По законам добра

Май 1933. Германия, Бонн. Макс Отто фон Штирлиц. Кадровый офицер СС Макс Отто фон Штирлиц шел по ухоженным дорожкам, вдоль зеленеющих газонов, по территории кампуса крупнейшего из Рейнских университетов — Боннского. Офицер был в штатском, что соответствовало его официальному статусу — представитель немецкой торговой миссии в Португалии, недавно переведшийся туда из немецкого консульства в Соединенных Штатах Америки, а ныне приехавший по делам миссии с кратковременным визитом в Германию, чтобы уже на следующий день вернуться в Лиссабон. Принадлежность к когорте СС могла выдать лишь стандартная татуировка на руке, но она сейчас была скрыта под дорогой рубашкой и отлично сидящим итальянским пиджаком. Принадлежность к неарийской расе и, тем более, к кадровой службе в ОГПУ при СНК СССР не выдавало ничто. О том, что сотрудник немецкой торговой миссии в Португалии является членом НСДАП и офицером СС, знали единицы из его руководства в Берлине, в частности, штандартенфюрер СС Рейнхард Гейдрих. О том, что высокий статный мужчина в дорогом костюме, шагающий по направлению к корпусу университета, на самом деле является не немецким аристократом Максом Отто фон Штирлицем, а советским разведчиком Максимом Максимовичем Исаевым, знали несколько человек в Центре, на самом верху. А уж о том, что Максим Максимович Исаев является Всеволодом Владимировичем Владимировым, после смерти Дзержинского знал уже, наверное, только Глеб Иванович Бокий, и об этом порой забывал уже и сам Исаев. Слишком много Максим Исаев, часами простаивая перед зеркалом и контролируя лицевые мышцы, отработал в свое время над жестами, мимикой, взглядом и осанкой, чтобы его хоть что-то теперь выдавало. Как-то раз, на совещании у Дзержинского, будучи расстроенным полученным приказом, он позволил себе потереть указательным и большим пальцами переносицу, за что немедленно был награжден хмурой морщиной, собравшейся над бровью Дзержинского. И тогда он понял, что любые нервозные или типичные жесты в его работе недопустимы. Постепенно, упорным трудом, он избавился от любых специфических жестов, оставив себе лишь речевую особенность оканчивать большинство своих спорных утверждений мягким вопросом «нет?», оставляя собеседнику мнимую возможность маневра, а на самом деле просто располагая к себе и притупляя бдительность. Но при переходе с русского на немецкий эта особенность не бросалась в глаза в силу разницы в алгоритме построения фраз. Полностью спрятав свою личность под намертво сросшейся с ним маской, он научился и иному — читать секретные мысли по чужому лицу, ориентироваться в бездне чужих самолюбий и амбиций. Его отточенная интуиция позволяла почти автоматически считывать информацию, недоступную другим — в заломленных краешках манжет, скверно подобранных запонках, манере сглатывать слова, следах ссадин, обломанных ногтях, потертостях на браслете часов. Перемещаясь в двадцать шестом году из Шанхая в Гонконг, а оттуда в Сидней, работая в Австралии на немецкого хостельера, сочувствующего нацистам, переезжая позже по его рекомендации в Нью-Йорк, работая в консульстве, налаживая контакты с немецкой социал-демократической рабочей партией, вступая в ее ряды, Штирлиц все больше отдалялся не только от Всеволода, но уже и от Максима, все больше чувствовал себя немцем, заражаясь их прагматичной злой энергией. Прошло семь лет упорного труда по внедрению в ряды НСДАП, и вот - нынешний вызов в Бонн, переданный от имени Гейдриха, можно считать удачей. На первый взгляд, ничего особенного в этом вызове не было — ему было предписано явиться в Боннский университет для бесед с двумя офицерами СС. Кроме того, надлежало присутствовать на собрании, посвященном докладу одного из молодых выпускников университета, и составить по итогам доклада подробный отчет. Его начали прощупывать на самом верху, понял Штирлиц (а он называл теперь себя так даже мысленно, чему уже перестал удивляться или ужасаться). «И я даже не пойму, прошел я проверку или нет, — размышлял он, ступая по мягкой тропе мимо учебного корпуса, туда, где была назначена встреча. — Как переводу