скажешь мне, если будет больно. После робкого кивка начинает осторожно протирать уже покрывшиеся корочкой ранки, скорее обмакивая, чем вытирая. На всякий случай. Проделав то же с другой рукой, берет тюбик. Наносит мазь уверенными движениями, как все в нем — точно, верно и аккуратно. От легкой дрожи, которую чувствует в теле напротив, поднимает голову, но Сережа лишь губу прикусил и смотрит из-под ресниц, будто в памяти запечатлеть пытается. Олег помогает ему переодеться, в собственную футболку (без волка, но с собакой), чтобы уложить извивающегося Сережу в кровать под свое одеяло. Притягивает к груди, сам садится полулежа, и гладит рыжие волосы, распутывая пучок и собирая небрежную косу. А Разумовский весь плавится от прикосновений, словно не ожидал подобного, и тычется лицом в грубые большие ладони, прося ласки. Олег ему эту ласку дает сполна, чешет затылок, разминает шею и целует лоб. Сережа недоверчиво шепчет: — Даже не будешь пытать, из-за чего? — Пытать буду завтра. И чем резал — тоже найду. А пока спи, җаным. Сереже снятся теплые руки под рубашкой и губы, называющие его в затылок «птенчиком», и он прижимается лицом к большой твердой груди. Олег впервые за последний месяц не чувствует фантомной боли в пяти шрамах на ней.