heart made of pink glass.

***

      Пасмурный пласт, закрывший небо, выглядел как кусок вяленого мяса, полностью пожранного серой мягкой плесенью. Солнце с трудом выбивалось из общей клубившейся массы, а тёмно-серые, несколько синеватые средоточия туч напоминали разгневанные волны. Нашпигованный тонкими берёзовыми зубочистками парк заражался общей хандрой: пропитанная строительной пылью и украшенная смятыми алюминиевыми банками земля вмиг обрела тысячи раковых опухолей, и тонкие деревца без малейшего сопротивления теряли единственное достоинство. Чёрные лужи с удовольствием объедали невинность тонких золотистых листьев, красные ошмётки толстых клёнов дополняли ландшафт кровавыми брызгами, а треснутые плиты парковых троп грозили разверзнуться и разойтись по швам зубастым кратером в несколько десятков метров.       Осень всегда казалась отвратительным временем года — особенно тот её длинный промежуток, когда ещё не все листья сорвались с ветвей в жалком стремлении самоубийц, но холодное варево из комьев глинистой земли, расколотых желудей и разложившихся на мерзотные останки листьев уже покрывало все — до единой, до самой последней оставшейся — дороги его ущербной пародии на обжитое и облагороженное людьми место.       Болезни, проявлявшие себя по осени, были вызваны далеко не похолоданиями и ужесточением климата, а всеобъемлющей гадостью чёрных штырей искусственных тонюсеньких кустарников и уже начавших гнить и иссыхать цветочных кустов. От вида таяния божеской красоты природы хотелось плевать под ноги и всячески измываться над неугодной землёй.       Он ненавидел осень, потому что сам стал идеальным её олицетворением: подобной же мерзкой отравой для чудес жизни, на какую, по-хорошему, не помешало бы вызвать отлов бродячих псов...

И потому он ненавидел себя.

      Розовая стекляшка, до этого час кряду крутившаяся на месте по вертикальной оси, вдруг встрепенулась. Он тут же метнул её себе за спину, прокашлялся и поправил отросшую чёлку.       — Малышка, он идёт? — он откинул голову назад, сложив обе руки на затылке и пригласив осколок вернуться в рукав — стекляшка влетела под манжет, завибрировав и потёршись о запястье. — Хорошо, хорошо, успокойся! — он мягко усмехнулся, вернувшись в прошлое положение и сложив руки в замок на сведённых коленях... Пусть толку-то особо и не было: его внешний вид уже физически невозможно было привести в норму, но жаловаться не приходилось; к нему всё равно обращались только в последнем, самом крайнем случае, и пока что никто не передумал из-за одной лишь неопрятности охотника.       В метрах тридцати в его направлении двигалась низенькая женщина в длинном, по колени, тонком пальто. Она стучала по плитам дорожки бархатными ботфортами на высоком тонком каблуке, а ещё нервно оглядывалась и то и дело перекидывала из руки в руку металлическую изогнутую ручку некрасивого старого зонта. Весь её убогий наряд был выражен угольно-чёрной трагедией, а губы наспех выкрашены тонким слоем красно-коричневой помады. Короткие осветлённые волосы торчали из-под чёрного атласного платка, повязанного вокруг головы. Единственным сто́ящим украшением, тем не менее прижатым к голове без зазрения совести нейлоновым куполом зонта, оставался небольшой котелок с бордовой, под цвет помады, розочкой из фетра и плотной сеткой оттенка чуть темнее.       Пальто болталось ниже пояса отклеившимися обоями, а цветовая гамма была вполне говорящей.       — А? — он выпрямился, мельком посмотрев на рукав с высунувшейся на голос стекляшкой, и наклонился вперёд, вперив взгляд в незнакомую женщину. Когда он хотел озвучить вопрос, назревший в голове, фигура уже подошла к нему. Кисти женщины тряслись; она отвела зонт в сторону и сложила, повесив ручкой на пояс, и они встретились взглядами. — Я уверен, что вчера договаривался встретиться с мужчиной, знаете ли, — он цыкнул и повёл губами, выказывая своё замешательство. Женщина сглотнула и отвернулась, не в силах выдержать леденящий взгляд назначенного исполнителя.

— «Егор Линч, в-верно?»

***

      — Он самый, к Вашим услугам. Не ответите на мой вопрос? — Егор встал со скамьи и поправил светло-коричневый пиджак. Стекляшка вылезла из-под рукава почти полностью и выжидающе смотрела округлым концом на подошедшую; она — казалось, как и свой обладатель — пребывала в некотором смятении.       — Я его супруга... — женщина постаралась унять дрожь, чтобы её слова вообще можно было различить. — Он... он погиб этой ночью... — она опустила голову, промокнув глаза бархатными перчатками и сжав затрясшиеся губы.       — О, — Егор слегка опешил, прикинув возможность подобного происшествия, и выправил голос посолиднее. — Я со-... гхм, сожалею о Вашей утрате... — женщина тихо хмыкнула, приводя себя в какой-никакой порядок.       — Это произошло сегодня ночью... Он вышел проверить наш последний выводок цыплят... А там, в сарае... там шум был какой-то, и... и не вернулся... А утром я-я вышла проверить... А... а т-там... — она снова замолчала, закрыв лицо ладонями; её беззвучный плач начал переходить в воющий скулёж — Линч ощутил, как нервно дёрнулось веко от неприятного звука, и он поспешил его перебить:       — Не переживайте, я займусь этой проблемой. Позволите осмотреть «сарай»? Нужно выяснить, кто стоял за нанесением вреда Вашей семье, — он повернулся в сторону, откуда пришла женщина, и кивком предложил ей начать работу.       — Ох!.. Д-да, конечно, я провожу Вас!.. — она слегка вздрогнула, удивлённая решимостью парня. Он снисходительно улыбнулся, незаметно выпустив стекляшку на волю и устроив её между волос на затылке. — К-как мне лучше к Вам обращаться?       — Да просто зовите по имени, — он слабо пожал плечами, больше предаваясь мыслям о предстоящей задаче, чем ведению диалога. — Я не так уж стар, как выгляжу, — Егор хило усмехнулся, быстро оглядев свои ладони. Женщина тяжело вздохнула, понимающе качая головой:       — Тяжела эта ”работа“...       Линч с долей недоумения окинул взглядом фигуру женщины, некоторое время осмысляя, к чему вообще была отпущена эта фраза, и только выдавил из себя согласную усмешку.       — Она действительно невыносима, — Егор безразлично хмыкнул, поведя бровями.

— Но кто-то должен заняться и ей.

***

      Вид из замызганного окна старенького автобуса краше трупных пятен парка не был: монотонный забор кривых бледных коряг, рассосавшихся по обочине гнетущей стеной, покрывала вязкая масса растёкшейся на ветвях, хлипких подобно тонкому канату, промокшей листвы цвета яркой жёлто-рыжей ржавчины; серые с оттенком жёлтого травы крались по земле к дороге, точно визуализированная чума пыталась поглотить ещё больше пространства; облезлые редкие ёлки еле доставали двух метров в высоту и походили на плешивых старух — даже зеленоватый окрас мелкой короткой хвои не красил их далеко не статные ободранные формы. Только проезжая часть ещё подавала признаки ухоженности ровными белыми полосами краски, лишь загруженность автомобилями с людьми затмевала её порядочность и нищету.       Крошащиеся скелеты серых спившихся хрущёвок постепенно скрывались за точёными треугольными кронами разбитых берёз, и скоро впереди замаячила разноцветная мозаика сельских домов.       Красотами внешний мир не полнился и там: вся земля была покрыта бледно-коричневой мумией травяного покрова и завалена пятнистыми жёлтыми листьями кругленьких ив, плоских рябин и кустистого клёна; дома стояли сплошь из почерневшей древесины, взятые в плен ржавыми штырями заборов, а дороги выстилал оранжевый и белый кирпичный бой, облепленный размоченной грязью.       Автобус затормозил у остановки с металлической жёлтой будкой, боязливо возвышавшейся на бетонном постаменте. Она выглядела как старуха-маразматичка, выгнанная молодыми родственниками из заполненного дома в холодную ночь — и державшая на поводке поближе к ноге дряхлую таксу, мусорную урну. Едкая свежая краска вполне передавала тот кисло-прелый старческий запах, от которого кружилась голова.       Заказчица вышла первой и направилась в сторону деревни, а водитель, осмотрев салон, хотел было продолжить движение — Линч вскочил с места, будто невзначай упустил свою остановку, и выбежал к дверям, сопровождённый его громким порицанием.       Лицо Егора, как, впрочем, и тело, было покрыто многими шрамами, да и суждения о его роде деятельности по внешнему виду оказывались опасно точными, потому Линч, если ездил с заказчиками на общественном транспорте, предпочитал сохранять мнение, что они ничем не связаны, чтобы не создавать слухов и не порочить ничьё имя

— кроме своего одним только своим существованием.

