В нокауте от твоего взгляда

Юре пять лет, когда он впервые понимает, что он — другой. Осознание приходит постепенно, складывается из мелочей, странных взглядов взрослых. От них становится так неуютно, что покалывает кожу, хочется надуть губы и спрятаться. В детстве от этих взглядов легко отмахнуться. Но Юра растёт, взрослеет, и со временем игнорировать это становится всё труднее. Он знает слишком много — он не может говорить со сверстниками, не выносит взрослых рядом. Что-то в его взгляде заставляет людей ёжиться, чувствовать себя странно, неуютно. Он слышит шепотки за спиной, повторяющиеся эхом бормотания о трудном ребёнке, который однажды, как они надеются, повзрослев, изменится. Но он не изменится. Он не меняется, потому что он — это он. Юра Плисецкий слышит слишком много для ребёнка — знает слишком много обо всех вокруг, чтобы терпеть их рядом. Он знает, чего от него хотят. Они хотят, чтобы Юра был нормальным, чтобы улыбался и вёл себя как обычный ребёнок своих лет. Но голосов слишком много. Иногда Юра с трудом различает среди них свой собственный голос. А иногда становится просто невыносимо. Однажды он кричит, громко и болезненно, схватившись за голову, умоляя их — всех — заткнуться. Дедушка обнимает, прижимает Юру к груди, говорит, что всё будет хорошо. Юра прислушивается к тому, другому голосу — он тише остальных и живёт только в дедушкиной голове — в надежде распознать ложь. Дедушка никогда ему не врёт, но Юра знает: никому нельзя доверять, особенно, когда никто из них не догадывается, что Юра может распознать их ложь. Другой голос непрерывным монологом в голове у дедушки журчит: «Юрочка, с тобой всё в порядке, клянусь тебе». И этого хватает, чтобы Юра уцепился за него, позволив ему заглушить остальные голоса. Больше он об этом голосе не упоминает. А дедушка никогда о нём не спрашивает. Кричать не помогает. Крик не глушит голоса — только притягивает ещё больше взглядов. Тех самых взглядов, которые Юра ненавидит больше всего — полных жалости и мыслей в духе «опять этот шумный пацан» или «бедный сиротка». Юра Плисецкий — трудный ребёнок. Он не позволяет себе принимать это близко к сердцу, в конце концов он привык. Но его дедушка — нет. Он единственный, кто продолжает обнимать, когда Юра пытается оттолкнуть, кто заботится о нём и твердит, что он хорош таким, какой он есть, и не заслуживает всех этих сочувствующих взглядов от каждого встречного, кто думает, что знает о них с Юрой всё на свете. Юра учится с этим жить. Он игнорирует голоса, пытается сосредоточиться на музыке. Почти всё время он проводит у себя в комнате, где громкие гудящие ритмы глушат и чужие голоса, и собственные мысли. На десятый день рождения дедушка просит Юру закрыть глаза и надевает ему что-то на голову, кладёт что-то металлическое в протянутые ладони. Юра открывает глаза и видит дедушкину улыбку, ради которой он готов на всё. А ещё видит новые наушники, крепкие, с леопардовым принтом по кругу — те самые, которые Юра несколько месяцев разглядывал сквозь стеклянную витрину музыкального магазина неподалёку. — С днём рождения, Юрочка, — говорит дедушка, и Юре эти слова западают в сердце. Но ещё