на зарубежную работу предшествует проверка в сфере внутренней безопасности, так и обратный путь такой же — прежде чем допустить меня к работе в Берлине, моя работа за рубежом должна быть тщательно проверена». Господа, для встречи с которыми прибыл Штирлиц, уже ждали его в одной из узкопрофильных библиотек, в которую можно было временно ограничить доступ учащимся без ущерба учебному процессу — это были люди пожилого возраста, в простой эсэсовской форме. Они представились, и выяснилось, что это были два профессора, причем один из них был католик, бывший священник, а второй — специалист по санскриту. Со стороны их общение могло показаться ничего не значащей светской беседой, в которой, однако, таилось множество подводных камней. Как это ни странно, эсэсовцы обошли главный подводный камень — аристократическое происхождение фон Штирлица, о чем свидетельствовала приставка «фон». Изначально, на стадии легендировки, выбор имени вызывал некоторые сомнения. С одной стороны, немецкая аристократия представляла собой крайне немногочисленную и закрытую касту, где все представители были прекрасно информированы друг о друге. Всех офицеров СС подвергали обстоятельной проверке, и малейшее расхождение в фактах означало немедленный и мучительный провал. С другой стороны, документы были настоящими и принадлежали молодому немецкому курсанту, на три года старше, а дата рождения и вовсе была приближена к собственной дате рождения Всеволода Владимирова. Правда, юный аристократ никогда не учился на физико-математическом факультете в Бернском университете, а погиб в русском плену в семнадцатом году, о чем не осталось никаких свидетельств, как и о судьбе сотен других молодых курсантов, унесенных войной. В Бернском университете как раз-таки учился русский эмигрант Всеволод Владимиров, однако в университетский архив удалось поместить нужные документы на Штирлица. По документам юный аристократ проучился с семнадцатого по двадцать второй год, и тогда же в Мюнхене умер отец, фон Штирлиц-старший, после чего Штирлиц-младший сперва вернулся в Мюнхен, а через четыре года уехал на работу в Сидней к неблизкому знакомому отца, вооружившись рекомендательными письмами. Внешне нынешний Штирлиц, который выглядел старше своих лет, был даже больше похож на настоящего Штирлица-младшего, чем на юного Всеволода Владимирова, если показывать две фотографии. Различить мог только человек, лично встречавший молодого Владимирова. Плюсом выбора аристократической личины было и то, что аристократ фон Штирлиц мог не объяснять жизнь не по средствам, да и в целом Исаев был больше похож на представителя старинного дворянского рода, нежели на добропорядочного бюргера-мещанина, с его свободным владением всеми западноевропейскими языками и немного японским и блестящим образованием. К тому же немецкая аристократия относилась с презрением к рабочей партии, и то, что представитель аристократии возжелал пополнить ряды НСДАП, льстило самолюбию партийных бонз, ибо означало победу новой идеологии над старыми традициями, а такие простые человеческие чувства, да и вообще любые чувства в политике никогда нельзя было сбрасывать со счетов. Штирлиц давно уже для себя установил, что в подоплеке разведки обязана быть женственность, то есть примат чувственного; лишь потом в дело входит холодная, безжалостно-скальпельная логика. Он и расчет свой строил на чувственности — при разработке любой комбинации сперва надо «рассупонить» себя, ничем не связывая, и фантазировать, как в детстве, — безудержно и сладко. А уж потом проверять фантазию логикой шахматного игрока. Исаев научился этому у Дзержинского, Штирлиц отточил это мастерство и использовал в фундаменте своих построений не только разум, но и чувства, позиционируя сам себя как «чувственный логик». Вот и сейчас, отпивая кофе, склоняя голову во внимании, улыбаясь, парируя остроумными репликами, Штирлиц безошибочной ощупью пробирался сквозь разнородные вопросы, одномоментно составляя портреты своих интервьюеров и откладывая их себе в громадную картотеку в сознании. И если специалист по санскриту был довольно блеклым