      Когда автобус отъехал на приличное расстояние, женщина остановилась и обернулась к Егору — он сильно отстал из-за медленной скорости застарелого транспорта, и ему пришлось ускорить шаг, чтобы нагнать свою заказчицу.       — Разрешите узнать, сколько Вам лет? — за время поездки женщина немного подуспокоилась, её голос дрожал слабее и почти выровнялся, а тремор в руках чуть ли не исчез: ей пришлось держать лицо, чтобы никто из пассажиров не догадался о её трагедии, однако внешний вид не делал из неё викторианскую леди — напротив, несмотря на молчаливость обладательницы, был весьма звучным. Она вдруг захотела добавить, что спрашивала вовсе не из плохих побуждений, но Линч ответил на её вопрос быстрее.       — Двадцать девять пока, — Егор легко кивнул, и они продолжили двигаться в сторону деревни нога в ногу. — Выгляжу постарше, да? — он грустно улыбнулся, пустив розовую стекляшку вперёд по обочине. Этот осколок послужил причиной далеко не единственной беды, из которых раннее внешнее старение ”злом“ было наименьшим.       — Ох! Н-нет, что Вы! — она слегка покраснела от стыда и тут же помахала руками. — Я совсем не это имела в виду! — она склонила голову; резкая тоска тронула её лицо, заставив тяжко вздохнуть. — Просто, сын у меня есть, знаете... -ах, он чуть младше Вас, получается!.. Вот из-за него-то и побежала к Вам сегодня; как бы с ним беда не приключилась... — она вздрогнула, невольно представив, как её милый сын занимается работой охотников; на душе в момент стало ещё поганее.       — Н-да-а... Это хорошо, что Вы так о нём беспокоитесь, — Линч довольно кивнул, натянув на лицо прежнее равнодушие. Его стеклянное сердце, если честно, давно уже не испытывало эмпатию или хоть какие-то эмоции, когда речь шла о попутных жертвах или чьём-то сожалении; рана от собственной потери всё ещё ярко чувствовалась, спустя столько-то лет. — Он сейчас здесь?       — Да, он дома пока сидит... — она покачала головой, снова вздохнув; было заметно, насколько сильное влияние на женщину оказывали её супруг и сын. — Ох уж эти ”писатели“!.. — он всплеснула руками, но в следующий миг быстро оторопела, пожалев о своих словах: — Да что уж там..! Сейчас никто во двор и нос не сунет, как бы не оттяпали! ...Пускай лучше продолжает дома сидеть...       — Верно, — он слабо кивнул, поиграв осколком в придорожном сухостое, после чего вернул его себе на плечо. Стекляшка покорно замерла на месте и начала бессознательно кружится — обладая собственным малоспособным, но тем не менее сознанием, она часто переходила в состояние ожидания или ”сна“, левитируя над поверхностью. — Надеюсь, он не будет мне препятствовать?       — Н-не должен... — неуверенно отозвалась женщина, сжав в ладони ворот плаща. — Он хоть и был против, но после этой ночи Джон... — она замолчала, не закончив фразу, так как пережитые события снова ударили под дых.       Линча вмиг переклинило: он склонился в приступе кашля, широко распахнув глаза, ощутив, как все двести двадцать вольт резво прошили его позвоночник. Стекляшка завибрировала и метнулась к его щеке, начавши тереться о неё округлой стороной, сильно вжимаясь в кожу.       Картины прошлого сломя голову проносились перед глазами, точно вагоны электрички перед самоубийцей, не успевшим вовремя шагнуть на рельсы. Они то останавливались, приглашая коснуться стенки пальцами, то ускорялись снова, дразнясь и насмехаясь над сломанными руками. Все поезда — маниакальное требование «я заслужил», навязчивая идея «а что, если..?»; и некому перехватить ни руку, ни ногу, ни голову, пока не собьёт тело, пока не собьёт налаженный поток мыслей таким знакомым истерично плачущим «зачем? почему?», таким привычным, травящим «поздно менять» — поздно шагнуть назад, когда острый нос вагона машиниста уже протащил растёкшееся, как желе, тело, уже переломал ноги; когда последняя физическая опора из позвонков, нанизанных, как бисер на тонкую леску, на железный стержень безжалостности, уже разлетелась вдребезги, будто тонкая стеклянная панель.       Когда, в конце концов, труп, точно прокажённого бубонной чумой, без сожалений, без малейшего интереса выбрасывали в склон за обочину и забывали напрочь о существовании. Когда бы в действительности протянуть так хотя бы руку, время замирало на целую бесконечность: шокированный мозг, движимый теперь не безумной обсессией, а взрывчатым желанием выжить и уцелеть, концентрировался неподконтрольно только на белых, быстро приближавшихся фарах, на гладком красно-белом корпусе, на чёрном лобовом стекле; а весь остальной мир отмирал, отпадал, как шелуха с раны, и раскрывал кровоточащую точку назревавшей смерти. Последствия проявлялись позже — через минуту, две, сутки, неделю, месяц или даже год: стоило шальной фразе задеть не ту извилину в мозге, как проявлялась явно осмысляемая, равно неконтролируемая мысль: «я был в секунде от того, чтобы умереть», — отзеркаленное

«мне не хватило всего секунды, чтобы не убить».

      Розовый осколок отлетел на пару сантиметров и вонзился в щёку острой частью в попытках вытащить хозяина из припадка — он проморгался и выдавил из себя возмущённое «ай».       Линч постарался восстановить равновесие — он пристыдил себя за слабость и виновато взглянул на замершую от неожиданности женщину, подбирая слова. Показалось, что прошло хотя бы несколько минут, но реальность потеряла всего-то секунд десять-пятнадцать. Она окинула его изумлённым взглядом и протянула руку.       — С-с Вами в-всё в порядке?! — Егор легко отмахнулся от предложения руки, пытаясь отдышаться, и вернулся в прежнее положение, пока стекляшка продолжала разозлённо колоть его щёку.       — Гх-кх-... простите... — он отвернулся, думая, как лучше оправдаться, пока чувство вины продолжало подгрызать его плечи. Стекляшка в последний раз сильно уколола его, уловив ход мыслей Егора, и метнулась под его ладонь, встревоженно потирая её. Линч дёрнул бровями, осмыслив её намёк. — Был у меня... друг, так же звали... Он... мф-ф, он умер...       — ...Ох..! Мне жаль!.. — женщина слабо кивнула, сжав руки у груди, но он лишь бессильно опустил глаза — ненасытная вина уже полезла вверх по шее, как тонкий жёлтенький ужик, и укусила его за ухо, высасывая последние силы. Ему было, за что себя винить — равно как и что утаивать: «да, ”он погиб“...

из-за меня».

***

      Худой пейзаж сменился на разноцветное рыже-каре-зелёное месиво длинных опустевших улиц: аномально-широкие грязные лопухи и высокие заросли запылившейся крапивы расслоились по земле и облепили углы заброшенных кирпичных кибиток с досчатыми крышами; битый серый шифер валялся подле во дворах, как нераспределённые кучи драже на маленьком дешёвом тортике; серые изломанные антенны развалившихся кустарников подъедали разбитые палисадники; чёрные дыры в окнах домов смотрелись точно мёртвые невесты: закрытые изнутри узорчатыми занавесками, они отдавали пресно-зелёным трупным цветом полудохлых комнатных растений. Далёкий чёрный лес являл собой непреодолимый барьер, необузданную угрозу, от которой так и веяло страхом и опасностью; он не имел ни зелёных, ни оранжевых оттенков — был насквозь пропитан лишь чужеродным мраком и голодными тенями. Атмосфера всеобщей тяжести угнетала не только заброшенные, но и живые дома и заметно прижимала их к земле, точно втаптывала в песок тонкую гальку или сминала, подобно прессу, полые металлические трубки. Череда скорбей и потерь ощутимо тронула всё рукотворное в деревне — Егор поёжился, уже представляя, какое существо оказалось способным закошмарить столько народа, и даже розовая стекляшка испуганно прижалась к его шее.       Заказчица хранила молчание, отягощённая жутким видом своей маленькой родины, позволяя охотнику самому делать выводы. Она лишь махнула рукой на дом меж двух пустовавших развалин, до которого осталось меньше десятка метров.       — Я проведу Вас... — она приоткрыла ворота, впустив Линча и закрыв за собой. Егор осмотрел открывшееся пространство, и стекляшка тут же понеслась по двору. Женщина прошла дальше и остановилась в полуметре от окровавленной двери, стараясь особо не смотреть на грязные доски.       Левая часть двора огораживалась белой крашеной стеной дома, вверх от неё открывался проход без двери в огород, правый угол занимал тот самый сарай. Остальное пространство двора было, на удивление, пустым — а вся правая половина и вовсе огораживалась только забором из металлической сетки, сдерживавшим набеги двухметровых крапивных зарослей, поглотивших весь соседний двор.       — Осмотрюсь и сообщу цену, — Линч кивнул и подошёл к двери. Осколок замер на мгновение и в следующую секунду метнулся под руку хозяина, тоже изучая следы на досках. — Будет неплохо, если никто мне не помешает, — твёрдым голосом добавил он.       Однако во двор уже вывалился напудренный злобой молодой парнишка; быстро прошедший мимо матери, он остановился в двух шагах от Линча и упёр руки в бока. Егор не обратил на него внимания и хотел поскорее перейти к внутренней части сарая, как вдруг стекляшка вздрогнула и полетела в направлении так некстати появившейся помехи.       — Уйди отсюда! — он потянулся рукой к нежданному гостю и собирался схватить его за ворот, чтобы оттащить от сарая, но розовый осколок, точно чихуахуа-защитница, нацелился острой стороной в чужую ладонь и повис в воздухе между ним и хозяином, заставив парня замереть в лёгком недоумении — вид стеклянной половинки сердца его не на шутку удивил.       — Малышка, не трогай его, это сын нашей заказчицы, — Егор в свою очередь не повёл и бровью, только отозвал стекляшку к себе. Осколок, хоть и переместился ближе к хозяйской спине, точно ощетинился, уставившись остриём в сторону угрозы.       — Ч-... Что?! ”Малышка“?! — он точно вскипел, как медный самовар; потеряв последний инстинкт самосохранения, парень шагнул ближе, хмуря брови; его губы озлобленно дрожали. — Убери эту дрянь и выметайся отсюда! — Линч, медленно вздохнув, постарался не встречаться взглядом с причиной своего напряжения: стекляшка напряжённо вибрировала, блокируя свои импульсы от восприятия хозяина; подсознание Егора тоже верещало, что лучше не смотреть в сторону упомянутого ”Джона“, так как недавний приступ всплыл в памяти.       — Джон, да? — серьёзным тоном обратился Линч, стараясь мысленно успокоить взвинченный осколок. — Я могу уйти, раз ты так хочешь, — резко отрезал он, пока псевдо-писака не выдал ещё какую-нибудь колкость, — но если этой же ночью ты сдохнешь из-за ещё даже не определённой твари, я лишь жалостливо плюну на твою пустующую могилу. Позволь знающим людям выполнять свою работу и не мешайся у них под ногами, — он без особых эмоций подвёл черту.       Стекляшка подлетела вверх и точно хихикнула, подтвердив слова хозяина, пока Джон продолжал разгораться. Его откровенно бесило нахальство охотника, который за всё время их словесной перепалки даже не посмотрел на него.       — Эти — якобы! — ”знающие люди“, — Егор прохрипел, сдерживая смех от чужого скрипучего передразнивающего голоса, — лишь шарлатаны, наживающиеся на доверии!       — Ну-у-у... — он пожал плечами и развернулся лицом в сторону помехи, собираясь на выход и проходя несколько мимо. Линч положил руку на плечо Джона; его голос стих и полностью перешёл на шёпот: — Валяй, если хочешь сдохнуть... Только ты, это, передай матери, чтобы не скулила завтра над пустым гробом, — он слегка оттолкнулся от чужого плеча и оставил причину заминки позади.

Джон даже поперхнуться не успел.