больше — тихое эхо в дедушкиной голове: «Мне жаль, что я не могу сделать больше». — Не надо, — бормочет Юра и обнимает. Даже сейчас он не уверен, знает ли дедушка о его силе. Мысли его не выдают — что бы Юра ни говорил, вытянуть ответ не получается. И, наверное, так даже лучше, так можно не слишком осторожничать. — Спасибо. Дедушка усмехается, ерошит Юре отросшие светлые волосы. И ничего не говорит, только думает: «Нет, это тебе спасибо». И Юра никак не может понять, что же он имеет в виду. На следующие несколько лет Юра погружается в учёбу и фигурное катание, к которому внезапно обнаруживает талант и страсть. Виктор Никифоров врывается в его жизнь, как вихрь, но, увы, не уходит из неё так же стремительно, как положено вихрю. Виктор вытаскивает его на лёд, когда Юре только-только исполняется десять, его мысли такие же громкие, как и он сам. Юре режет уши до головной боли, хотя вроде бы он должен привыкнуть к шуму чужих голосов — но Юра его не отталкивает. Виктор вращает его на льду, придерживая рукой в брендовой перчатке и посмеиваясь над возмущёнными воплями. «Юра Плисецкий выглядит многообещающе», — думает Виктор, глядя, как Юра за секунду до падения тормозит зубцами коньков, вытянув руки в стороны и прогнувшись в спине, как привык за годы балетной муштры. Впервые за десять лет у Юры в груди расцветает надежда, что, может быть, трудный ребёнок — не единственно возможная для него судьба. Юра бежит домой, вваливается в двери, таща за собой по полу снег и грязь, а на ресницах — крохотные снежинки, и рассказывает, как было здорово кататься на коньках. Но почему-то дедушка соглашается неохотно. Он не говорит этого вслух, но Юре и не нужно спрашивать, он слышит, что дедушка согласен, но при одном условии: Юра не бросит балет. Он обнимает дедушку с тихой благодарностью. В тот же год Юра впервые встречает Отабека Алтына. И хотя он не осознаёт значение этой встречи, но уже тогда, в десятилетнем возрасте, Юра понимает, что Отабек — загадка, трудный ребёнок, каким совсем недавно был он сам. Когда Отабек встречается взглядом с Юрой через всю танцевальную студию, его тёмные глаза горят бунтовским огнём, зубы стиснуты, кулаки крепко сжаты. Он заставляет себя поднять ногу, и становится ясно, что он делает что-то не так. Отабек Алтын молчалив в своей ярости, его губы не шевелятся и, к полному недоумению Юры, его разум тоже молчит. Юра хмурится, пристально всматривается в лицо Отабека, будто бы заставляя открыться тяжёлую дверь, за которой спрятаны его самые сокровенные секреты. Но внутри оказывается пусто. В зале, полном музыки и болтовни, где вокруг хаотичным шумом жужжат чужие мысли, Отабек остаётся средоточием пустоты, тишины и молчания. Юра почти сразу отводит взгляд. Хореограф делает ему замечание, чтобы не отвлекался, и все мысли об Отабеке улетучиваются, уступая место порядку движений ног в позициях — эпольман, а ля згонд, круазе назад, — и Юра забывает. В свои десять лет Юра больше не трудный ребёнок, он — юный гений. Он многообещающий любимчик учителей, тренеров и хореографов. Он особенный, но уже не тем, чем выделялся раньше. И Юра определённо не намерен сдавать позиции.

