Сучка

Сучка – не слишком ли грубое прозвище? Для всеобщего посмешища – самое то. Особенно учитывая, что такую роль он избрал себе сам. И, казалось, действительно ей наслаждался. Он притворялся девушкой очень нелепо. Специально именно игрался, прикалывался и совершенно точно не планировал быть ей всерьёз. Подобно дурацким устаревшим комическим шоу, где мужчины красят губы и запихивают надувные шары под блузку. Все знали, что он парень, и это добавляло особой смешливости и неформальности его образу. В средней школе он просто одевался в женское, но к окончанию учёбы начал вести и своеобразный образ жизни. Как распутная старшеклассница, он спал с кем только можно и нельзя, даже с теми, кто был ему очевидно противен. И это, казалось, приносило ему особое удовольствие. В сочетании с постоянными колкими шутками и дружбой с самыми дерзкими и развязными девушками нашего заведения, он, каким-то чудом, не стал подушкой для битья; но, напротив, одним из самых крутых и неприкасаемых персоналий выпускных классов.       Как сотни лет назад во времена царствования особо грозных правителей странные чудаки были совершенно неприкасаемы, так и в отношении него никто не смел высказать и слова. Словно была какая-то особая ценность в его клоунской роли и дурашливом образе старшеклассницы-шлюхи.       Он всегда носил чудовищно короткую юбку, даже зимой. Сам без конца шутил, как гордится своим маленьким членом, ведь иначе носить подобное было бы весьма проблематично. Розовые колготки в крупную сетку, дешёвые лаковые туфли, топики с кислотными броскими слоганами, крупные серьги, бесконечные браслеты – также были неизменными атрибутами его стиля.       Волосы его не отрастали ниже плеч, что позволяло завязывать их только в два высоких, торчащих в стороны хвостика; то ярко-зелёные, то розовые, то чёрные или же белоснежно высветленные – они походили на солому или на пережжённый парик у пластмассовой куклы.       Наблюдая за ним со спины, скажем, в очереди столовой, можно было заметить красные шелушащиеся пятна на коже его головы и шеи. Похожие на псориаз, они скорее всего были вызваны бесконечными покрасками, к которым он подходил так неаккуратно – пятна постоянно оставались даже на его одежде, кистях и ушах. Кожа его была удивительно чувствительной, как-то подруга резко схватила его руку, стремясь поделиться первыми злостными сплетнями. И я не мог не отметить, как же долго на его смертельно-белой коже ещё оставался алый след от её пальцев. Два года я встречался с его самой близкой подругой, и нередко мы гуляли в одной компании. Он шутил самые смешные и пошлые шутки, и ребята буквально писались от смеха, как метко и язвительно он подмечал идиотские привычки некоторых наших преподавателей.  Все и всегда обращались к нему неизменно - «Сучка», так что я даже и не знал его настоящего имени. Думаю, преподаватели называли его всё же иначе, но мы учились в разных классах. Я так и не решился спросить, как его на самом деле зовут. Никогда не видел его грустным, серьёзным, да даже попросту сосредоточенным или задумчивым. Лицо его постоянно искажала судорожно-натянутая, практически истеричная улыбка. Старшеклассницы из самых бедных, проблемных семей, наркоманки, сделавшие несколько абортов и время от времени исчерченные ссадинами и синяками – даже они не носили такой улыбки, и хотя бы время от времени, но всё же были спокойными. Я помню, как внезапно потерял интерес к своей девушке, к его подруге. Тогда я решил сказать об этом честно и прямо, словно забыв, в какой среде пребываю, в какие игры мы играем. В отношениях моя девушка была столь нежной и доброй, что я совершенно выкинул из головы, какая она злая и беспощадная для всех других, даже для некоторых своих не слишком близких подруг. Она почему-то возложила на меня роль её семьи и, казалось, полюбила меня совершенно бесконечно; что я не успел даже прочувствовать и принять. Как и многие брошенные подростки, она была бесконечно одинока и несчастна. Поэтому восприняла мой уход как абсолютное, подлейшее предательство. Ей было проще счесть это изменой, лживой, чему она тут же выдумала бесспорные доказательства. Так, за один день, из партнёра главной красавицы