      — К-как!.. ты смеешь..! — он встрепенулся и нахохлился, как молодой общипанный петух; Егор вздохнул, быстро пожалев о резких словах, и прошёл к упомянутой женщине.       Возгласы её сына без внимания остались за спиной.       — Вы п-простите уж его... — заказчица стояла, опустив голову и потирая руки; ей было стыдно за поведение сына, её бледные щёки покраснели. Линч закатил глаза и покачал головой:       — Вы ни в чём не виноваты, я часто встречаюсь с подобным отношением. Лучше скажите, мне продолжить или прекратить? — он прокашлялся, пройдя к воротам и ожидая ответ, и облокотился на одну из опорных балок. Стекляшка быстро метнулась к нему, прячась в воротник и потираясь о шею Линча; он вдруг хмыкнул, поражённый безумной идеей. — Возможно, Ваш супруг всё ещё жив?.. Ах, кто бы позволил узнать ответ!.. — он театрально махнул рукой, уже собираясь выходить со двора. Оба члена семьи окликнули его шокированным «что?!», и женщина мигом бросилась к Линчу, чуть ли в ноги не падая.       — Что ты несёшь?! — Джон тоже подошёл к нему, твёрдо ступая по земле, и с подозрением впился взглядом в затылок охотника. Стекляшка вылезла из-под ткани воротника и нацелилась на неприятную персону.       — Что слышал, то и несу, — грубо ответил Егор; он потянулся к осколку и взял его в руку, поднёс к губам и прошептал: — Малышка, не доставляй проблем, и так на сердце кошки... — стекляшка выскочила из его ладони и в жесте извинения потёрлась о щёку. — Во-от, молодец... — он склонился к ней, подставляясь под лёгкие движения тёплого осколка. Выждав положенное время, чтобы правильная мысль прочнее укоренилась в чужих костяных клетушках, он повторил свой вопрос: — Так что, мне следует приняться за работу?       Хорохориться и в действительности уходить в планах Линч не держал — деньги, всё-таки, сами себя не заработают — однако только подобные правильные манипуляции были способны если не убедить, то хотя бы посеять зерно сомнения в скептичных мозгах: согласие с обеих сторон последовало незамедлительно.       Егор победоносно ухмыльнулся и вернулся к сараю.

***

      Деревянное — и, на удивление, весьма опрятное — строение представляло собой худенький кубоид под три метра высотой с плоской крышей из покрытой ржавчиной и почерневшей от времени кровли; пара квадратных окон по бокам от двери отделаны досками. Сама дверь была сколоченным и обрезанным снизу и сверху пластом досок, прочно висевшим на чистых петлях, украшенным тонкой ввинченной металлической ручкой.       Пространство внутри делилось на две части: слева вся стена собой являла поленницу, заполненную от стены до стены и от пола до потолка в три ряда — передний был полон лишь на пятую часть; справа же от дальнего угла по стене ко входу шли четыре клетки, железные прямоугольные коробы, стоявшие на прочных обрезках арматуры, из которых три были пусты, а четвёртая издавала безрадостный писк; над клетками расположились несколько рядов тонких полок из престарелых досок, заставленных пестицидами, удобрениями и банками с самым различным содержимым, от семян до порошков; самый близкий же правый угол занимала соломенная куча с примесями мусора в виде веточек берёзы; пространство у дальней стены было миловидно разукрашено развешанными на саморезах и проволоках инструментами для ведения сада и огорода, вроде вил, грабель, одной пилы-ножовки, нескольких лопат и колунов. От последнего ряда поленницы до клеток расстояние навскидку составляло чуть меньше четырёх метров.       По крайней мере, так место бойни должно было выглядеть вчера. Сегодня же его пожрала разруха, вызванная неравным боем — продлившимся, тем не менее, едва ли несколько секунд: сопротивление напавшему для жертвы оказалось непосильным.       Теперь же дверь пьяно болталась на нижней петле, а верхняя, вырванная с корнем, валялась без шурупов чуть поодаль в траве; древесина сплошь была покрыта размазанными пятнами и брызгами крови, на нескольких участках внешней передней стены даже отпечатались следы когтей. Внутри во всю дикую необъятную мощь царили хаос и полный бардак: замызганные красным поломанные инструменты валялись друг на друге на полу; все четыре клетки были помяты, а дверцы, железная тонкая решётка, на двух попросту отлетели, разорванные на несколько частей и раскиданные по всей правой половине. Брёвна в поленнице были залиты кровью, будто каток или брандспойт окатил их тошнотворно-гнилой и премерзкой на вкус смесью вишнёвого концентрированного сиропа и томатного супа, приготовленного по рецепту самого Дьявола. Сверху, как поеденный грызунами лавровый пучок, всё месиво покрывала необратимо испорченная и разорванная куртка с тёмно-охровой внешней обивкой и бледно-бежевым мехом внутри. Последние признаки жизни когда-то приятная постройка подавала лишь неуёмно пищавшей клеткой с молодыми чёрными цыплятами; полки же, хоть и остались нетронутыми, из-за тряски были наполовину опустошены: бо́льшая часть их наполнения валялась на полу и на верхах клеток.       Зато отлично противоположную атмосферу — в свою очередь, смерти — отражала задняя стена: прямо по центру красовалась огромная пробоина практически во всю высоту сарая и длиной в метр с двумя третями, доски кончались цепкой щепью. Линч довольно улыбнулся и, прикрыв глаза, пустил стекляшку осмотреть сарай на предмет дополнительных улик, хотя кое-какие идеи у него уже появились.       В основном следы и некоторые знаки оказались прилично значимыми: садовые инструменты и изломы на стене оцарапали кожу сверхъестественного создания, её погнившие черноватые клочья торчали повсюду вязкой слизью, особенно много на полу было разлито тёмной инородной крови — с трудом в лужах угадывались нечёткие очертания следов нечеловечески широкой ступни.       Стекляшка вдруг завибрировала, поражённая необычной находкой — Егор дёрнулся, тоже оставшись удивлённым. Он отозвал стекляшку к себе, открыл глаза и принялся за найденную вещицу, протянув тяжёлое, тихое «опя-ять...» и разминаясь.       Возле стенной пробоины валялся маленький обломанный олений рог бежево-серого оттенка. Линч присел рядом и взял находку в руку, осматривая структуру и цвет. На сердце отлегло, но лишь слегка.       — Он молод, — Егор обратился к стекляшке; она в тот же миг принялась кружить возле рога, точно обнюхивая, как собака-ищейка, и согласно завибрировала. — И, видимо, очень голоден? — осколок подлетел выше и описал несколько кругов. Линч даже порадовался, что с ним соглашались. — Хотя обычно на охоту выходят вендиго рослее... — стекляшка подлетела ближе и кольнула его в щёку, пытаясь донести до хозяина конкретную мысль. Егор вздрогнул и уставился на осколок с горделивой усмешкой: — Что за идиот, раз позволил себе потерять целый рог, да?       — С кем и о чём ты говоришь..? — Джон подошёл к сараю, бросив вопрошающий взгляд на охотника. В его голосе слышалось меньше недоверия, но он всё ещё относился скептически к присутствию охотника.       — Со своей помощницей, — коротко ответил Линч, встав на ноги и быстрым ловким движением выудив из широкого кармана пиджака телефон. Джон еле смог разобрать его бормотания, пока Егор тыкался пальцем в экран: — Топорик есть, подлатать; бинты; тебя покрыть... — он остановился, взирая на стекляшку. — Серебро, наверно, подорожать не успело ещё? — осколок завибрировал, и Линч довольно подбросил телефон. — Выходит- — он вдруг замолчал, посмотрев на экран и отвечая на появившийся звонок. Возмущение Джона он прервал на корню быстрым взмахом руки. Показные равнодушие и безэмоциональность начинали порядком выводить писателя из себя.       Стекляшка заинтересованно подлетела ближе к телефону, вслушиваясь в слова звонившего. Егор дёрнул бровями, позволив себе ухмыльнуться, и, после короткого вопроса «где это произошло?», ответил быстрым «зайду через минут сорок». Он сбросил звонок и убрал телефон.       — Вернусь к пяти, — без дополнительных объяснений отчеканил Линч, подзывая стекляшку и собираясь на выход. Джон проводил его молчаливым недоверчивым взглядом, ожидая хоть каких-то объяснений подобного поведения, но Егор дошёл до ворот в полной тишине. Он лишь бросил на прощание: — Держите в уме, что он, может, всё ещё жив,

— прежде чем бесследно раствориться за дверьми.

***

      Ещё тридцать минут он провёл поодаль от деревни, валяясь в кустах и обдумывая новое появление вендиго в его карьере — всего их было не больше трёх, да и каждая особь промышляла в сельской местности, но они были рослыми дикими созданиями, не выходившими к людям и обладавшими сумасшедше прочными телами. Состояние очередного монстра он объяснял для себя молодостью — несовершенной или незавершённой трансформацией человека в вендиго, если такое вообще было возможно, а промысел сразу в населённой зоне — голодом и скорым наступлением холодов, то есть запасанием еды на зимний период.       Некоторые особи вендиго обозначают своё лесное дикое существо, надевая черепа рогатых зверей: зачастую жертвами становятся взрослые олени, а вот упоминаний использования лосиных черепов почти не было. Кости молодняка считаются среди вендиго, если классификация качества с их точки зрения хотя бы в теории была валидной, недоразвитыми, но малая часть особей, особенно слабых, носят и их. Впрочем, иная их часть никак не заинтересована в подобных аксессуарах, что встречается, усреднённо, с одинаковой частотой.       Когда до первого назначенного срока осталось всего десять минут, Линч направился по указанному адресу. Это был дом в той же деревне, но улицей севернее; причина вызова оказалась идентичной — ночью член семьи вышел на улицу из-за подозрительных шумов и не вернулся, а утром обнаружились следы нападения; при этом живность — которой было поражающе много: несколько рядов клеток с кроликами, хлев с двумя коровами и целый курятник — оказались совсем не интересны напавшей твари. Егор из практического интереса осмотрел двор, но все следы указывали на то же чудище, чей рог он удостоился чести держать в руках часом ранее; впрочем, даже так он смог вывести оплату работы в плюс — на четыре десятых от первоначальной суммы.       Обговорив работу со второй заказчицей и взяв положенную оплату, он направился к дому первой пострадавшей семьи. Время медленно подходило к пятому десятку минут четвёртого часа.

