В Эдемском саду

      Белоснежная гладкая кожа; надменный взгляд настоящей фальшивой герцогини; красивые глубокие глаза изумрудного цвета, в которых плескалась отвратное для дельманца равнодушие и гордыня; губы, сжатые в тонкую полоску, накрашенные малиновой, под цвет волос, помадой, — с них едва ли не срывались проклятия, в извечной тишине звучавшие, как благословения; бирюзового оттенка платье в пол, которое Она из раза в раз поправляла своими нежными, холодными руками, обтянутыми тонкой атласной тканью — такой была его Хозяйка и Богиня всего живого, что ещё билось в груди брошенного Господом раба.       Хозяйка была идеальной. Настолько неподходящей для грешников, что от этого хотелось отчаянно выть от тоски и боли. В Её душе бились свобода и сила воли, ради которых можно было бы начать завидовать, не будь зависть грехом. Непростительным, таким непостоянным.       Именно из-за этих качеств Ею хотелось восхищаться — или же, иначе говоря, недоумевать. Ради Неё можно было бы пойти на преступление, жестокое и мерзкое — плевать, насколько порочной могла бы стать эта попытка, и от чего пришлось бы в итоге отказаться. Он скован холодными цепями, рвёт зубами железные оковы и вновь сплёвывает кровь: от тоски в нём копится гораздо больше алых лепестков.       Иклис Хан Дельман слишком долго томился в ожидании этого прощения, наступая каждый раз голыми пятками на окровавленные горячие угли, — они приносили невыносимые страдания, но это можно было бы стерпеть: все великие существа, некогда созданные Богом, видели в своей жизни нечто гораздо хуже этого. И всё равно эта боль не сравнится с тем, что сейчас могла бы ощутить его Хозяйка.              Ступал почти бесшумно по бесконечным коридорам поместья, иногда оглядываясь, но всё равно продолжал идти к Ней. Желая ощутить объятия самого очаровательного Ангела. Ради этого приходилось идти сквозь дым и пепел, навеки отрезая от себя нити по кусочку, отдавая их Смерти — беспощадной, худой и бледной, с лицом Бога, под маской которого кроется Дьявол, льющий в уши мёд и заставляющий поверить в музыку.       Ивонн говорила с ним — Иклис слышал голос этой Смерти, запомнил её хриплые нотки, но всё равно умудрился внять этим манипуляциям; он понимал, что она врала с самого начала, колебался в правильности решения, смотрел в голубой, как её глаза, осколок зеркала и, наконец, решился на сделку. Настоящая дочь герцога смиренно дожидалась в своей адской берлоге, выжидая и зная, что рано или поздно к ней придут, — ей доверятся и скажут, что готовы. Дьявол упивался этой несказанной чести и с самым чистым на свете лицом, не выражающим никакой, казалось бы, лжи, говорил о том, что Хозяйка не ступит в Ад ни одной ногой: Она должна продолжать дышать и жить хотя бы ради того, кто пожертвовал своей свободой и принципами ради Неё, ради Её приоритетов и целей, ради него, Иклиса.       Иклис страдает каждый день, попадая в одну и ту же петлю — завязывая её у себя на шее — не имея шанса выбраться. Он увяз в этом болоте — в которое сам с удовольствием вступил — пытаясь признать во тьме, среди этих вечных адовых кругов, знакомое некогда лицо, которое он запомнил только потому, что оно сверкало в темноте грехом. Она по-прежнему управляла его жизнью, раз за разом одним лишь взмахом длинных ресниц умоляя — нет, заставляя, сама того не осознавая — рыцаря, задыхавшегося от ужаса и смрада, вновь и вновь идти вперёд по раскалённым кровавым углям. И ему было [не] плевать, что он продал соотечественников, предал свой народ и самого себя, в очередной раз оступившись где-то на краю бесконечной витиеватой лестницы, ступеньки которой покрывались трещинами. В них прорастали полевые цветы, точно так же, как и Иклис, ни разу не раскаявшись в своём поступке, когда привёл Ивонн.       