школы, я стал всеобщим изгоем и мразью. Меня пару раз избили у входа, достаточно беспощадно. Но и этого ей показалось мало. Помню, как пришёл в школу, с перекошенной челюстью, а она всё ещё смотрела на меня беспощадно-злобно, сидя вполоборота, и зелёные глаза её едва ли не оставляли в воздухе след. Она высылала моей матери фото и видео, как мы употребляли вместе, и сжигала мои работы, втайне пробираясь в кабинет учителя. Она явно мечтала добиться моего исключения прямо перед выпуском, хотя, я уверен, и этого бы ей оказалось мало. Ей необходимо было полное моё уничтожение, и лишь в этом бы она смогла найти некоторое временное успокоение. Тогда я и раскусил их убогий план. С одной стороны, беспощадно-жестокий, с другой, настолько жалко продуманный; что мне даже стало горько за этих коварных мстителей. Я сразу сообразил неладное, когда Сучка стал все чаще наблюдать за мной вместе с моей бывшей возлюбленной. Они то и дело сидели и яростно смотрели, как я ем или разбираюсь с заданиями. При этом сидели исключительно вдвоём и судорожно-нервно перешептывались. И он сразу же стал замечать меня. Ведь до этого я для него словно не существовал. Даже странно, не было ни одного человека в школе, которого он бы не поддел и не высмеял – хотя бы раз. Исключением был только я. Как удивительно, что мне было от этого и словно бы обидно. Сучка не избегал меня откровенно холодно, так что это не походило на обиду или отвращение. Я был возлюбленным его ближайшем подруги и главной персоны нашей школы, так что Сучка, даже при всей своей крутизне, не смел бы проявить ко мне недоброжелательности.  Он всегда здоровался со мной сдержанно-отстранённо. Сухое «привет», и никогда не смотрел мне в лицо. Когда угощал всех конфетами или другими радостями, старался передать мне через кого-то; лишь бы не касаться руки. Он никогда не садился рядом и не разговаривал со мной наедине. Я было думал, что он ревнует мою девушку, что хочет, чтобы она проводила больше времени с ним. Возможно, его смущали привилегии, который достались мне так легко. Отношения позволили мне стать самым важным человеком среди старшеклассников, хотя я ни с кем ради этого не дрался, ни через какие унижения ради этого не проходил. Наверное, после нашего расставания он был чертовски рад. Особенно удачным предстал мой поступок, мое признание в нелюбви. Так, он мог заслужить абсолютное расположение моей бывшей девушки. Так, он мог отыграться на мне, радостно мне за неё отомстив. И он стал флиртовать со мной. Нелепо-поддельно, даже краснея. Я никогда раньше не замечал за ним стыдливости. Он умудрялся даже хамски домогаться преподавателей, и так совершенно неожиданно дрожали его пальцы, когда Сучка старался кокетливо касаться ворота моей рубашки. Я наблюдал за их потугами со спокойным любопытством. Длились они долго, план явно был продуманным и требовал немалых усилий. Забавно, что и моя бывшая подруга, и Сучка не осознавали, насколько очевидна их затея – так, после каждого кокетства Сучка почти сразу бежал к своей повелительнице, и они бешено шушукались, то и дело поглядывая в мою сторону. Я стал чаще наблюдать за Сучкой. Как он курил в компании быдловатых уродов с нашего района, а потом плёлся с одним из них или с несколькими в общественный туалет или просто за угол помойки. Как потом стонал поддельно-жалобно из-за заплёванно–зеленых паршивых стен. Мне нравилось прослеживать каждую микроскопическую поддельность его ужасающей игры: напряжение мимики на накрашенном лице, едва заметно дергающийся нервный глаз, дрожь рук, биение вены на шее, когда его что-то злило или когда он кого-то боялся. Скованность и зажатость маленького тела. Когда он приближался ко мне, предлагая помочь с заданием, когда яростно-пошло жевал жевачку и накручивал её на тонкий палец, и садился на край моей парты, чуть раздвинув ноги; все судорожно сдерживали хохот, а я видел только череду тончайших светлых полос шрамов глубоко-глубоко на внутренней стороне его бёдер.  