***

      — Ма, он вернулся, — Джон скучающе сидел на подоконнике в гостиной, поглядывая то в окно, то на часы на соседней стене. Женщина встрепенулась и быстро вышла во двор, но он продолжал держать пост и теперь, когда наконец-то появилась такая возможность, изучал внешний вид их странного мнительного исполнителя. Тем более, что ”Егор Линч“, даже стоя в паре метров от окна, откуда так откровенно на него пялился Джон, и не дёрнулся посмотреть в его сторону.       Одежда представляла собой набор дипломата-грибника: верх состоял из расстёгнутого тёмно-коричневого пиджака с тремя позолоченными пуговицами и высоким стоячим воротом, чьи манжеты были подвёрнуты — и, видимо, пошиты так с самой фабрики, потому что огораживались от рукавов белыми полосами ткани — и имели по две идентичные маленькие пуговки сверху и снизу в один ряд; а так же тёмно-серой майки, едва попадавшей в категорию чистой одежды. Однотонный низ был ещё беднее: тёмно-серые плотные джинсы без карманов, зато со следами грязи; чёрный ремень с позолоченной пряжкой и высокие чёрные сапоги с белой тугой шнуровкой на чёрной подошве.       Лицо выглядело совсем несчастно; как бы сильно ”охотник“ не прятал эмоции за маской бесчувственности, Джон, будучи писателем, всё равно смог увидеть через неё — он немного пристыдил себя за предвзятую агрессию, когда разглядел в Егоре полного страдальца. Помимо выражения недовольства жизнью, оправданного многими прошедшими событиями, сильно выделялся на лице длинный шрам — он проходил по носу в сантиметре от глаз, чуть ли не параллельно, и с обеих сторон почти доставал висков; выглядел, в отличие от обладателя, весьма свежо; несильно сужаясь к концам, в центре он достигал шириной четырёх миллиметров; ещё по лицу расползалась сетка меньших, еле заметных шрамов, но они не привлекали такого внимания.       Что действительно привлекало внимание, причём в нехорошем смысле, так это хвалёный внешний возраст. Если Джон выглядел даже моложе своих лет, то Егор, хоть по рассказам матери и был едва старше самого писателя, создавал впечатление худощавого мужчины лет тридцати восьми — его существенно старила седина, облюбовавшая чёлку и короткий пучок волос на затылке, и лёгкая щетина на подбородке — было трудно сказать, контролировался её рост или нет; а вот говорить о чёрных пятнах, будто выкрашенных косметикой поцелуях инсомнии, не приходилось и вовсе: размерами они превосходили даже сами глаза.       Возможно, глаза — единственное, что хоть немного красило обречённое и кислое, как мешок из-под мусора, лицо охотника. Собой радужки представляли стеклянные обесцвеченные ободы, вклеенные в сокет глазных яблок. Их цвет в действительности напоминал осколки мутного, с разводами бензина, стекла, втоптанного в землю деревенской дороги; отдельные пигментированные участки и вовсе начинали отдавать ядовито-жёлтым неприятным цветом — Джона вдруг потянуло протереть очки; впрочем, даже если бы слепота или депигментация были заразны, теоретическая угроза находилась недалеко на улице, а он сам скрывался за плотно просиликоненным стеклом.

...-и всё равно — почему-то, совсем без причины! — казалось, что он точно окажется заражён.

      Но болотная тина, где так обречённо увязли чёрные, ближе к серо-синему, узкие зрачки, всё равно имела такой... ”неприятно приятный“ шарм — не столько привлекательный, сколько привлекающий. Их тусклость и уныние — будто прогоревший пепел или залитый дождём костёр; они отражали одновременно ничего извне, точно покрытая матовым финишем древесина, и всё до последнего вдоха, потаённого глубоко-глубоко внутри: как вулкан, страдающий от тошноты, выплёвывал лаву в тщетных попытках успокоить внутренние терзания, они извергали комьями и всплесками, отражающимися как вспышки на Солнце, целый спектр: буйную, подавленную бойкость, затонувшее среди тяжких печалей бремя и напряжённую, недоверчивую и вздутую от озлобленных надрывов паранойю.       Глаза — далеко не зеркало души, а её исписанные страницы; стоило начать понимать язык, на котором беспрестанно бормочет человеческое сердце, а конкретнее — мысли и подсознание, очень скоро становилось кристально заметно всё, что пряталось за занавесом век и за ширмой рёбер.       И эта самая ”болотная тина“ всё больше приковывала взгляд, всё сильнее он вяз в ней коряжным корнем прибрежной ивы; монотонный слой цвета, как ознакомившаяся с клиентом дешёвая проститутка, намеревающаяся содрать с него как можно больше ”зелени“ разнообразием предлагаемых утех, так же расцвёл во всех описательных красках и уже пестрил слабыми переливами; они не были чарующими, не были красивыми — да и, по правде говоря, вдохновляли разве что на сдержанное восхищённое осуждение, на огорчённые вздохи и на высокоэтажную брань.       И всё же определённой — или, точнее, неопределённой, тут с какой стороны посмотреть — притягательностью его глаза обладали; какой-то особой: то броской, то бледной; и отливали они тем самым расплёсканным осквернённым прудовым цветением; цвет — обречённо-великолепный, точно настроение гигантского чёрно-рыжего грибовидного дыма, выросшего на грибнице ядерного взрыва; цвет — илистый, ничтожно-пресный, но в то же время сводящий с ума, как видео с движущимися иллюзиями, призванными ломать зрение; цвет — матовый и неблестящий, от тёмно-зелёного, точно отравление в ночи, по крайнему кругу и с резким неправильным градиентом змееподобный тёмно-салатовый к центру.

Цвет, резко отвести взгляд от которого сопровождалось поражённым и очень недовольным новой манией «блять...».

      Они застыли в убогой прелести котёнка-инвалида — и вызывали, если не гипнотизировали ранее, только подобное же убогое умиление. И единственная их действительная красота заключалась в этой жалости, в этом ужасе перед их карстовым провалом, в этом богатстве на одну лишь их щемящую бедность.       К моменту, когда Джон очнулся от неожиданного помешательства, во дворе стояла, теперь без пальто и в калошах вместо каблуков, только его мать, с тревогой глядевшая вслед уже ушедшему охотнику. Он слез с подоконника, невольно проводив Линча неозвученным «и на рассвете вперёд уходит рота солдат», поправил за собой занавеску и постарался вернуться к работе, пару раз помотав головой из стороны в сторону; собственная половинка сердца оказалась вдруг воодушевлённой, и Джон совсем не мог назвать причину трепета этого жалкого и одинокого эфирного куска, всю сознательную — и не только, чёрт его бы побрал! — жизнь просидевшего в своём органическом аналоге и даже раз не вылетевшего наружу в поисках родственной души.       Но, спустя целых четыре часа, не принёсших — Джон обречённо постучал пальцем по виску, силясь не ударить монитор старого ноутбука от досады — ни единого плода, он бросил эту затею и отложил работу до следующего дня. Спать тоже не хотелось, хоть время и почти ушло за десятый час ночи; он принялся за несколько другое развлечение: подозрительная фигура охотника с синими поседевшими волосами его напрягала своей засмолённой таинственностью, да и, к тому же, должен же хотя бы один сайт — да пускай даже только страничка, только строчечка!.. — знать о нём хоть что-то!

...даже только слова бы где найти...

***

      Вечернее состояние окружающей среды оставалось таким же гнусным, как кошки, скрёбшие под самым сердцем. Раскалённое небо постепенно остывало, и всеосуждающий лазерно-алый солнечный глаз быстро укрывался веком горизонта, стоило обратить внимание на взяточного и лицемерного судью от народа. Свинец, тяжба Атланта, навис над землёй изогнутой пластиной, в которой были высверлены дыры: были то действительно звёзды? или всё-таки, взаправду, где-то за атмосферой, ввязанный в само её существо, тонкий слой сошедших с ума квантов проецировал мерцание потустороннего света свободы? — мира, не отягощённого грехопадением наличия жизни? Что обещал их тонкий маслянистый слой человеку, всю жизнь сверлившему эти дыры, или человеку, всю жизнь на эти дыры глядевшему?       Один мечтатель однажды увидел эти дыры и назвал их ”звёздами“ — из-за одного только их сияния. Их не потрогать и не взять, их не достать — и все как-то приняли этот факт; что, выйдя за пределы атмосферы, попасть можно только в космос, где так же разошлись непромазанной ветрянкой белые точки.       Возможно, в небо никто не пробовал стрелять, равно как не пробовал и сверлить его. А что там на самом деле, за этим сине-чёрным целлофаном?

Есть ли хоть где-то в этой блядской Вселенной счастливый мир без людей? Без... жизни... Без смерти... Что-то постоянное, константное, где резинка страданий растянута так сильно, что уже не ощутима, но всё ещё не порвалась? Место, где нет мест для

нас.

Где никогда не было железного купола вместо неба.

Где никогда не было звёзд и светящихся дыр.

Где никогда не было

тебя

и меня тоже.

Где уже никогда не будет нас?

Место, где я

умру

за тебя?

Место,

где не умрём,

ведь не родились.

Место,

где всё наконец-то будет хорошо.

Место,

место, где никогда, никогда никогда никогда ни

ког

да

нас не было и уже не будет.

      Потому что мир так устроен? Потому что человечество выдумало звёзды? Потому что запретило мне искать тебя по ночам среди этих звёзд?       Потому что мир так устроен, да. И потому что ты

уже

мё

не здесь.       И потому что именно я

тебя убил.

Поэтому меня ненавидит небо, поэтому солнце ненавидит светить для меня, поэтому звёзды — это не дыры в свинце, что окутало небо над моей головой,

      И именно поэтому солнце радостно светит кроваво-красным каждый вечер — оно довольно светить для меня только так.       Просёлочное пространство вежливо склонилось у границы рядом с проезжей частью разбитыми в труху ”домами“; от них осталось лишь несколько порожков и кирпичные кости-ископаемые. С новой точки обзора было отлично видно, что все коробки для людей с раскрытыми крышами-клапанами расположились немногочисленными рядами, каждый из которых был натуральной синусоидой: волнообразная форма накладывалась на линию то целых, то разгромленных домов просто прекрасно. Иной красоты, кроме очень странного ”золотого сечения“ по кривой линии, спайка досок, камня и человеческого мяса не имела.       Лесополоса в противоположной стороне источала жуткие тени и кошмарный яд, будто нефтяной разлив. Вязкая субстанция засыхающей крови, питаемая отсутствием хоть какого-то малейшего источника света, зато наличием не одного мертвеца; так ещё до кучи вишенкой на этом несъедобном торте был обращённый монстр, прямо сейчас наверняка пожиравший одну из своих жертв.       Егор потряс головой и пару раз ударил себя ладонями по щекам, сгоняя чуждую панику — заевшей пластинкой он продолжал задаваться вопросом «что с тобой?» во всех возможных интонациях-интерпретациях.