персонажем, запутавшимся в нацистской идеологии и явно мечтающим проводить как можно больше времени среди своих пыльных манускриптов, то католик являл собой довольно выпуклую фигуру типичного функционера от религии, обладателя гибкой морали, совмещающей христианские заповеди и светские устремления. К концу беседы Штирлиц уже знал, что по итогам беседы Гейдриху ляжет на стол положительное резюме по его личности, и в ближайшем будущем его начнут привлекать к решению серьезных задач за рубежом, а при благоприятном их исходе можно рассчитывать и на кабинет на Принц-Альбрехтштрассе в Берлине. Теперь следующая часть его задания — подготовка резюме по предстоящему докладу неизвестного молодого перспективного студента, имени которого Штирлицу не назвали, видимо, для чистоты эксперимента: в задачу Штирлица входила оценка объекта не по биографии, а по ситуации, такие вещи практиковались в СС. Штирлиц заметил, что интервьюировавшие его господа также прошествовали в лекционный зал, но в отличие от Штирлица, который, и так будучи в неброском штатском, еще и выбрал наименее заметное место и слился с толпой, господа в форме СС уселись на самое приметное место. Штирлиц ранее установил, что в больших лекториях, где передние ряды подходят близко к трибуне, а задние простираются далеко назад и вверх, действует простая схема для разных целей: хочешь максимально разглядеть лектора, но остаться вне внимания самому — садись как можно ближе и чуть с края, а хочешь привлечь к себе внимание — садись во вторую половину зала в центр, именно по этой траектории поднимается взгляд взволнованного лектора, отрывающегося от бумаг. Господа в форме уселись точно в центр зала, на линии предполагаемого взгляда, значит, у них не было цели оценивать лектора, напротив, их цель была — нарушить его душевное равновесие и привлечь внимание. Штирлиц сел на первый ряд сбоку, практически под трибуну и немного левее, приготовясь непредвзято оценить незнакомца. Выдержка Владимирова-Исаева-Штирлица многократно подвергалась испытаниям. Ни один мускул не дрогнул в его лице в двадцать первом году, когда немецкий резидент Отто Нолмар вкладывал ему в руку пистолет, обвиняя в липовом преступлении. Удержал Исаев лицо и в двадцать втором году, когда, глядя в глаза белогвардейскому полковнику Гиацинтову, улыбался и поздравлял полковника с «прекрасной» новостью — убийством красного военного министра Блюхера. Каменным и слегка скучающим осталось выражение лица офицера СС фон Штирлица и сейчас, когда в дверь лектория вошел изящный красивый молодой человек, пружинистой походкой прошагал к трибуне и легко вскочил на ступеньку, улыбнувшись собравшимся. Спокойный взгляд Штирлица небрежно скользил по лектору, а пылающий мозг жадно хватал подробности. Гладко зачесанные на пробор волосы — Штирлиц и сам всегда носил такую же прическу, за что его когда-то упрекали во франтовстве Дзержинский и Бокий, зато сейчас такая прическа была более чем уместна для немецкого аристократа — юноша тоже явно был отмечен печатью если не аристократизма, то врожденной интеллигентности. Тонкие хрупкие запястья выглядывают из-под белых манжет, длинные пальцы держат бумаги: костяк укрепился, налился мышцами, но плохое питание в далеком детстве сквозит и в бледной коже, и в синей жилке на виске, и в худой длинной шее. Одежда добротная, но простая, если не сказать, бедная, а на рубашке — диссонирующие с дешевой одеждой дорогие запонки с камнем голубого… нет, темно-голубого, почти синего цвета, как небо над Минусинском… явно с любовью подарены женщиной с хорошим чувством моды и подобраны под цвет глаз одаряемого… Полная нижняя губа черешневого цвета, с резким специфическим изломом, а уголки всегда опущены вниз, даже в момент улыбки, которая озарила лицо юноши, когда он посмотрел в зал и представился: — Добрый день. Для тех, кто меня еще не знает, разрешите представиться — Вальтер Шелленберг. «Вальтерхен!» — истерично резануло в памяти. Зимний Цюрих, возбуждение от только что состоявшейся лекции Ленина, радостное предвкушение, легкий морозец, и озеро такое широкое, и небо сливается с ним, и это дурацкое