*****

Они встречаются снова, когда Юре пятнадцать. Терзаемый нервной тревогой, он ныряет в переулок, надеясь найти убежище и тишину. Но никак не ожидает, что тишина сама найдёт его в образе Отабека Алтына — теперь уже восемнадцатилетнего мотоциклиста со стильно зачёсанными назад тёмными волосами. Вокруг становится так громко, что у Юры вот-вот разыграется мигрень, поэтому он не колеблется ни секунды. Отабек протягивает шлем, Юра надевает его и садится позади, стараясь не сильно прижиматься. Раздражающее молчание Отабека и его тихий чистый разум резко контрастируют с какофонией хриплых голосов людей в городе. Это пугает почти так же сильно, как и привлекает. — Держись, Юр, дорога идёт в гору. Юра не спрашивает, откуда тот знает его имя. В конце концов, они оба довольно известные фигуристы, которым предстоит бороться за пьедестал Гран-при — было бы странно не знать. И всё же от того, как Отабек произносит его имя, по спине пробегают мурашки. Медленно и нерешительно Юра кладёт руки Отабеку на пояс, и эффект оказывается таким ошеломительным и внезапным, что Юра чуть не сваливается с мотоцикла. Едва он касается боков Отабека, мир вокруг затихает, словно их окутывает пузырь, в котором нет больше никого, кроме них двоих, никакой суеты города, никаких звуков, кроме рычания мотоцикла. Впервые за пятнадцать лет жизни Юрин мир молчит, и Юра не имеет ни малейшего представления, что с этим делать. Его голова пуста, в ней больше нет чужих голосов — только свой. И пульсирующая боль во лбу растворяется без следа. Юра рассеянно откидывает голову назад и в изумлении всматривается в синеву неба. Он не может отделаться от мысли: так вот каково это — быть нормальным. Жить без постоянного фонового шума чужих голосов, которые вторгаются к нему в голову, нимало не заботясь о том, хочет ли Юра их слышать. Он переводит взгляд на широкую, обтянутую кожаной курткой спину Отабека и размышляет: а каково было бы жить в таком тихом мире всегда? Вскоре они останавливаются, мотор мотоцикла выключается, и всё вокруг по-настоящему смолкает. Юра убирает руки и прислушивается. Наверное, поблизости никого нет, потому что Юра по-прежнему не слышит ни единого голоса, кроме своего. — Где мы? — тихо спрашивает он, неохотно нарушая мирную тишину. — Я хочу тебе что-то показать, — ровно отвечает Отабек, словно не замечает того, как пристально Юра на него смотрит, как безуспешно пытается его понять — услышать хотя бы намёк на его мысли. Впервые Юра пытается сделать это сам, впервые по-настоящему этого хочет. Отабек ведёт его к старому заброшенному зданию. Юра остро чувствует, как здесь крипово, жутко и опасно — но всё равно продолжает идти следом. Если не считать пары моментов, когда Отабек помогает Юре перебраться через особенно опасные провалы в лестнице, он ведёт себя так, словно рядом с ним никого нет. Это сбивает с толку. Всякий раз, когда Отабек отстраняется, у Юры возникает странное желание схватиться за него снова, как будто тактильный контакт поможет ему услышать, что же там делается у Отабека в голове. Глупо. До сих пор любое прикосновение к нему давало ровно противоположный эффект. — Почти пришли, — говорит Отабек. Они выходят на крышу, и он направляется прямо к краю, облокачивается на нагретый солнцем камень. Юра следует за ним и, чувствуя, как перехватывает дыхание, смотрит на город внизу. — Как ты вообще откопал это место? — выдыхает он, не в силах скрыть трепет в голосе. Отабек выглядит польщённым. — Мне нравится исследовать города, в которых бываю. Обычно я беру напрокат байк и просто езжу по улицам, пока не найду что-то интересное. — И, конечно, не смог пройти мимо этой развалюхи? — Всё зависит от точки зрения, — пожимает плечами Отабек. — По сравнению с другими зданиями, наверное, это развалюха. Но как обзорная площадка — одна из лучших в городе. — Он