Хм? Что со мной?

А что со мной не так?

Я ведь боюсь далеко не смерти. Я ведь уже... давно ничего не боюсь.

Неужели...

...я боялся увидеть его снова?

Это из-за того, что я увидел его снова, так?

Всё в порядке? Всё в порядке? Всё в порядке?

Порядке?

порядке

      порядке

порядке

порядке

порядкепорядкепорядке

по

ряд

ке

            порядке       порядке

порядке

Да, всё просто отлично.

Всё

за-ме-ча-тель-

но.

Да, всё просто отлично,

и никаких, никаких, никакихникаких

НИКАКиИИиИиииИИиИиИииИиХ

но.       Линч прокашлялся и резко отвернулся от дурманящего леса, пытаясь на ощупь вправить начавшие подтекать мозги: если даже дрянное солнце уже ушло, почему он-то всё ещё не приступил к своей работе? Дел-то предстояло ещё прилично...       Отвратительное наваждение потирало череп изнутри, размазывало плотноватый ребристый шмат нейронного мяса по внутренней полости костяной миски — а хуже всего было то, что Егор вообще не мог найти причину, почему именно сейчас оно снова напомнило о себе.

***

      Чёрное небо и пустая дорога по левую руку делали из последних нервов настоящую погремушку и от души играючи трясли ею. Городская часть отделялась всего двумя часами прямой дороги, но, стоило золотому державному шару оказаться в руках позднего вечера, все до единой городские жестяные колымаги либо вовсе избегали неосвещённой территории, либо проносились мимо, оставляя за собой лишь молнийный шлейф — и при этом, однако, само существование подобных потусторонних аномалий, вроде того же вендиго, среди населения, с ними не столкнувшегося, не получило никакого распространения. Не останавливаясь проезжать мимо зон промысла людоедских мистических тварей — знак либо развитой не по-человечески чуйки на опасные ситуации, либо же прямого признания богини Фортуны и её благословения.

Впрочем, чем-чем, но ими Егор точно остался обделён.

      Но даже здесь, будучи охраняемым лишь напряжённым осколком стекла, описывавшим круги, точно сумасшедший электрон вокруг ядра, единственными компаньонами стали почерневшие длиннющие и худощавые стволы с гирляндой размазанных листьев, предельно чётко слышно насмехавшиеся над его неизбежно-одинокой проказой.       — Хорошо бы сюда... знаешь чего? — он вынул телефон, и стекляшка на секунду остановилась и подлетела к экрану, заинтересованно изучая предмет их разговора. Линч быстро пролистал сохранённые песни, закрывая обзор от осколка пальцем, опустил телефон, как будто поддразнивая стеклянную спутницу, и увеличил громкость до максимума. Стекляшка было разозлилась и хотел уколоть Егора в щёку, но с первыми нотами вздрогнула и радостно запетляла по правую руку. — Тебе ведь тоже она нравится, да, малышка? — он погладил верхнюю округлую часть пальцем, позволяя осколку летать вокруг по собственному усмотрению.              Ночь тем временем уже подъедала мелкие крошки асфальтного покрытия трассы; но огорчало — так обычно, так правильно и так пусто; как, наверно, бывало у клерков и офисного планктона по утру от мысли, что им предстоял очередной жалкий день — только осознание, что и вечер, и — даже, возможно, больше — добрая половина ночи будет потрачена на одну только муторную, неоправданно-оправданно мучительную подготовку к предстоящей ”охоте“.

***

      «Список продуктов» охотников — зачастую довольно многих — выглядел как запросы психически больного сброда; или как весёлый набор ювелира с тягой к тяжёлым препаратам; или как классический комплект охотника и из времени существования ацтеков, и из современных дешёвых, никчёмно-дрянных кинолент. Единственное на участь нашлось счастье — не было надобности самолично изучать на своём собственном опыте, какие именно у той или иной твари имелись слабые места. Всё, что требовалось: раздобыть необходимые материалы и, в редкой частности, актуальной для малого количества существ, наградить себя парой увечий.

***

      По окончании обходов всего знакомого человеческого мусора — иначе окрестить, со всем доступным уважением, барыг он не мог, да и людей в целом давно уже не жаловал — Егор пешком поднимался в квартиру с набитым пакетом, сосредоточенно прогоняя дрожь, лизавшую ему пятки, точно проститутка-фетишистка; по крайней мере, незваное напряжение было точно таким же грязным и несусветно-тошнотворным, как пьяная женщина по вызову.       Ему померещилось, как выглядела бы эта ”душераздирающая“ картина — прямо тут, на лестничной клетке, в полутьме еле живых надутых, как от обиды за своё рабочее место, лампочек — и каким образом это вообще могло произойти; он быстро отмахнулся от видения и, несмотря на килограммовый пакет в руках, практически пролетел по ступенькам ещё три этажа. Стекляшка высунулась из целлофанового багажа и дёрнулась, точно насмехаясь над сумбурными фантазиями хозяина; Линч оставил её без внимания, потирая лоб и, совместно с попытками совладать с тремором в руках, стараясь найти в кармане ключи.       Открывшаяся дверь, соскользнувшая с ослабленной защёлки, стоило железной коряге с трудом провернуться в расцарапанном замке, дыхнула в прелый подъезд воплощённым ужасом каких-нибудь органов опеки для взрослых: настоявшийся бардак, пришедшийся по большей части на поросшие плесенью разорванные металлические банки и пластиковые контейнеры с остатками еды, а также, будто подхватившие эту грибную чуму, ковры на кухне и в прихожей, ощутимо толкнул хозяина квартиры. Разветвлённая двушка, точно смирившаяся и окончательно сломленная рабыня, покорно раскрыла двери перед Линчем — он скорее вошёл внутрь и с силой захлопнул за собой железную, не особо-то и спасавшую, плиту.       Прихожая представляла из себя не больше рыбного скелета с подгнившими кусочками мякоти; она была пустой и безжизненной, и даже обворованные сумасшедшими беженцами с синдромом накопительства квартиры заброшенных зданий выглядели опрятнее и живее. Пол, размером с широкую двухместную кровать, полностью выстилал бежевый с коричневыми геометрическими узорами палас, перетекавший заодно и в кухню; он со всеми доступными усилиями пытался произвести нормальное первое впечатление о жилище одинокого охотника, но вонь перебивала все его усилия. Справа от входной двери самой что ни на есть кучей мусора с карикатурных свалок валялись все элементы одежды, не заслужившие пару вешалок в шкафу, а слева, помимо кухонной двери, гордо возвышалась обувная трёхъярусная этажерка — около тридцати сантиметров в ширину и полуметра в высоту. Эмалированную чёрную полочку, явно не местную, а скорее невпопад подаренную кем-то, кто с местными обычаями был знаком, спасал лишь факт, что дверь на кухню открывалась в противоположную сторону, в противном случае она бы точно мешала и очень скоро была бы возвращена — за очевидной ненадобностью — дарителю.

Может, спасало её и уважение к сестре, ещё пытавшейся хоть как-то облагородить этот запущенный свинарник, источавший, помимо знатного аромата, ещё и концентрированную депрессию.

      Интерьер заканчивался на полке и куче одежды — в которой с трудом узнавались два коричневых пиджака, идентичных друг другу, пара брюк различной степени целостности и несколько белых — в теории — маек, чьё количество уже невозможно было установить; на куче тёмного белья они выглядели хлопьями снега, если бы снежинками становились не капли дождя, а ржавые смеси из подвалов заброшенных притонов, и бумажными клочьями, пропущенными через пьяный и вышедший из строя шредер.       Егор одарил тканевую инсталляцию жалостливым взглядом, стянул обувь, быстро поставив на единственно чистую этажерку. Несмотря на настойчивое желание бросить в Тартарову кучу белья и ту верхнюю одежду, покрывавшую его плечи последнюю половину суток, он лишь тоскливо пнул сборище одежды носком и прошёл до ещё одной ветки кустарной — во всех смыслах — квартиры.       Следующая остановка представляла из себя пространство ещё меньшее, чем сравнительно огромный пустой пласт прихожей. Спальня — изначально вообще будто предназначенная для существования кладовкой, но вместо этого записанная в число комнат — состояла из разложенного дивана с тремя подушками и смятым одеялом, а ещё высокого, под самый потолок и во всю оставшуюся стену, шкафа, составлявшего негласный тир-лист одежды: чем формальнее, чище и целее было тряпьё, тем выше, во избежание неприятных последствий запущенных посещений психолога, оно и располагалось. То есть всё, что ему жертвовала сестра, оставалось на верхних полках и надевалось разве что раз в два года, а нижние отсеки украшала повседневная рабочая гадость.

Иначе, чем гадостью, это всё и не обзовёшь.

      Линч снял всю верхнюю одежду, потягивая руки и поглядывая на розовую стекляшку; она крутилась перед зеркальной вставкой на двери шкафа, точно любовавшаяся собой девушка. Он усмехнулся и оставил её в покое: перенятые ей привычки принадлежали достойному человеку, как, когда-то давно, и сам Егор...

Так давно, что и вспомнить-то тяжело.

Это было по-настоящему в прошлой жизни.

...точнее, две смерти назад. В позапрошлой жизни.

И было это так давно, что одно только тосковавшее безумие отказывалось закончить фразу её второй половиной и признать прошедшее правдой.

Потому что два шрама на груди — это самая что ни на есть правда.

Отрицать которую уже давно стало бесполезно.

Да и бессмысленно, впрочем, тоже.

      Простынь на диване окаменела ещё года два назад, а сейчас ей и вовсе можно было убить, если знать, как поднять и какой стороной приложить; а кого и по какой причине — уже не так важно. Егор прилёг на постель, подняв руки вверх и осматривая ладони в бездумном жесте.       Тело.       Тело — непреодолимая оболочка, испытывающая боль. Радость, страх, любовь, ненависть, влечение, отвращение — это чувства, которые испытывает какое-то размытое нечто, погружённое в тело и запертое где-то в мозге в клетке самосознания. Это нечто — человек.       Человек испытывает эмоции в зависимости от происходящих в его жизни событий, но не тело.       Всё, на что способно тело — это боль. Тело не радуется, тело не злится. Тело просто болит. В отрыве от сознания, от чувств, от радости...       Оно продолжит болеть.       Оно болит непрерывно, постоянно, беспрестанно. «Если чувствуешь боль — значит ты жив».

