акт самобичевания.

Птица устал. Признаться в этом самому себе, оказывается, охренеть как сложно. Тошнота от жизни за девятнадцать лет подступила, как ему кажется, слишком быстро, и принять её, этот богомерзкий ком в горле и ручьи дерьма, что льются «на» и «из» него — оказывается, не готов. Ему бы дать дёру, сорваться с собственной цепи: с цепи ответственности, на которую он, по-лу-ду-рок, сам себя посадил, но Птица бесхребетный. У Птицы максимум — зачморенная квартира Грома, принимающая его уже как родного. Заместо родного. Он иногда проводит здесь сутки — сутки, в которых Игоря нет, и есть только рыжее огниво со скрипящими пыльными половицами. Непосильная задача давит, крест на горбу донести — без толку, не получается, и Птица коленями падает в грязь. Он думает, что облажался. Птица вообще на редкость много думает: и о том, что Серёжа, по идее заслуживающий самого лучшего, остался у разбитого корыта – с Птицей –, что вся зависть, опаляющая грудь старшего близнеца лишь порождение тупой ревности и желания быть значимым хоть на несчастную одну йоту больше. Самое важное, что Птица совершенно не знает, кому хочет быть значимым. Людям, которые боготворят Серёгу и его деятельность, совсем позабыв о том, что Птица, вообще-то, тоже работает над каждым проектом, что это — их дело? Блажь! За столько лет он научился не воспринимать их всерьёз, за столько лет — платить той же монетой. Птица щек не подставляет. Тогда получается, что дело в Сергее? В Олеге? В том, что Олега слишком, дохрена много? В том, что он охренеть, как много забирает из всего того, что принадлежало Птице: время, ласку, Серёжу? В том, что Птице, блять, за-а-авидно до чёртиков? Всепоглощающее чувство. И за него стыдно, стыдно до безумия, потому что Олег хороший, Олег куда лучше самого Птицы. Осознавать весь масштаб ситуации, сам факт того что Сережа – ухты! – может существовать отдельно от него — больно до омерзения, до треска костей, отбитых костяшек и, Бога ради, выкуренной травы. У Птицы ведь всё предельно просто: мир взял и сузился до Серёжи, и если он уйдет, у Птицы тупо ничего не останется. От Птицы ничего не останется. Обухом по голове ударяет понимание того, что старший совершенно не развивался: он застрял на одном месте, у него ноль, z e r o эмоционального интеллекта, и Птица просто не понимает, к а к вести себя со всеми, кто не Серёжа, выученный с головы до ног, каждой молекулой, вздохом и выдохом, каждой рыжей прядью, изменением в голосе и личине. Его, Птицы, единственный архетип, который оказался настолько редким и испепеляющим, что на фоне его всё остальное мерк-нет. Сергей оказался предусмотрительнее раз с каждым днём оказывался всё дальше и дальше, и вот сейчас он — просто ускользает из братских рук, и Птица, видя это, ничего не может с этим поделать: он не знает как, а даже если и знает, то он ведь далеко не из глупых — понимает, сука, что жизнь, в которую уходит Серёжа (его Серёжа) куда лучше той жизни, что может предложить ему Птица. И от этого ни капли не легче. От этого дерьмо только порывается вылиться наружу, расшибить вокруг всё, всех, в первую очередь — самого Птицу, щурящего янтарные глаза, впившиеся в Игоря, который раз за разом ударяет синюю, потрепанную временем и обстоятельствами, грушу. Есть две вещи, которые хочет Птица сейчас: отзеркалить действия Грома и оказаться на месте боксерской груши. Второе — в приоритете. — Эй. Игорь выводит из транса, окликает грубо и низко, как всегда своим скотским баритонм, заставляя Птицу от неожиданности вздрогнуть и пытаться выронить «что?» Получается — хрипло, глухо и прокурено, и огниво нелепо пялится на шесть бычков под своими ногами: даже не заметил, как выкурил. Гром хмурится, перенимает пачку из ослабевших рук и запах дешёвого курева мешается с запахом пота, заставляя брезгливо сморщить нос. — Хватит.