вдруг резко оборачивается к Юре: — Ты в порядке? — А? — моргает Юра. — Кого-то, бывает, на мотоцикле укачивает. Надеюсь, я не слишком гнал? — Нет, я... — Юра не привык тупить. Он привык с первых секунд знать, к чему ведёт беседа. Привык хотеть, чтобы разговор закончился ещё до его начала. Он не привык... к такому. — Я в порядке. Мне... Мне нравится скорость. — Ясно. — И едва заметно дрогнув губами, Отабек говорит: — Ты ведь не узнаёшь меня, да? — Отабек Алтын, Герой Казахстана, — с усмешкой цитирует Юра. — Конечно, узнаю. — Нет, — качает головой Отабек, отводя взгляд на городской пейзаж, и в его улыбке сквозит что-то печальное. — Я не об этом. Мы встречались раньше, в академии в Санкт-Петербурге. Тебе, кажется, тогда было десять. Возможно, поэтому что-то в Отабеке казалось знакомым — вплоть до линии рта, когда он концентрировался, и пристального взгляда. Юра не может вспомнить точно, он тогда был слишком мал, слишком на взводе, и теперь почти жалеет, что забыл тот момент. — Прости. — Да ничего, — снова качает головой Отабек. — Мы оба были ещё детьми. Я отставал от других в своём классе, поэтому меня перевели к новичкам. Там я встретил тебя, и... это меня изменило. Мне захотелось стать лучше. — Он замолкает и смотрит на Юру с непроницаемым лицом. Сам Юра кажется себе необъяснимо подавленным и в то же время совершенно заворожённым, как под гипнозом. — У Юрия Плисецкого всегда были незабываемые глаза воина. И вот уже второй раз за день Юра поражён, чего с ним никогда раньше не случалось. Сердце колотится в груди, как заведённый движок, бешено, почти болезненно, и Юра не понимает, почему из всей речи Отабека именно эти слова так сильно задели в нём какую-то внутреннюю струну. Может, потому что Юре ничего подобного никогда не говорили о глазах — только то, что они пугающие, слишком пристальные, слишком нервирующие. Никому не нравился Юрин долгий взгляд. А может, дело в том, что это сказал Отабек, и Юра не слышит его мыслей, чтобы понять, врёт он или нет. Но почему-то Юру не покидает ощущение, что он говорит правду. Есть что-то такое в Отабеке, в его уверенной манере речи, в том, как легко он смотрит Юре в глаза, будто бы не уверен, как тот вообще здесь оказался... Что-то такое, что заставляет Юру думать, что Отабек не стал бы — не смог бы — ему врать. Поэтому, когда Отабек протягивает руку, Юра крепко её сжимает. И когда с языка срывается слово «друг», оно кажется не совсем полным и точным. Но пока и оно неплохо подходит. Даже очень неплохо.

*****

— По-твоему, я был похож на воина? Десятилетний шкет? — говорит Юра, прихлёбывая из дымящейся кружки горячий шоколад, за который, несмотря на Юрины протесты, заплатил Отабек. «В следующий раз угощаешь ты», — сказал он тогда. И Юре расхотелось спорить. Отабек кивает и по-прежнему пугающе пристально смотрит Юре в глаза. Но это тот взгляд, к которому хочется привыкнуть. — Ты был похож на человека, который многое повидал в жизни, но боролся изо всех сил, чтобы остаться собой. На человека, который продолжает бороться, чтобы выжить. — Ты сейчас описал отчаяние, — бормочет Юра, вспоминая, что именно приводило его тогда в отчаяние. От чего он пребывает в отчаянии до сих пор. — Не отчаяние, — возражает Отабек. — Силу. — Ты просто играешь словами. — Тебе стоит больше верить в себя, — говорит Отабек с улыбкой. В этот момент Юра готов отдать что угодно, лишь бы узнать, о чём тот думает. Чтобы ещё раз коснуться, взять за руку и заставить все другие голоса снова замолчать. — Ты вдохновил меня тогда, и продолжаешь вдохновлять до сих пор. И Юре приходится прикрыть лицо ладонью, чтобы спрятать улыбку. Он пытается убедить себя, что головокружение и горящие щёки у него от духоты ресторана, а вовсе не от того, что рядом с Отабеком он чувствует себя особенным — он и не знал, что такое возможно.