Что подразумевает под собой понятие «жив»?

Понятие ”жизнь“?

      Если жизнь — непрекращающаяся боль, то и жить бессмысленно. Но ”жить“ подразумевает ещё и эмоции.

Радость, в конце концов. Ты ведь живой, если по-настоящему радуешься хотя бы чему-то, хотя бы маленькой победе, хотя бы какому-то событию, верно?

      Значит жизнь — это радость.       И значит

я давно

мёртв?

Как жить? Что такое жить? Что действительно является жизнью? Где проходит граница, когда тело ещё живо, но ты сам уже мёртв?

Можно ли понять, что ты мёртв, если ты ещё жив?

И где проходит граница смерти, когда тело ещё живо,

но ты сам мёртв?

Как это назвать: жизнь при смерти? жизнь после смерти? смерть при жизни? жизнь без жизни? смерть без смерти?

Жизнь и смерть — с одной стороны, понятия очень ценные, но в равной степени расплывчатые и нечёткие.

Обесцененные.

Потому что в жизни нет смысла, если ты мёртв.

Потому что понять, жив ты или мёртв, по принятым меркам просто невозможно.

Знаешь, я до сих пор не могу определиться, я жив...

...или всё-таки, правда, нет?

             Пальцы сверкнули серебром из-за фар проскочившей за окном машины; стекляшка метнулась к стеклу, наблюдая за уехавшим авто.       Линч наклонил голову назад, и осколок повернулся к нему, пытаясь встретиться взглядами. Егор пару раз моргнул, пока стекляшка не оказалась у него перед лицом, и погладил её пальцем по округлой части, вздохнув и заранее сжимая зубы.       — Ну... Пошли.

***

      Пакет «с покупками» лёг посреди прихожей и, как подстреленный не то в ногу, не то в руку, не то в живот партизан, пытался ползти к третьей двери — ядру, мастерской и натуральной Преисподней в одном лице. Планировка позволяла в коротком перешейке до «мастерской» вклинить две двери в ванную комнату и уборную, первая из которых выглядела как комплект кошмаров клаустрофоба и дизайнера-идеалиста, а ещё как первая любовь хлорной наяды или — хотя бы — уборщицы из поликлиники с ведром смачного ароматного наркотика всякого юного токсикомана. Вдоль стены напротив двери стояла насилу белая ванна, от жёлтых пятен спасаемая разве что чудом, воплощённым из запаха хлорки; сбоку, по правую сторону, красовалась действительная роскошь — по меркам прочих элементов мебели, а точнее их отсутствия — или же раковина и со шкафчиком, отделанным овальным зеркалом во всю длину, и с тумбой под самим резервуаром — как раз и источавшей запах, один из нескольких в карточном веере всей квартиры. С левой стороны на двух липучих крючках висели длинное серое полотенце и бинты, скрученные в петлю от виселицы; снизу на боку стоял зелёный маленький тазик — целый, без единой трещины, но уже имевший свою маленькую родословную из штук пятидесяти таких же за плечами. Примерно к третьему десятку всякая жалость к пластиковой династии пропала, и в случае повреждения воины тазиковой армии отправлялись на свалку — и далеко не истории.

Природа спасибо не скажет.

Егор, впрочем, тоже благодарить её не собирался.

Напротив, пятьдесят разноцветных тазиков она вполне заслужила. Если однажды пригодится, Линч выкинет ещё пятьдесят — пускай природа, жестоко пошутившая над охотником, будет заботой только паинек-экологов, а не его.

      Егор достал из пакета часть купленных ”продуктов“ и бросил его в перешейке перед дверью в ванную комнату, чуть сбоку, дальше к мастерской. Экономить на этом этапе закупок было по-своему весело: неприглядная игра в бомжа, который ищет на ценниках в отделе алкоголя самое маленькое число, чтобы купить сразу несколько бутылок.       Следом в ванну отправился тазик, в него — плотные бинты, целый ворох, включая новые купленные пачки. Три дешёвые бутылки водки с ядовитым запахом, в которых из съестного для человека было меньше процента содержимого, довершали рецепт.

Что было ещё смешнее, пристрастие к спиртному у него отсутствовало практически полностью, но завал стеклянных опустошённых бутылок пытался говорить об обратном.

И были они — только в те допотопные времена хотя бы выбрасывались — частью этой квартиры задолго до заплесневелой кухни, намёков на приближавшееся расстройство пищевого поведения и пустых коробок из-под полуфабрикатов. И роли с тех пор не поменяли: как были инструментом, так и остались.

Несчастная шутка, если бы он и вправду начал страдать от алкоголизма — бездны как человеческого падения, так и падения всего человеческого, что в нём ещё осталось.       Выждав несколько секунд, чтобы бинты пропитались вонючим напитком, Егор присел на край ванной и, слегка откинувшись назад, крепко вжался ладонями в бортик, заглушая и инстинкт самосохранения, и всплывшую боль. Медицинский спирт проигрывал алкоголю только в одном: выпить его, чтобы выдрать голосовые связки всем неугодным эмоциям в мозге, было нельзя.

А отсутствие пристрастия распитие стопроцентно не исключало...

      Холодная марля лизнула его плечо, и несколько ссадин тут же защипало, заставив Егора от неожиданности выдохнуть и чуть не подавиться воздухом; он резко свёл плечи за спиной, напрягая кости и хрящи. Ощущение было отвратительное: точно лягушачий царь посвящал Линча в свои ряды, церемониально натягивая распотрошённые трупы склизких скользких лягушек на его тело; а их ядовитая плотненькая кожа, будто нарезиненная, своими секретами заполняла все его царапины, о которых он и знать не знал.       Н-да.

А ты подумай, это ещё только начало.

Нет, я ведь даже ещё не начал.

Это даже не начало, верно.

Впрочем, с чего бы ему начинаться, если никогда и не заканчивалось?

Кто сказал, что перерывы между причинением боли означают её конец и новое начало?

Даже отсутствие боли — какая-никакая, но боль.

«Жизнь это боль», да?

А ещё жизнь — это радость.

Насколько же дрянная эта вещь — ”жизнь“ — если она и боль, и радость?

Может, я неправильно понимаю смысл этого слова?

А может,

и нет никакой жизни вовсе?

В таком случае, подразумевает ли смерть отсутствие боли?

      Холодная капля медленно стекла с отклеившегося от тела уголка сероватого бинта и растворилась на ткани джинсов, оставив за собой только чёрный след — не имевший уже ни какой-то значимой температуры, ни выраженного запаха.

Принимая во внимание выражение «похожи как две капли воды», человека можно сравнить с каплей?

Незначительной?

Мелкой?

Бесследной...

Тогда... несколько человек — более значимы ввиду увеличения объёма... или по определённой выдержке просто равнозначны? — никчёмно равнозначны.

Сколько нулей друг к другу не прибавляй, сумма не станет больше.

Люди...

...счастливая дрянь.

Нули. Для планеты один человек — ноль. Одна — знаешь какая? — десятимиллиардная. Люди — вода, наполняющая сосуд Земли, состоящий из одного литра. Какая будет разница в пересчёте на количество, без званий и должностей, если пара человек умрёт? Никакой.

Верно, никакой.

Одна смерть, две смерти...

Человечество — конвейер, где каждую минуту умирают и рождаются новые люди.

Почему бы тогда мне не умереть?

И жизнь никчёмна,

и другие люди отвратительны.

«Почему»?

Ха-ха...

А почему кто-то считает, что я не пытался?

      Новый слой бинтов проходил по области сердца; стук стоял в ушах — далёкий, глухой, слабый и непрерывный; как сломанный механизм, как стылая вода в ржавых трубах с потёкшей краской.

Нет, вопрос совсем другой...

Действительно ли кто-то озабочен моей жизнью настолько, чтобы думать:

«Эй, ты пытался умереть? Ещё нет? Попробуй! Ты точно этого заслужил!»

или хотя бы... вот так:

«Не сходи с ума, парень...» — или как там говорят люди? Когда ещё не знают, что я охотник... Кто-то, кроме моего мозгоправа, моей сестры и моего племянника.

Кто-то...

Кто-то, кто был моей жизнью обеспокоен, давно умер.

Это правильно, что всем глубоко похуй.

В конце концов, может быть, так и надо.

      Ещё несколько полос приласкались к бледной коже, покрывая расплавленный улей шрамов, растёкшихся, как сок с полностью сгнившего подстреленного яблока по ярко-ярко, выжигающе-красному кругу мишени — с белыми полосами между кольцами, как мышца, вырванная из участка тела неизвестного существа и растянутая по железному кругу. Самый центр, яблочную жидкую мякоть, составляли два шрама, образовавших некий крест, очень символично ”поставленный на сердце“ из-за своего расположения.

Одно из немногих воспоминаний, не связанных с ним напрямую, но от которого хотелось избавиться, потому что в сильную дрожь каждый раз кидало, стоило всплыть перед глазами выражению лица сестры, когда она увидела первый.

Когда узнала, что он сквозной.

И следом, через пару месяцев, ещё одна попытка, не менее неудачная, чем первая.