Это ради Хозяйки. Эти заповеди были нарушены ради Неё.       「 Не убивай. 」       「 Не произноси имени Божия понапрасну. 」       「 Почитай только одного истинного Бога. 」       「 Не создавай себе кумира. 」       Она была слишком прекрасной. И эта красота губила не только Её саму, сколько внутреннее состояние, которое окоченело во льдах на озере Коцит.       Никакой спасительный огонь — будь то хоть миллиард искр от одного огромного костра — не растопит этот лёд, погрузивший сотни человеческих душ на дно, и посему эти ледники будут вечно биться о тела грешников. Они будут падать и падать, так и не достигнув ни начала, ни конца; будут тонуть в студёной воде на всё том же девятом кругу, не понимая, почему Бог послал именно им такое наказание — свободным, задающим вопрос себе каждый день, но всегда один и тот же:       «Не было бы лучше, если бы правил нами Дьявол?»       Только падший ангел — Люцифер — сам затянут под толщу воды, задыхаясь от попавших в горло осколков морозного стекла.       Но Хозяйка не была ни предателем своей родины, ни предателем своих родных и близких, ни предателем своих целей и приоритетов. Она была исключительной идеальностью, синтетическим алмазом, очищенным от различной пыли, которая могла пробиться в мелкие трещины на драгоценном камне, если бы, конечно, эти трещины в нём существовали.       Однако Она была, увы, грешна.       Иклис держит Её за руку, с еле заметным отчаянием в потускневших глазах смотря на Неё. Она до жути бледная, отчего похожа на мертвеца, и он всё меньше начинает верить в то, что Она вообще дышит и продолжает бороться за жизнь, — ему бы хотелось надеяться на то, что Она действительно цепляется за эти тонкие паучьи нити; Её некогда роскошные малиновые волосы разбросаны по подушке, словно выцветшие лепестки роз, и Иклис как-то невесомо касается их кончиками огрубевших пальцев: настолько не хочется причинить Ей ещё больше боли, в душе, однако, понимая, что ничего Она сейчас не чувствует вообще; а глаза Её — Иклис пытается вспомнить их цвет и блеск, которым они раньше мерцали, холодным и расчётливым, но попытка воссоздать в голове тот идеальный и грешный образ выглядит слишком жалкой и ущербной — закрыты. Ему хочется надеяться, что однажды изумрудного оттенка очи раскроются, дрогнув длинными тёмно-розовыми ресницами, и наконец-то увидят свет, которого во мгле не существует.       В голове перемещаются лишь обрывки алых букв, соединив которые можно получить «Пенелопа Экхарт».       Пенелопа. Пенелопа. Пенелопа.       Это имя будет перекатываться на языке также звучно, как слова из вызубренной наизусть молитвы. Это имя будет выгравировано на драгоценных камнях, которые Она когда-то ему преподнесла, с которыми он не расставался, ибо понимая, что от подарков уйти — кощунственно и подло. Это имя будет клеймом на его сердце — глупом органе, что без Неё превратится в бесполезный кусок мяса с багровым шрамом в форме розы.       «Пенелопа, — шепчет Иклис, вспоминая по обрывками памяти никогда не произносимое вслух имя — он не осмеливался звать Её им. — Пенелопа, почему...?»       Это тяжело. Иклис прекрасно знает, что такое тяжесть и груз. И ему до омерзения было бы противно то, что он сейчас делает. Но, наверное, лишь «было бы». Нынешний рыцарь окропляет обетованную землю чёрной кровью греховных. Нынешний рыцарь — нынче тот, кто ходит за Смертью по пятам — может лицезреть фальшивого Бога, веруя, что когда-нибудь его милость снизойдёт до Хозяйки.       Иклис раз за разом хватается за голову, пытаясь то ли убрать навязчивый образ того, как Она в очередной раз перекатывает в изящных руках ручку зонта, то ли, наоборот, желая запечатлеть этот момент навсегда, никогда и ни за что с ним не расставаться.       