*****

Отабек вписывается в его жизнь, словно давно потерянный кусочек пазла, о пропаже которого Юра не подозревал. Нелёгкое детство, отказавшийся от него отец и слабеющее здоровье дедушки — всё это оставило в нём зияющую дыру, которая со временем никуда не исчезает. Но каким-то образом Отабек заполняет её собой до краёв и ведёт Юру в том ритме, в котором тот столько лет танцевал не в такт. С приближением Гран-при Юра всё чаще хватается за телефон и гадает, не написать ли Отабеку первым. Долго ждать не приходится, и хотя Отабек обычно пишет короткими ёмкими сообщениями, он всегда отвечает быстро и неизменно, каждый день желает доброго утра не позднее десяти часов. Всякий раз, когда Юра катает «Агапэ» и сажает очередной четверной сальхов, перед глазами возникает лицо Отабека. И почти всё свободное время между изнуряющими тренировками Юра проводит на заднем сидении мотоцикла, уткнувшись лбом между лопатками Отабека и находя утешение в том единственном, что есть у Юры в жизни, что, как он понял, само захотело его найти и теперь никогда не оставит. Отабек, который избегает людей почти так же старательно, как и Юра, улыбается ему — и только ему — этой своей почти незаметной улыбкой. Юра осторожно подкрадывается, и Отабек приобнимает, притягивает его к себе ближе. Этого хватает, чтобы забыть обо всех других заботах, ощутить, что всё в порядке — что Юра нормальный. Но всё далеко не в порядке. Оказывается, дедушка все эти годы обманывал маленького наивного Юру, создавая иллюзию того, что некоторые люди не лгут, что всё хорошо. Когда на самом деле ни хрена не хорошо... Дедушка в больнице. «Сердечный приступ», — сообщает ему Яков. Грёбаный сердечный приступ. До начала произвольной программы пять минут, а его дедушка, этот старый лгун, не сидит на трибуне, не болеет за Юру; он не увидит, как Юра заберёт золотую медаль, не подойдёт, чтобы обнять, поздравить и тайком подсунуть пирожков. Юра обхватывает голову руками и больше не слушает утешения Якова и Лилии, потому что их внутренние голоса его жалеют, а Юра проделал весь этот путь не для того, чтобы сейчас свалиться обратно и застрять в той старой колее. Только не снова. Только не сейчас, когда он так близок к своей цели. — Юрий, тебе не обязательно... — говорит Яков, когда Юра поднимается и делает шаг к ледовой арене, расправив плечи и сжав губы в тонкую твёрдую линию. — Он бы не хотел, чтобы я всё бросил на полпути, — устало отвечает Юра. Громко. Он больше не хочет это слышать. Он не хочет слышать повторяющийся эхом гул трибун, переполненных дикими мыслями, звенящей энергией и оптимизмом, которые Юра никогда не сможет с ними разделить. Обхватив себя руками, Юра старается собраться с мыслями, поймать своё, пусть не настоящее, но такое нужное сейчас ощущение счастья всего на несколько минут, чтобы суметь закончить прокат и больше никогда не оглядываться. — Юрио, давай, — как всегда рассеянно говорит Виктор и кладёт руку ему на плечо. Юра стряхивает её, не в силах слышать его гнилых фонтанирующих мыслей о том, как до боли всеобъемлюща его любовь к Юри Кацуки. Только не сейчас, когда весь мир рушится и осыпается осколками прямо Юре под ноги. Голова раскалывается, и он жалеет, что никак нельзя откатать в наушниках, которые дедушка когда-то ему подарил, и... блядь. Дедушка. Это уже слишком, Юра не может даже просто поднять голову, его трясёт, колени сжаты, приходится прикладывать усилия, чтобы просто удержаться на ногах. Чужие голоса стучат в череп изнутри какофонией из криков и воплей, которые, наверное, свели бы с ума любого другого, только не привыкшего к этой пытке Юру. Он не может этого сделать. Ведь его грёбаный