      Линч с отвращением коснулся пальцами располосованной кожи, скорее закрывая всё, что попадалось на глаза, бинтами; пока в тазу ничего не осталось, ни одна дурная мысль больше не смогла проскочить в голове, но ощущение лёгкой тошноты от подобной сосредоточенности никуда не делось.       Егор поднялся с ванной и несколько раз потянулся, проверяя тугость перевязки: проблем не обнаружилось; верхние слои, в отличие от нижних завязанные на узлы, хорошо стягивали грудную клетку, что даже дышать стало немного некомфортно. По спине прошлась лёгкая дрожь, ударившая в ключицу; стекляшка, всё это время лежавшая на полу ванной комнаты, тоже взметнулась вверх и застыла перед лицом хозяина. Линч вздохнул, переводя взгляд с осколка на дверную ручку и обратно, но смирение очень скоро настигло его персону. Тазик и его содержимое больше не интересовали охотника, а вот маленькая непочатая бутылка в брошенном ранее пакете внимание всё-таки привлекла.       Вместе с ней до мастерской, прямиком в пакете, отправились и пластины цыганского серебра. Остальной инструментарий уже облизывал губы от предвкушения, находясь непосредственно в мастерской.       Главная комната всей квартиры — на счастье, купленной, а не съёмной, в противном случае объяснять арендодателю всю суть работы было бы очень тяжело и интересно одновременно — собой являла не что иное, как горячее сердце стального гиганта. Мастерская, наполовину кузня, наполовину любовь алхимиков допотопных лет, точно сошедшая со страниц тёмного фэнтези в условиях явной психической болезни автора века нынешнего. Стены отделаны полками, заваленными самыми многочисленными инструментами от молотов, пассатижей и напильников до предметов дела литейного, книг с изображением и трактованием многочисленных рун, да и прочей мелочи более узконаправленного характера. Центр удобно занимал небольшой стол, подле него с одной стороны расположилась низкая табуретка с прикрученной вручную металлической спинкой.       Егор вывалил на стол купленное недавно серебро и без особых эмоций принялся собирать с полок весь букет орудий пыток — иначе они если и назывались, то точно не в его случае. Вскоре гору на столе образовали абразивы, тигель особой формы и маленькая плавильная печка; в комплект помимо прочего входила и оставшаяся неоткрытая бутылка водки, отлично приспособленная под бытие необыкновенным стеклянным кляпом.       Окинув взглядом инсталляцию самого извращённого рассудком архитектора, Линч сделал несколько глубоких вдохов, унимая тремор в руках, и шагнул ближе, присаживаясь на стул и с долей сожаления посматривая на наждачную оригами-свалку перед собой. Одно дело — наносить себе увечья, а вот терпеть сопутствующую боль — совсем другое...

Стекляшка несколько мгновений повертелась над столом, после чего вздрогнула и упала прямо на его поверхность.

      снова.       снова в моей жизни только боль.       часть — такая неотъемлемая, что это уже даже не смешно.       вся моя жизнь — одна сплошная боль; будь ты рядом или кто-то иной, ничего не изменится. что-либо менять уже поздно.

вдох.

Один.

ещё раз.

дыши, пока лёгкие не разорвутся в клочья.

Два.

пока клетки, составляющие два кислородных пузыря, не решат разом уволиться — путём массового, как в каком-нибудь культе, самоубийства.

пока, в конце концов, не треснет само желание дышать,

Три.

а потом ещё немного больше.

      Линч взялся за первый абразивный круг, поудобнее устроив в руке стеклянный осколок. Несмотря на все старательные убеждения, дрожь никуда деваться не собиралась, и ладони продолжали в старом ритме шкрябать столешницу. Онемели от предстоящего процесса только шея и веки, заставляя с явным отупением в глазах наблюдать за трясшимися пальцами. Резко отбросив всё в сторону, он потянулся за бутылкой и скрутил крышку.

Страдать от опьянения нелепое тело будет несколько позже,

мне надо собраться.

Надо успеть покончить со всем этим до рассвета.

      Горькая вода, точно гнилая кальмарья туша, проскользнула внутрь холодным комом; Егор поперхнулся, прикрыв рот рукой, чтобы не вырвать всё обратно, и проморгался, успокаивая тошноту. Рука с бутылкой дрогнула, точно сопротивляясь, но через силу он всё же сделал ещё несколько глотков, пока пальцы не начали неметь. Шум в голове разошёлся пеплом, во всей квартире стало легко, тихо и пусто; только потусторонний шёпот облизывал ухо, стараясь залезть прямо в мозг. Тревога сползала по телу на пол, как обожжённая кислотой кожа; сознание побудило даже несколько раз постучать ногой по пространству под стулом, чтобы убедиться, что никакого растаявшего склизкого жира там нет.       Оставив бутылку в стороне и — стараясь не смотреть на почти закончившееся содержимое, точно в болезненной одержимости вылитое в рот — пару раз постучав пальцем по виску в попытках откалибровать зрение, Линч вернулся к осколку.

«Тяжёлая работа», хах?

Возможно.

Возможно, действительно тяжело. Возможно, отказаться стоило. Возможно, для меня уже всё кончено. Всё решено.

За меня решено, ещё до моего рождения — быть таким. Быть, в глазах людей, населяющих этот блядский яйцеобразный астероид, свихнувшимся алкашом, склонным к психопатии и мазохизму.

Блять, я никогда этого не отрицал. Я не человек. Я кто угодно, но не человек; я никогда этого, сука, не отрицал!

Почему

я просто не могу жить как все?

С живым тобой

и среди людей?

А не быть прокажённым, чумным?

Дефектным.

Я дефект. Мне бы, по-хорошему, сдохнуть, а я никак этого добиться не могу. Я дефект, но

я же не выбирал им быть!

Почему какое-то небесное око, ослеплённое самобытной удовлетворённостью, решило на меня одного наслать это проклятие?!

Почему?!

Чем я это заслужил?!

ЧЕМ Я ЭТО ЗАСЛУЖИЛ?!

      Тёмный остывший уголь с бледными искрами закрасил всё небо, а месяц стыдливо спрятался за соседними многоэтажками. Где-то ещё горел свет, но большинство окон, точно глазницы с выколотыми яблоками, мёртво уставились в одну точку.       Куда-то, где свет не погаснет — потому что никогда не загорится вновь.       Чёрные песчинки заскребли по стеклу, откусывая от половинки сердца единицы стеклянной крошки; болевой варан тоже не заставил себя ждать и принялся пробивать путь к сердцу, ускорившему биение и из-за алкоголя, и из-за дикой агонии; острые клыки и когти разрывали кожу вслед за розовой стекляшкой, крепко сидевшей в руке отупевшим чучелом лабораторной крысы. Но вторая кисть, так неудобно лежавшая на твёрдом круге абразива, без сомнений, дрожи и страха продолжала елозить по стеклу и соскребать с его тела кусочки.       Спирт с бинтов как самый настоящий яд затекал в каждый новый порез, причиняя невозможную боль, но пьяный мозг точно выключил последние точки осязания; оглушённые нейронные окончания переплетались в акте беспорядочных половых связей, совращённые дешёвым алкоголем, и дела до передачи импульсов им уже не было.

Боль.

Всегда только боль.

В моей жизни нет больше ничего.

Потому что...

я этого заслужил, да?

Потому что родился таким.

Потому что не умер, когда полагалось.

Потому что строю из себя непонятно что, надеясь хоть как-то заглушить голоса в голове и тремор в руках,

тянущихся задушить меня в любую удобную минуту.

Потому что я должен умереть, наверно.

Потому что иначе уже никак нельзя,

и быть иначе тоже уже не может.

И сам мир тоже уже нельзя перекроить...       Где-то там, за разбитыми зеркалами с облезлым покрытием; за дырами уже два раза проколотого, как уши под серьги, сердца; за запертыми посмертно скудно-бледными, шероховатыми, точно напудренными, веками; за самой-самой последней печалью под печатями ужаса, страха, тревоги и тошноты; за клыкастой слюнявой пастью толстых теней, облюбовавших стул, оконную раму и дыру под дверью в ванную комнату; за шёпотом и страданиями по умершему; за безвкусно-лестным криком и за оболочкой вшивой, показушной храбрости; за белым дымом галлюцинаций периферии зрения по ночам; за фальшивым, но до боли реальным ощущением занесённого над шеей топора...       Где-то там, за сотнями непреодолённых бед и покосившихся тревог, за истеричным дёрганьем глаз, что метались от призрака к призраку — где-то между зрением и истерикой, между «это носки» и «оно видит меня оно смотрит на меня оно движется ко мне».

Где-то там, куда не дотянуться ни глазом, ни рукой при жизни, была вделана в железные стены узенькая щель под витой ключ.

Где-то там была то ли Страна Чудес, то ли Нарния, то ли Нетландия, то ли, в самом деле, ещё какая фантазия — но переписанная под самые графичные описания Ада, выдернутые из Божественной Комедии.

Да.

Да, это так.

Иначе, в самом деле, невозможно устроить мир.       Где-то там был самый настоящий Ад, куда попадало всё без исключения — потому что никто не обещал при рождении существу, способному, приговорённому позже умереть, что справедливо то высоченное, облачённое гордыней ничто, уже давно не озарявшее мир вместо с рассветом и не знавшего покоя, точно насекомые в сказке о вечном лете.

Да, это так.

И он тоже находится где-то там. Пока ты находишься почему-то, всё-таки, именно тут. Хотя, по-хорошему, не должен бы. И хотя, по-хорошему, вам бы поменяться местами —

поменяться ещё тогда.

Ещё тогда,

когда он ещё не выбрал умереть

когда он ещё был жив

право, когда он вообще тебя не знал

когда ничего не началось,

ещё тогда следовало бы умереть первым.

Хотя бы... хотя бы тогда стоило умереть. Твои отвратительность, самомнение и гордыня не знают границ, но ты продолжаешь говорить, что не заслужил боль? Ты жалок. Ты просто мерзкое пятно на земной салфетке, масляная капля. Тщетная тля, возомнившая себя достойным не испытывать боль и не страдать.

Вот ты кто.

А ты всё продолжаешь отрицать это.

Говоришь, что ты не выбирал подобную жизнь. Пытался умереть. Но ты же врёшь нам? Да. Ты врёшь. И нам, и мне, и себе самому.

Проснись от своих сладких грёз.

Не кто-то иной, а именно ты

убил его.

«Убил».

Да.

Да, убил. Из-за меня все беды.

Порой то, что не должно говорить, всё равно берёт верх, да?

Так ты думаешь?

А может, это я твой настоящий голос, который ты так опасливо прячешь?

Может, ты украл у меня тело и постарался огородиться от правды?

Да кто ты вообще такой?! Как ты смеешь воровать моё тело?!

Я уже давно не знаю, кто я.

Не знаю, где начало, где конец.

Не знаю, верить ли себе.

Не знаю, осталось ли от меня ещё что-то.

Он прав? Правильно сказать «я прав»?

Сегодня так холодно.

Мне так холодно, я будто замерзаю изнутри, но причиняемая боль греет. Трение греет.

Почему же мне так холодно?

Скажи мне, почему же мне так холодно?

Я мёртв?

Мне так холодно.