И даже если «Пенелопа Экхарт» — имя, от которого веет коматозным состоянием и едва ли не трупным окоченением — будет навечно приковано к надгробной плите, а обладательница столь удивительного имени усеяна белоснежными лилиями, то Иклис согласен лечь рядом.       От Её статуса не осталось совершенно ничего: он был безжалостно растоптан чужими ботинками, и человек, сотворивший это, уже не сможет попросить прощения. От имени «Пенелопа» тоже ничего не осталось: его никто, совершенно никто больше не вспомнит, ведь теперь это абсолютно никому не нужно — по Ней разве собирались скорбеть?       Фальшивая фигура канула в небытие точно так же, как и Её душа, покинувшая тело. В тот самый миг, когда Её хрупкое тело захлёбывалось собственной кровью.       Иклис будет вечно жить с чувством вины, потому что спасать должны были не его, а он. Ведь он обязан был даровать врагу такую милость как смерть за страдания Хозяйки.       Давно позабытая частичка настоящего принца Иклиса Хана Дельмана где-то до сих пор барахтается, будто в яме, наполненной слякотью, желая добраться до разума и овладеть подсознанием целиком и полностью, а не лишь частично. Он смутно понимает, какой медовый голос посмел похоронить на своём кладбище, — ещё более смутно понимает, что это был Её голос.       Нечто тяжёлое, давящее на лёгкие, не позволяет дышать без Неё. Иклис желает услышать любую ложь, получать негодования и упрёки, ответить на любой, лишь бы он был не единственный, вопрос. Понять самого себя внутри, избавившись навсегда от навязчивых чувств стыда и совести. И не сметь отрицать, что в кое-то веки действительно чувствует себя благодарным — и никакое благословение и прощение из уст Пенелопы ему больше не нужно. Ему следует отпустить Её, если Она уйдёт без него. Ему следует отпустить себя, если его рассудок будет окончательно потерян.       Постепенно Иклис забывает, зачем он здесь.       Но он приходит каждую ночь.       Цели его визита с каждым приходом расплываются, точно в непроглядном тумане. Однако зачем-то он всё же навещает Её. Иногда с пустотой в груди, где уже не стучит даже сердце, обвитое колючими лозами терновника, иногда — с застывшими стеклянными глазами, в которых капля за каплей собираются жгучие слёзы.       Когда-нибудь наступит покой, где они смогут кануть на дно солёной бездны; без тени сожаления сгореть в лучах палящего солнца. Их прах будет храниться лишь в одном месте, запечатанный навсегда, дабы чужая рука снова не коснулась полевых цветков, которые никогда ни в прошлой, ни в нынешней, ни в последующей жизни уже ни за что не увянут и не расцветут.       В Эдемском саду, где Она была бы Евой, а он — лишь влюблённым, единственным, в Неё Адамом.       Они будут здесь.       Пока Адам снова и снова не будет смотреть на Неё глазами преданной дворняги. Пока Ева не сорвёт запретный плод с Древа добра и зла, заставив их двоих обречь себя на жизнь без райского сада. Пока они оба не распробуют сладкую горечь язвительных наставлений Искусителя. И пока Змий, давясь своими же клыками, не падёт обратно в Ад.       Они будут существовать, пока этого не случилось, но Иклис будет вынужден слушать, что говорит Ивонн. И эти слова будут более приторными, чем плод добра и зла.       «Я ведь говорила. Предательство означает смерть. — слух безжалостно режет, лучше любого ножа, Её голос: — Отныне ты мёртв для меня, Иклис.»       В глазах Пенелопы — он предатель и больной ублюдок.       Иклису хотелось бы ещё раз назвать Её по имени.       Но однажды он потеряет это имя вновь, уже навсегда забыв о том, как звал эту девушку когда-то.