дедушка... — Юра. «Юра» — так его называет только один человек. Не этими дурацкими прозвищами, которые хрен знает как родились на свет: Юрио, другой Юрий — он ненавидит их все. Но от простого негромкого «Юра» его окатывает волной тепла, которая согревает, несмотря ни на что. — Бека, — шепчет Юра, поднимает глаза и видит, как Отабек направляется к нему через трибуны. Останови это. Помоги мне. Отабек смотрит на Юру в слезах и, будто бы назло сотням глаз вокруг, любопытному взгляду Виктора, удивлённым голосам, снующим вокруг них, болезненному осознанию того, что Юрина жизнь катится прямиком в чёртову канализацию, — Отабек обнимает ладонями Юрино лицо — как всегда нежно, — и всё вокруг затихает. Становится так беззвучно, что Юра слышит только собственный пульс в ушах и ощущает губами ровное дыхание Отабека. И в который раз Юра отчаянно хочет, чтобы так было всегда. — Так громко, — говорит Юра ломким голосом. — Так, сука, громко... Постоянно. Отабек наклоняется к нему ближе, как будто хочет поцеловать, но вместо этого прижимается лбом к его лбу, давая понять, что поцелует, если только Юра попросит. Но Юра не просит. Пока что ему достаточно и этого. — Посмотри на меня, — говорит Отабек. Юра кивает и смотрит. И видит только Отабека с его знакомым успокаивающим и твёрдым голосом, с его уверенным взглядом. В этот момент Юра делает вдох, и его разум пустеет, реальным остаётся только Отабек. Только Отабек со всеми своими эмоциями, которые он прячет под маской равнодушия — теми, что Юра так хорошо теперь умеет читать, даже не слыша его. Только Отабек. — Порви их всех, тигр, — говорит Отабек со всей серьёзностью мира. И это работает, Юра усмехается сквозь слёзы — его проклятие снято. Юра делает шаг назад, потом другой, но до последнего не расцепляет их рук и, не удержавшись, оборачивается через плечо, прежде чем выйти на лёд. Мир продолжает жить, как обычно. Он не сдвинул ось вращения, не сбил Юру с ног. Аккорды Allegro Appassionato в ре-миноре те же, что и всегда, и Юра приземляет каждый прыжок, чуть пошатнувшись в лутце, едва докрутив флип. Он заканчивает программу, а в голове эхом звучит услышанное перед выходом «Посмотри на меня», поглотившее всё остальное. Он сходит со льда под ревущие аплодисменты, не заходит в КиК, даже не слушает своих баллов, только, спотыкаясь и не сняв коньков, бредёт к выходу с арены, слепо, почти безумно. Отабек уже ждёт у входа, прислонившись к урчащему мотоциклу. Юра на миг останавливается, чтобы перевести дух, сжимает в пальцах ткань штанов на бёдрах и чувствует, как разливаются в груди благодарность и нежность, как сдавливают горло. Отабек накидывает Юре на плечи свою куртку, а затем садится на корточки и ловко расшнуровывает его коньки. Юра замечает рядом свои кроссовки, леопардовый принт резко контрастирует с асфальтом тротуара. Так нелепо, что почти смешно. Отабек, скорее всего, откатал на серебро, если не на золото, но не остался дожидаться результатов. Вместо этого он сейчас здесь, помогает Юре переобуться и везёт его в больницу. И это как-то слишком за рамками того, для чего обычно нужны друзья. Отабек аккуратно прячет Юрины волосы под шлем, затягивает ремешок под подбородком. — С ним всё будет хорошо, — говорит он, когда Юра садится на мотоцикл позади него. Они трогаются, и Отабек прибавляет газу. Они летят по дороге так быстро, как никогда не разгонялись ни в одной из совместных поездок. Юра подозревает, что так Отабек обычно гоняет, когда ему не нужно заботиться о безопасности пассажира за спиной. Все вокруг лжецы. Юра это знает. И всё же, вопреки всему, продолжает надеяться, что Отабек останется исключением из всех правил, каким был до сих пор.

