He’s mine

— Лесли может идти домой? Ехать на поезде домой? — прозвучало слишком радостно для реальности, прискорбно осознаваемой всеми, но не Лесли, смотрящего в пол и отдаленно воспринимающего подкоркой повизгивания оживших качелей как что-то хорошее, что-то, что не предвещает беды.                     Рубен разминает затекшие от скуки пальцы, уже не обращая внимания на шершавость грязно зарубцевавшихся ожогов — кажется, он весь состоял из одного большого безобразного рубца, без конца зудевшего. Глупо было отрицать абсурдность этих тактильных ощущений. Викториано не имел телесной оболочки, лишь вездесущую бездушную проекцию, находящуюся везде и одновременно нигде. Однако порой этого так не хватало: просто ощущать себя человеком. И да, человек и человечность — понятия совсем разные.       STEM, ведомая мыслями и воспоминаниям хозяина, обыкновенно окунала посторонних в свою апокалипсическую действительность, но за редкими случаями наблюдался и обратный эффект.       Как из ниоткуда появляется дверь, за ней слышны веселые восклицания, звенящий смех ребенка. Силой мысли — как и все здесь существующее — ручка дергается, открывая вид на кухню, пойманную за воскресным семейным завтраком. Рувик очень удивлен редкой белизне волос и болезненно-аристократической бледности мальчика. Сомнений быть не может. Уизерс вовсе не похож на того обособленного от окружающего мира парня, на два десятка лет отстающего в развитии. А о такой непринуждённой атмосфере за столом можно только мечтать. И зависть наверняка своими ядовитыми стеблями обвила бы Рубена, не увидь он еще один важный фрагмент карты, нарочито глубоко запрятанный за обломками некогда нормальной психики Лесли.       Кухня вроде бы все та же, но с улицы уже просачивается сальный свет фонарных ламп, а в доме сквозит напряжением и странным предчувствием. Викториано знает это ощущение, этот вестник смерти, на вороньих крыльях подлетающий сзади и грубо оттягивающий за воротник во тьму. Как только он делает шаг, раздается выстрел и женский крик, в буквальном смысле сотрясающий комнату и разбрасывающий брызги ряби по эфемерному пространству. В комнату забегает мать Уизерса, сцепившая руки вокруг не успевшего ничего осознать шестилетнего мальчика, мелко семенящего подле ее юбки. Она силой заталкивает его под стол, убранный скатертью, на большую половину закрывающей Лесли, пока его маленькие ручки, точно присоски осьминога, в испуге цепляются за распластавшийся по полу подол и мамино предплечье. На пороге появляется мужчина в чёрной маске, навсегда запечатленный детским неокрепшим сознанием, уже не выйдущим отсюда прежним. Выстрел. Глухой стук головы о паркет не отрезвляет Уизерса — пальчики ослабляют хватку, чуть подрагивая, приминая мягкую материнскую кожу так, будто проверяя и пытаясь отличить реальность от собственных наивных фантазий. Пуля приходится прямиком в грудь, разрывая аорту, тут же под большим давлением извегающую яркую алую кровь, стремительно покидающую тело еще живой жертвы, инстинктивно тянущей руки под стол, к самому дорогому, бесценному, шокированно хлопающему своими светлыми голубыми глазками. Кажется, на Рубена тоже прыснула одна красная капля, однако тот даже не обратил на это внимания — развернувшаяся сцена едва могла взбудоражить его циничный, всякого повидавший ум, но он все равно чувствовал необходимость досмотреть трагедию до конца.       Мужчина, на чьем лице сложно было прочитать эмоции сквозь темную ткань, застыл, увидев ребенка, выглядывающего из-под стола, видимо, не ожидая столь интересного сюрприза. Не больше минуты он стоял, задумчиво гипнотизировал Уизерс, сконцентрированного сейчас вовсе не на злосчастном грабителе, застрелившем его родителей ради наживы в их не самом примечательном доме: мальчик тщетно прикладывает ладошки к зияющей ране, его ресницы намокают, он рефлекторно вытирает их, смешивая слезы с кровью и разукрашивая щеки вишневой палитрой. Незнакомца уже нет в этой комнате, мама уже не задыхается от острой боли в грудной клетке и не хрипит в трясущейся агонии. А Лесли все так же сидит в луже, впитывающейся его одеждой, обнимает еще тёплый труп, который будто буднично прилег отдохнуть, а через пару минут очнется, сладко потянется и поцелует сына в лоб.       Рувик наконец отводит взгляд, больше из тактичности, нежели от душевных мук. Будь Лесли в своем уме, он бы наверняка захотел словить пулю в лоб, а не остаться тем, кем Уизерс является сейчас, из-за «жалости» грабителя. Однако у Викториано были на него совершенно другие планы, ему нужен был именно такой Лесли — сломленный, больной, ребенок, поневоле заточенный в теле взрослого. Кухня в сером трауре растворяется. Перед Рувиком вновь площадка, Кидман и Лесли.               — Когда приду домой, они… удивятся, — Рубен поджимает губы, сдерживая в себе что-то новое, не очень складывающееся с его образом жестокого и ужасного исследователя.                     На секунду он ощутил, будто мог чувствовать что-либо, кроме боли и гнева, распирающих едким амбарным жаром внутри — всего на секунду, оборвавшуюся точно так же, как жизни родителей Уизерса. Рувик вдруг наполнился острой необходимостью показаться, в иллюзиях слившись с телом Лесли. Выстрелы не волнуют его, Лесли никто не смеет тронуть — альбинос всецело принадлежит обладателю сердца STEM. Парень бежит в страшную неизвестность, даже не понимая, что все это время его кто-то очень бережно оберегал. А Рубену хорошо в этом теле, пускай лишь призрачно следует за альбиносом по пятам, он млеет от этой невинной беззащитности, испуганного взора, всегда направленного на нежданно появляющегося Викториано, и вселенской тоски, временем зашитой в чертах Лесли.               Он мой. Он — мой.