Я наблюдал его походку: стремящуюся к развязности и заигрыванию, но такую неизменно детскую и вызывающую только жалость и сопереживание. Я видел кровь от мозолей на его туфлях, и хаотично выдавленные и расцарапанные прыщи на лопатках. Не без умиления, уверен, только я замечал остроту его неровных зубов и красивую дрожь губ, когда он улыбался мне в постоянных попытках соблазнения. Его взгляды вмещали несовместимые, совершенно неописуемые перепады эмоций. Он смотрел на меня сперва робко, но затем сразу, едва ли не через секунду уже яростно и дерзко. В моменты его особо агрессивного напора я будто бы замечал в его глазах и частицы вопля отчаяния и стыда; но это были едва уловимые оттенки, и я не уверен, не надумал ли их себе. Время шло, летели месяцы и настал тот день, когда родители всё же решились перевести меня в заведение попрестижнее. Каким-то нелепым образом и совершенно против моей воли весть о моём переезде и смене учебного заведения разлетелась крайне быстро. Все смаковали эту весть, как что-то важное. И я всё никак не мог понять, почему. Бывшая подруга моя со злобы совсем обезумела. Она не успела меня уничтожить, а я собрался покинуть её навеки. Так и не настрадавшись за то, что её разлюбил. Всей своей кожей и внутренностями я ощущал, что они готовят что-то особо ужасное. Отчаянно-грозное. Напоследок и так, чтобы окончательно добить. Я понимал это и по тому, как они удивительно, ужасающе притихли. Словно дикие гиены выжидали свою жертву. Я был несказанно рад, когда мать сообщила мне, что уезжаем мы внезапно, и старший брат сам уладит вопросы с бумагами и документами. Встреча с Сучкой случилась именно тогда, когда я зашел в школу, как думал – в последний раз. Так глупо, я заявился забрать старый рюкзак, закинутый за шкаф учителя в пылу какой-то дружеской перепалки. Зачем только мне нужен был этот ничтожный, уродливый рюкзак. Я чувствовал и радость, и досаду: и расстраивался именно из-за облегчения. Ведь мне было так легко – что я избежал «наказания» от бывшей подруги; была в этом и трусость, и слабость. И я это понимал. Подобно вору, которому удалось скрыться за секунду до появления полиции, мне казалось, что я спасся от расправы за мгновение до её наступления. И тогда послышались шаркающе-постукивающие шажки дешёвых туфель. Сучка зашёл в класс так, словно поджидал меня, и одет он был особенно развратно. Наверное, в обычный учебный день он бы так выглядеть не решился. Его бы попросту выгнали. Он широко улыбался, а руки его были сжаты в замок за спиной, как у смущающейся школьницы. Он шёл ко мне, медленно прихрамывая, как насильник к своей жертве. Как зараженное бешенством животное к здоровому. Как злой родитель к несчастному ребёнку, которого собирается избить. Его уродливые, детские шорты были настолько малы, что врезались даже в его худые бёдра. Женский топ стразами кричал громкие и пошлые призывы. Массивные пластмассовые серьги беспощадное оттягивали нежные мочки, а глаза его, чуть прищуренные, красно слезились от излишне ярких и так обильно нанесённых теней. Я испугался, ведь не ожидал увидеть его здесь. Одного. Я испытал отвращение от его образа. Но к моим ощущениям припечаталось и что-то странное, такое неуместное: жалость к нему. Я всё думал: «Как же они заставили тебя напялить всё это. За что ты на такое пошёл». И я спросил: – Чего ты тут? Голос мой непозволительно жалобно дрогнул, и я сразу же возненавидел себя за это. А Сучка ещё и улыбнулся шире, словно умиляясь моей растерянности. Как-то очень быстро, он оказался совсем близко у моего тела. Так близко он ещё никогда не стоял. И я видел трепет его перекрашенных ресниц, и неровное подчеркивание губ, и биение вены на горле.  Моя рука, словно чужая, сама оказалась на его талии. И Сучка тут же взметнул на меня серо-зеленые глаза. Всего на микросекунду – испуг, изумление; но затем – надменное, злое довольство. – Так всё же нравится? – спросил он премерзким, чужим, намеренно тонким голоском.  Я молчал и всё смотрел вблизи на его лицо. Словно в трансе, рассматривал его, стараясь зачем-то запомнить каждую деталь. И горло моё сжимала неуместная, неправильная, непонятная мне самому грусть.  Я еле заметно кивнул...  