*****

Дедушка и правда в порядке. Юра слышит это от врачей, и ему требуется всё самообладание, чтобы не кинуться мимо них в палату, куда ему только что недвусмысленно запретили вход в неприёмные часы. — Он всё равно ещё без сознания, — говорят ему вслух. «А это не тот фигурист? Вроде бы серебряный призёр?», — думают они про себя. Юра слишком вымотан, чтобы раздражаться на чужие мысли. Отабек осторожно тянет его за запястье, усаживает на пластиковый стул в коридоре, и Юра снова глохнет. Не хочется распускать нюни перед Отабеком, но он не может перестать плакать. — Он поправится, Юр. Юра роняет голову на грудь, злится на себя за слабость, но не может отказать себе в ещё одной: прижаться к Отабеку, уткнувшись носом ему в плечо. Где-то глубоко внутри он понимает, что тишина — не главная причина этого желания. — Я знаю, — давит Юра. Почему он продолжает плакать? — Знаю, ясно? Отабек в ответ не утешает, не мелет ерунды в духе «Знаешь, ты взял серебро» или «Я здесь, с тобой». Он просто сидит, гладит Юру по волосам и даёт выплакаться. И это именно то, что Юре сейчас нужно больше всего. Юра не помнит, в какой момент проваливается в сон. Он просыпается, разминает затёкшую шею и замечает накинутую на плечи кожаную куртку. Отабек спит рядом, откинув голову назад к стене и чуть приоткрыв рот. Яков с Лилией, видимо, пришли, пока они спали. Виктор и Кацудон тоже тут, но даже они не тревожат Юру, который по-прежнему крепко держит за руку Отабека. Впервые их внутренние голоса недосягаемы. Но и вслух они почти не говорят, просто сидят рядом. Остался даже Юри, который с Юриным дедушкой совсем не знаком. И Юра невольно испытывает благодарность. Но не настолько, чтобы через несколько часов не выгнать из больницы их всех. До приёмных часов ещё целая ночь, и Юра не готов терпеть здесь остальных посетителей, чувствовать себя обузой для всех — им бы пришлось спать на жёстких стульях, у Якова наверняка разнылась бы спина, а у Лилии — нервы. Они нехотя уходят и воздерживаются от замечаний о том, что Отабека Юра почему-то не разбудил, чтобы прогнать. Юра ждёт, пока больничный коридор опустеет, прежде чем обернуться к спящему Отабеку. При взгляде на его сонное лицо внутри что-то смягчается, в этот момент Юра понимает, что не может его потерять. Человека, который дал ему агапэ, не прося того же взамен. Все пять лет, бескорыстно и безусловно, Отабек присматривал за ним. И даже сейчас он продолжает отдавать так естественно и просто, будто делал это всю свою жизнь. Юра обнимает ладонями лицо Отабека, совсем как сам Отабек прикасался к нему перед той ужасной произвольной, самой болезненной программой, которую Юра только катал с тех пор, как перешёл в мастера. И пытается достучаться, услышать. Он должен знать — хотя это, наверное, читерство, — но Юра не представляет, как об этом спросить, поэтому решает пойти единственным известным ему путём. Хотя бы раз он хочет услышать мысли Отабека. Он настолько сосредоточен, что не замечает, как Отабек просыпается и с озадаченной улыбкой долго смотрит на то, как Юра, зажмурившись, держит руки на его висках. Смотрит до тех пор, пока наконец не спрашивает: — А что ты делаешь? Юра отдёргивает руки так резко, как будто обжёгся. — Не... ничего. Отабек с сомнением поднимает бровь. — Забей. Спи дальше. — Юра с горящими щеками пытается усадить Отабека обратно на стул, когда тот наклоняется к нему. — Иди спать, Бека. — Нет. — Отабек сжимает Юрину руку до нервной дрожи. По его лицу пробегает тень понимания. — Если ты хочешь что-то спросить, просто спроси. — Я не... — Не надо врать, Юр, — терпеливо говорит Отабек и нежно гладит большим пальцем его ладонь. Юра смотрит на их сомкнутые руки и думает, как идеально их ладони