правильное европейское небо, как свод планетария, но это и не важно, ведь все еще впереди: и жизнь, и борьба, и отец жив, и революция почти в руках… И другие синие глаза еще впереди, стрельчатые брови, смешной кончик носа, хрупкие ломкие черты, светлые кудряшки, сердитый взгляд… Что-то остро вошло под ребра, но нельзя ни сглотнуть, ни сделать шумный вдох. Нужно смотреть все так же благожелательно и лениво, медленно выдыхать - у него есть секунда до того, как начнется лекция, которую нужно слушать глубоко и с пристрастием, со всей логикой и чувственностью, и анализировать, систематизировать, классифицировать, а синие глаза нужно задвинуть на периферию сознания. К тому времени, как Вальтер Шелленберг огласил тему лекции — политическое влияние католической церкви — Штирлиц был уже спокоен не только внешне, но и внутренне, и стремительно выдергивал из внутренней картотеки все известные ему сведения по Ватикану, немецкому епископату, конкордатам и ситуации в Италии и в Рейхе. Лекция неожиданно увлекла его. Докладчик свободно владел материалом, и если приходилось цитировать — то делал это на языке оригиналов с последующим изящным переводом, сопровождал речь ненавязчивой грациозной жестикуляцией, чаще смотрел в зал, чем в бумаги, внимание зала держал от начала и до конца. Штирлиц не мог не восхититься тщательно замаскированной иронии на грани язвительности, которая, тем не менее, обывателю не могла быть заметна, и вряд ли даже была заметна господину бывшему священнику в форме СС — чтобы уловить смыслы стройных каламбуров, нужно было обладать недюжинным умом, иметь широчайший кругозор не только по части религии, но и искусствоведения, истории, социологии и психологии, а господа из СС не производили впечатление людей, настолько глубоко владеющих материалом. Докладчик же такое впечатление производил. Также от Штирлица не ускользнуло и то, что примерно с середины лекции докладчик заметил акцентированное присутствие господ из СС и это несколько выбило его из колеи, что выразилось в неприметном, но навязчивом жесте — несколько раз повторившееся закрывание и открывание запонки на правой руке. Штирлиц усмехнулся. При всем своем недюжинном интеллекте, обаянии и раскованности двадцатитрехлетний красавец Вальтер Шелленберг еще не достиг нужной степени контроля над своими эмоциями. Штирлиц уже десять лет назад к своим двадцати трем годам умел с каменным лицом воспринимать удары судьбы. Слушая Шелленберга, Штирлиц размышлял о мотивах, по которым ему было поручено дать резюме на молодого человека, в совокупности с тем фактом, что на него самого будет подготовлено резюме теми же людьми, которые явно имеют какую-то задачу и в отношении Шелленберга тоже. Штирлиц знал, что после того, как в системе СС была создана внутрипартийная служба безопасности СД, занимавшаяся политической разведкой внутри Германии и за её пределами, высшее руководство СС постоянно пыталось упорядочить хаотичную структуру и деятельность организации, и эту задачу Генрих Гиммлер поручил лично Рейнхарду Гейдриху, представившему свое видение структуры. Основной задачей СД на первых порах стал сбор компрометирующих материалов на людей, занимающих видное положение в обществе, а также проведение информационных кампаний по дискредитации политических противников. Знал также Штирлиц и то, что основным политическим противником в тот момент становился Штрассер, и внутри национал-социалистической партии формировалось два крыла — одно тяготело к национальной политике и Адольфу Гитлеру, а другое — к социалистической программе и к Штрассеру. Штрассера поддерживали штурмовые отряды под руководством Эрнста Рема, и в их среде все чаще раздавались голоса о необходимости второй, истинно социалистической революции. Задачей СД под руководством Гейдриха являлся сбор компрометирующего материала на Рема и его ближайших соратников. Следовательно, Гиммлеру и Гейдриху требовались свежие верные кадры, не просто костоломы, пригодные только для организации террористических акций и выбивания показаний из строптивых подследственных, а люди с перспективным мышлением, способные