И это была не моя голова. Никак не моя шея. На этот раз искреннее изумление задержалось в его чертах чуть дольше. Но это было всё же не более пары мгновений. И вскоре он уже яростно смеялся своими покрасневшими глазами. Затем он быстро снял свой нелепый топик и не без облегчения стянул тесные шорты. Я был рад этому. Смотреть на то, как они впивались в его тело было совершенно невыносимо.   Он стоял перед мной такой голый с красными вмятинами мерзкой одежды на иссиня-белом теле. Можно было принять его за наркомана или за смертельно-больного человека. Болезненное тонкое тело вступало в дикий, ужасный контраст с ярким макияжем, волосами и серёжками. Я попросил снять их. Притворно рассмеявшись, Сучка откинул пластмасски в сторону. Дрожь его рук, когда он пытался снять нелепое украшение, ранила и ласкала моё сердце удивительно сильно. Он сел на колени и потянулся к моей ширинке. Но я сказал: – Распусти их, – и чуть коснулся его головы. Тут Сучка кокетливо покачал головой: – Ещё чего сделать? Я не сразу понял, что он стеснялся того, как стояли дыбом его пережённые волосы. Он смотрел на меня снизу-вверх, заигрывая якобы похотливым взглядом. Тонкие пальцы не с первой попытки расстегнули молнию на моих штанах. Когда сердце забилось быстрее, я с ужасом осознал, что возбудился; за что получил насмешливый смешок от Сучки. Он взял меня в рот намеренно поспешно, захлебываясь и давясь. Он думал это возбудит любого, и едва ли не специально пускал слёзы из порозовевших глаз. Я попросил: – Встань, пожалуйста, встань. Разденься совсем… – голос мой звучал жалобно-хрипло, как предсмертная мольба. Сучка снова расхохотался и весело подскочил. Он даже покружился перед мной, недоумевая. – Что же мне ещё снять, дорогой? – ведь на нём оставалась только пара рваных кислотных носков в сетку и массивные браслеты на кистях. Он смотрел на меня широко улыбаясь, так что натягивалась кожа на худых скулах, глаза его сияли отблеском какого-то мучительного безумия. Наиболее явно чем когда-либо. Они совсем позеленели, его глаза. А я оказался на полу. Сидел прямо у его ног, и по спине моей бежали странные мурашки, так, словно это было то самое место, то самое необходимое для меня положение в пространстве. Я давно уже заметил отблеск дешевой камеры на треснутом телефоне, я понял, что они задумали снять моё с ним падение. Я осознал это, как только он вошёл сюда. Но, как оглушенный, я был готов абсолютно на что угодно у этих тощих ног. Тогда он сказал это странное: – Что? – и, подняв глаза, я, наконец, смог увидеть то самое долгожданное, искреннее, совершенно уже мучительное, отчаянное, даже грустное выражение его лица. Я чуть приподнял его ногу и снял нелепую сетку, затем с другой стопы; он поддавался мне, как кукла. Я уткнулся лицом в его живот и закрыл глаза, мог бы стоять так достаточно долго, но дрожащие пальцы отстранили меня, словно в испуге. Я оставил на его коже мокрый след – от глаз или губ, непонятно. – Можешь не ждать, что у меня привстанет. Ниже пояса я работаю только на вход, – снова хохотал Сучка, быстро натянув любимую, такую тошнотворную маску. Он опустился напротив меня, и лица наши оказались неожиданно близко для нас обоих. Я видел его нежные, беспощадно замазанные оранжеватым тональным кремом веснушки; мягкий уклон чуть кошачьих глаз, милую асимметрию кукольных губ.  Я вновь прошептал, как идиот: – Пожалуйста… Он оголил острые клычки и прошипел: – Да что пожалуйста? Что пожалуйста? – мне нравилась его отчаянная злоба, я мог слышать бешеное биение его нервного сердца даже просто находясь рядом. И он залез на меня, яростный, расстегнул, разорвал мою рубашку, впился-поцеловал меня куда-то за ухом – я так весь и дёрнулся – и затем Сучка начал разрабатывать себя, дёргано-быстро, уткнувшись лицом мне в шею и вздыхая то ли судорожно, то ли с болью.  Я положил руки на его потную спину, провёл по рукам, я всё же распустил эти нелепые тугие хвостики, распушил жёсткие душистые волосы. Он резко отстранился и взглянул на меня широко открытыми, удивленными как никогда глазами.  – Ты знаешь, что я тебя снимаю, долбоёб? – в эту секунду в его глазах горели только злоба и холод. Совершенно голый, с размазанным макияжем, впервые такой искренний. И с распущенными волосами. Никогда он ещё не был так обнажён. И ещё я ведь видел его веснушки. – Раз мы под партами, то, наверное, плохо видно, – ответил я, чуть улыбнувшись.   