подходят друг к другу. — Ты бы... Ты бы поверил, если бы я сказал, что могу читать мысли? — Юра видит в глазах Отабека потрясение, считывает в нём недоверие и хмурится. — Забей, проехали. — Нет, расскажи. Ты слышишь мысли? Когда касаешься людей? — Нет, постоянно, — качает головой Юра. — Они как... жужжащие насекомые, летающие вокруг головы. Это нереально бесит, я не знаю, почему в книжках это расписывают как крутую суперсилу, когда на самом деле это просто... Погоди, ты что, веришь мне? Отабек усмехается, но как будто бы не над Юрой, а над собой: — С моей стороны будет лицемерием не поверить. — В смысле? — Юре опять нужно какое-то время, чтобы въехать. — Когда я прикасаюсь к людям, — наконец говорит Отабек, по-прежнему держа Юрину руку так бережно, словно она может сломаться, — я слышу, о чём они думают. С тобой же... всё иначе. Я не слышу ничего. Это выбивает из колеи. — Меня тоже! — восклицает Юра. — Ты дотрагиваешься до меня, и... всё вокруг затихает. Я не слышу голосов, ни твоего, ни чужих. Только себя. — Он замолкает и снова чувствует, что краснеет. — Звучит, наверное, как бред сумасшедшего. — Вовсе нет. — Отабек весь напрягается, когда собирается сказать нечто, что, ему кажется, Юра не хотел бы услышать. — Это... Ты поэтому мне позволил?.. — «Прикоснуться к тебе». Он не произносит это вслух, но Юра понимает и так. — Нет. Я хотел. Не поэтому. — Слова даются тяжело, и вся их ситуация до чёрта иронична: как в целом грёбаном мире два человека, которые умеют слышать чужие мысли, не могут услышать друг друга. Юре кажется, что этот разговор ему просто снится. — Мне нравятся твои прикосновения. — «Только твои. Ничьи больше». Отабек протягивает руку, так медленно, будто боится спугнуть, перебирает пальцами Юрины волосы. — Так вот почему ты всегда слушаешь музыку. — Ну да. Заглушает всё остальное, — бормочет Юра и бессознательно тянется за новым прикосновением. Отабек смотрит на него так, словно он только что нашёл нечто удивительное — нечто невероятно ценное, — тем самым пристальным взглядом, к которому Юре было так непросто привыкнуть, но даже сейчас от этого взгляда у него всё равно перехватывает дыхание, заставляя ощущать себя выброшенной на берег рыбой. Отабек смотрит так, как смотрел тогда, несколько лет назад в люминесцентном свете тусклых ламп танцевальной студии в Санкт-Петербурге. — По-моему, я тебя люблю, — выпаливает Юра. — Юр, можно тебя поцеловать? — одновременно с этим спрашивает Отабек. Они оба замирают, глядя друг на друга широко распахнутыми глазами. Юра не может сдержать рвущийся наружу смех: — Конечно, чувак, поцелуй ме... И Отабек целует. Он притягивает Юру к себе, обнимает, целует медленно и томно, как будто они не сидят в тёмном больничном коридоре и дешёвый пластик стульев не впивается им в бока. Юра отвечает на поцелуй, словно навёрстывает упущенное между Питером и Барселоной. Отабек отстраняется достаточно долго, чтобы успеть тихо сказать ему в губы: — Люблю тебя, Юра. Юрино лицо вспыхивает с новой силой, а грудь сжимает самой, как он теперь знает, безусловной любовью, которая вообще когда-либо существовала на земле. — Как банально, — жалуется он, хотя сам минуту назад сказал почти ровно то же самое. И вопреки своим же словам перебирается через подлокотник стула и устраивается на коленях Отабека, благо невысокий рост пока что позволяет им обоим уместиться на одном сидении. Отабек поднимает руки к его талии заметно увереннее, чем раньше. — Безусловно, — говорит он. Юре не нужно слышать его мыслей, чтобы знать, что он говорит правду. — Безусловно, — соглашается Юра. Он улыбается и целует Отабека сам, на этот раз с таким эросом, за который золотой медалист Юри Кацуки съел бы собственный галстук.