представить свое видение нового государственного строительства. Ситуация с подбором кадров осложнялась тем, что требовались люди, обладающие настолько гибким мышлением, чтобы могли глобально, глубоко и перспективно мыслить, но при этом сохраняли бы искреннюю верность идеалам национал-социализма, что, по мнению Штирлица, было в принципе взаимоисключающим. Ну или виртуозно имитировали бы даже для самих себя эту верность, настолько, чтобы походило не на тупое повторение лозунгов, но на вдумчивое аналитическое следование идеалам. Людей, способных на такой морально-интеллектуальный кульбит, было плачевно мало. И в данный момент решалось, является ли Макс Отто фон Штирлиц таким человеком, и является ли таким человеком Вальтер Шелленберг. Если они оба пройдут этот этап, то, возможно, и даже очень вероятно, их служебные пути вскоре пересекутся. Штирлиц осознавал, что Вальтера Шелленберга проверяет не только он, и если его резюме будет сильно отличаться от резюме других лиц, то это породит вопросы уже к самому Штирлицу. Штирлицу не потребовалось много времени, чтобы осознать то, что, в общем-то, лежало на поверхности — по всем своим качествам Шелленберг был идеальным кандидатом для целей Гейдриха. Однако допустимо ли — не для Штирлица, а для советского разведчика Исаева — дать возможность усилиться новоиспеченной службе СД такими исключительными кадрами, как Шелленберг? А еще — допустимо ли, уже не с точки зрения Штирлица ли, Исаева ли, а просто с человеческой точки зрения, ввергать этого незаурядного, умного и где-то еще пока такого наивного молодого правоведа в нацистское болото? Молодой человек был бы на своем месте в дипломатической миссии, в МИДе, на кафедре, в адвокатской конторе, но не в бесчеловечной нацистской организации. Пытаясь ответить на первый вопрос, Штирлиц вынужден был признаться сам себе, что нацистская организация вскорости и без его усилий станет единственной реальной силой в Рейхе, и плетью обуха он сейчас не перешибет. Двинет он Шелленберга в СС или не двинет — это единичное действие не будет иметь серьезных последствий для Рейха, а вот для него самого может иметь неблагоприятные последствия, если он ошибется. А что до ответа на второй вопрос, то Штирлицу также было очевидно, что любой живой аналитический ум вне рамок СС будет обречен на уничтожение, то есть, существование таких вот вальтеров шелленбергов на свободе заведомо обречено. Все, что выбивается из серой массы, должно или служить Рейху, или быть уничтожено. Ну и, наконец, пусть и не решающим, но существенным было рассуждение о том, что, по мнению Штирлица, политика надо проверять еще и на то, какова в нем мера врожденной доброты. В Вальтере Шелленберге эта врожденная доброта, помноженная на врожденное благородство, ощущалась. Возможно, существовать в ненавистной организации в паре с таким, как Шелленберг, будет более выгодно несмотря на то, что в случае полного перехода на сторону нацистов Шелленберг становился крайне опасным противником, которого обойти будет сложно, если не невозможно. Зато если удастся перетянуть Шелленберга на свою сторону, то вдвоем они смогут больше. «Что ж, — решил Штирлиц, поднимаясь с места по окончании лекции. — Будет вам Вальтер Шелленберг». Публика потянулась к выходу, докладчик, дезорганизованный пристальным влиянием эсэсовцев, покинул зал одним из первых, Штирлиц пережидал, когда схлынет толпа, и увидел у стойки трибуны настойчивый голубой отблеск. Проходя мимо рядов сидений, где подножие трибуны подходило вплотную, Штирлиц протянул руку и подобрал предмет — это была запонка с рукава Вальтера Шелленберга. Штирлиц вышел в опустевший коридор и в его конце увидел Шелленберга в окружении двух господ в форме. Шелленберг явно хотел уйти, господа настаивали, в итоге они вместе прошествовали в один из кабинетов. Штирлиц подержал в ладони нагревшуюся запонку, постоял немного в задумчивости, затем опустил запонку в карман и решительно направился к выходу. Общие очертания своего отчета он уже сформулировал в голове. По возвращению в Лиссабон отчет будет составлен и отправлен на имя Рейнхарда Гейдриха.