Сперва он как-то замер, а затем обмяк. И воспользовавшись моментом, я подхватил его на руки. Он оказался пугающе лёгким, почти невесомым, так, словно я держал на руках ребёнка. И я не сразу посадил его на парту, так нравилось мне держать это тело, крепко-крепко к себе прижимая. Он был вялый, словно опьяненный, казалось, вот-вот потеряет сознание. Пока я целовал его шею, виски и волосы, он дышал то медленно, словно засыпая, то, наоборот, дёргано-быстро. Как в припадке. Пальцами я нежно размазал остатки туши по его лицу, и теперь он походил на испачкавшегося в краске ребёнка. Несмотря на привставший член, я не мог вообразить, как трахаю его. Как вхожу в его крохотное тело, причиняя даже малейшую боль. Я скорее бы вырвал себе глазные яблоки, чем заставил бы его лицо искривиться хоть в малейшей судороге мучения. Из-за меня. И когда он прижал меня к себе тощими ногами особенно тесно, а пальцы его, тонкие и дрожащие, начали мокро суетиться между наших тел; я чуть отстранился и так и замер, тихо наблюдая за ним сверху-вниз. – Не надо, давай без этого… – я сказал. Сучка улыбнулся безумно широко, и глаза его засияли на чёрном от туши лице как-то уже совсем растерянно безумно: – У тебя охренеть стоит, так в чем проблема?  Пока он пытался понять, в чем же моя проблема, я только и мог любоваться необыкновенными переливами радужки его глаз. Но вот, Сучка улыбнулся ещё шире  до уже знакомого надлома на щеках. – Я ебусь постоянно, не стоит переживать за мою щёлку, – прошипел  он мне в ухо, и подался вперёд ещё сильнее, вжался, медленно впуская меня в своё тело. Это тепло оглушило меня. На доли секунды всё передо мной словно окрасилось в красный – его милое лицо, парты, и обшарпанные стены класса. Уши заложило, и, как в беспамятстве, я сжал его ягодицы и уткнулся в угловатый излом его шеи. Я издал глухой стон, но это был будто бы и не мой голос вовсе. Я будто бы услышал его откуда-то издалека. Я накинулся на это тонкое тело, словно только оно и могло спасти меня от всех внутренних изломов: и я гладил его, я целовал его, я стонал в него, кусал, сжимал и терзал. Отдаляясь, стараясь вдохнуть как можно глубже, чтобы не задохнуться, я видел мокрые щёки, мутные глаза, искусанные губы и вставшие, будто воспалённые соски. Он был весь мокрым, дрожащим и пульсирующим. Словно оголенный нерв, и я всё издевался над этим нервом, без конца его трогая и лаская. Я двигался только повинуясь реакциями его тела, при каждом толчке он мягко пропускал меня, расслабляясь и постанывая так искренне; как я и не смел надеяться когда-либо услышать. Как не мог я и мечтать о том, чтобы эти изящные пальцы с облупившимся кислотным лаком на ногтях гладили моё лицо, осторожно-неуверенно.  В какой-то момент я отстранился и увидел его едва ли в сознании: столько испуга было в его чертах, так бессильно были раскинуты тонкие палочки-руки с бесконечными прожилками синих вен. Так грустно дергались его нежные губы. И я поцеловал его, уже и не вспомню в какой раз, но это был единственный поцелуй, на который он ответил, едва заметно подавшись вперёд и обхватив меня трогательно осторожно; будто бы я мог запретить ему это объятие. 

***

Он ушёл раньше. Я остался сидеть один в классе. Так отчётливо запомнились квадратные узоры от солнца на наших партах. И его слёзы на их гладких поверхностях. Он будто выплакал всё что сдерживал на протяжении жизни, и так хотелось собрать эту влагу. Но я не видел возможности. Остался и его телефон, на который велась съёмка. Забытая в истерике, треснутая розовая раскладушка так и осталась одиноко валяться на полу. Как  покинутая, никому ненужная игрушка.  Я просидел в классе до полуночи и медленно вышел из школы через аварийный выход, так часто используемый нами для перекура на переменах. Мой подозрительно легкий рюкзак напоминал о том, что половина важных тетрадей успешно позабыта; но разве мне могло быть до этого дело. Приятное тепло  разливалось по всему телу, и так странно не сочеталось со щемящей болью в груди и висках. Как только мог, я старался полюбить Его через прикосновения, но этого оказалось недостаточно; и рассказать о своих чувствах я ведь так никогда и не смог.