      Стол покрылся стеклянной пудрой к моменту, когда чёрные когти подсознания отпустили его в реальный мир.       — «Погружаться в мысли так отвратительно, когда всё, что требует твоя голова, это смерти...» — Егор тяжело просопел, положив голову на руку и уперевшись локтем в столешницу, стараясь не задеть бледно-розовый порошок. — «Поменьше бы там лазать...»       Линч постучал пальцами другой руки по столу, осматривая осколок в попытках удостовериться, что в спорах с голосами в голове — абсолютно, впрочем, бессмысленными, потому что победить в споре с самим собой или невозможно, или с головой ладить нужно, как логист с координацией — не сточил слишком много; но обошлось, и остриё получилось неплохим. Следующий этап приятнее не был, но хоть не длился так долго, как вытачивание из стекла наконечника какой-нибудь противотанковой стрелы. Линч быстро сгрузил малую часть серебра в тигель и оставил в печке. Распотрошённая кожа на груди хоть и мешала, но высшей степени ещё не достигла, и терпеть её хотя бы представлялось реальным; но сердце уже начинало постукивать по стенкам своей клетки, напоминая куску химических чудес, что в бездушную машину для убийств он-то может и превратился, но не тело же.       В ожидании, пока серебро достаточно расплавится, чтобы быстро и без особых мучений покрыть стекляшку, Линч поднялся со стула и пошёл за кистью и бумагой, куда можно сложить весь стёртый материал. Среди инструментов затесались маленькая фоторамка, опущенная изображением вниз.       В один из первых дней, когда она стояла как положено, у них состоялся диалог.       — «Это было так давно... Уже несколько лет не поднимал её...» — Егор провёл пальцами по картонке, подтверждая догадки, что пыли здесь собралось немало. Ноги даже подкосило, и было ли опьянение причиной распущенности и слабости возле одинокой фоторамки?

«О. Ха-ха, я даже не видел её. И как давно она тут стоит?

Неделю.

Всего-то... Хотя... она красивенькая. Только зачем тебе тут моя фотография?

Э-э-э... Тут одиноко, и я иногда просто смотрю на неё.

Правильнее сказать ”на тебя“.

Да, смотрю на тебя.

Почему бы мне просто не переехать к тебе? Если тут так одиноко без меня.

Нет. Места на двоих тут не хватит. К тому же, тебе нельзя слишком часто быть со мной.

А? Ты снова за своё?

Почему снова? Я доношу очевидный факт, который ты никак не можешь принять.

Слушай, меня этот ”очевидный факт“ не особо волнует. Я могу уйти в любой момент, но не хочу.

А мне потом что делать?

Ну... ”Потом“ нам ещё дождаться надо, а сейчас я просто хочу, чтобы кое-кто не умер на каком-нибудь деле... Слушай, ты ведь в последнее время всё меньше хочешь меня видеть и берёшься за всё более сложные заказы...

И что с того? Если есть возможность помочь людям, мне не доставляет труда убить какую-то новую тварь. Да и статьи неплохо собирают. Не вижу причин волноваться.

А если я не успею? Дай-ка я твой вопрос повторю. Что мне-то без тебя делать? Сидеть возле камня, приговаривая, что ты идиот, умерший по глупости?

Если тебя это утешит, можешь и этим заняться... Кому-то от этого станет легче.

А, то есть ты уже собрался умирать?! Правильно Лили говорила, что тебя под домашний арест пора! Совсем свихнулся?!

Я... промолчу...

Нечего ответить? Стыдно всё-таки? Как ты вообще можешь не беречь себя, зная, что о тебе беспокоятся?!

...

Всё ещё нечего ответить?

Нечего. Я вернусь к работе. Простите меня.

И ничего ты не понял. М-да... Хрен тебе, а не работа!

Отпусти мою руку!

Нет, хватит уже! Если тебе моих напутствий мало, что мне говорить Лукасу? Что дядя «героически погиб от отупения»?

...

Сегодня я забираю тебя. Можешь хоть как отбиваться, но я не позволю, чтобы ты тут сторчался.

Н-

И только попробуй поспорить! Не позволю и точка! Я не потому доверился тебе, чтобы ты потом умер!

Да не случится со мной ничего!

Да заткнись ты уже!

Аргументы ко- м-мх! от- м-м... ...От... отпусти... ты м-мне руку пережал...»       Заведённый таймер печки пикнул, и серая фантазия в мгновение померкла в памяти, заглушённая всеми наслоившимимя годами. После стольких лет вспоминать то время как-то даже оскорбительно, учитывая, что сам Линч оказался прав — ничего и не случилось, ни разу ещё смерть не дышала перед его носом, как он ни пытался коснуться её лица забинтованными худыми пальцами.       А вот человек, на этой карточке изображённой, всё-таки умер.

Интересно, да, кто же стал причиной его смерти, а,

”Егор Линч“?

      Он с трудом потряс головой, затыкая все голоса; этот день официально можно было наречь ”днём ошибок“ — он совершил их непоправимое количество, каждый раз погружаясь в свою голову. От сознания там уже ничего не осталось; только неуёмное торнадо кружило моменты жизни в один очень странный, очень невкусный шейк с привкусом рыбы, маринованной в скисшем перчёном молоке.

Тебя тяжело вспоминать, тяжело не вспоминать... Вся моя жизнь в тебе и умерла с тобой, вот я и не пойму никак, жив я или нет. Мне не отвечает пустота, и мне некого спросить, где ты и как ты.

Это всё... так... тяжело...

      Грубый ветер с силой ударил по стенам панельного дома, точно пытаясь разрушить преграду между теплом уже отапливаемых квартир и его гневливым холодом. Егор вернулся за стол, уже предвкушая с долей сомнения, какие ощущения принесёт процедура покрытия сердца серебром: когда холодно снаружи и внутри, лить на себя расплавленное серебро — уже какой-то вид извращений.

Либо он всё-таки мазохист, и общество право, что среди охотников все сумасшедшие.

      Времени на ожидание и подготовку не было — за это время жидкий металл мог застыть обратно. Линч как мог сжал зубы и сгорбился — бросая осколок в тигель с серебром.       В воздух чуть ли не поднялся пар.       Это не сдирать с себя кожу — прыгнуть в кипящий котёл было несравнимо хуже. Он заныл, сползая со стула под стол, пока левое плечо принялось источать подгоревший аромат и покрываться ожогами и волдырями.       В следующий же миг боль переползла ещё и на спину, покрывая красно-бурым цветом бо́льшую площадь. Обожжённые участки тела начинали слоиться и пузыриться, как неправильно приготовленное тесто.

«Больно...»

«Я бы никогда не смог вытерпеть подобное...»

      Стекляшка подлетела вверх, вылезая из тигеля, и оставшееся серебро продолжило застывать уже в таре.

«Голова идёт кругом...»

«Так... так больно...»

«Мне так больно...»

«Я не хочу двигаться. Просто лечь под стол и заснуть, прошу...»

«Кто-нибудь... просто убейте меня...»

«Это всё ещё выше моих сил... »

«Всё ещё... так...

невыносимо больно...»

***

      Когда боль утихла настолько, чтобы возможность двигаться вернулась, он вылез из-под стола, оглядывая зардевшиеся бинты: была это кровь? или они просто постыдились его слёз? — уже неважно. Как только ноги смогли поднять тело, а руки — напрягать кожу на груди и плечах, осталось последнее дело, самое безболезненное — подправить серебряное покрытие на маленьком топорике. А ещё собрать стеклянную пудру на лист, чтобы не мучаться с этим позже.       Все сборы успели закончиться, когда солнце ещё не встало, а белые полосы рассвета не растеклись на востоке. Линч бросил в старый потрёпанный чёрный рюкзак небольшой мешочек, бутыль горючего, банку соли, а также цепи, замок и ключ — одним комплектом — и, переодевшись в ”рабочий“ костюм из тех, что потеплее, вышел из дома. Стекляшка, отдыхая, устроилась в капюшоне, под растрёпанными волосами, а топорик с блестящим покрытием устроился в правой руке — так как, к сожалению, в рюкзак не помещался.       Некогда глумливый ветер, скитавшийся по улицам, как блохастая дворняжка, заунывно скулил, опечаленный какой-то своей бедой. Осенняя слякоть подутихла, некоторые лужи оставили после себя только белые пятна или сухие следы на пооблетевших газонах, но лесная сырость в полную свою власть разносилась между домами, прилегая к земле, как военный партизан, пробравшийся в тыл врага. В ней не было ни одной приятной ноты, как у летнего аналога; и всё, чем отдавал кислый воздух, заканчивалось странной вязкой гнилостью опавших листьев и червивых грибов.

В осени, всё-таки, ничего приятного.

Или он уже в конец разучился это самое ”приятное“ искать, находить и чувствовать.

      Одинокое шоссе растекалось тёмным бесконечным пятном и ничего хорошего не предвещало. Последние пару дней ведь действительно ничего хорошего не происходило, так что если что-то хуже и произойдёт, сильного разочарования оно за собой не повлечёт. Ожидаемая угроза уже не так страшна, как внезапное падение в бездну.       Телефон бряцнул о пряжку ремня, напоминая Линчу о ещё одном деле, которое он должен был привести в реальность ещё, по-хорошему, позавчера... или хоть вчера на худой конец.       Яркий экран на несколько секунд ослепил, но вскоре белые цифры обрели прежние очертания; время с трудом дошло пяти часов утра, и окружавший сумрак, голодно скалившийся на одинокую персону, был лишь подтверждением, что сейчас звонить кому-то было бессмысленно.

Если он никому не скажет, то никто и волноваться не будет, а если он действительно умрёт, то тогда мир будет разбираться с последствиями его смерти уже без него.

«Одни ж плюсы, нет?»

      Егор убрал телефон обратно в карман и постарался временно выцарапать из мыслей чужой образ, вызывавший лишний раз только тревогу и стыд.       Далёкие звёзды качнулись на небесном подносе, точно рассмеявшись над его действиями.

***

      Осенний лес был ничуть не лучше заборделенных городских луж. Нетронутая пологая листва под тяжестью собственных грехов прилипала к размокшей болотистой земле, отдельные её части сгнивали в одно целое, создавая лиственных мутантов; каркасы листьев, как отвалившиеся птичьи лапки с подвёрнутыми когтями, валялись по всей доступной взгляду площади. В некоторых местах участки земли казались примятыми, но никаких чётких очертаний чьих-то следов не наблюдалось.       Лес был мёртв, и ни один звук, будь то птичий встревоженный гогот или шум обиженных ветром крон, даже не думали раздаваться. Лес был абсолютно мёртв, и только чёрное его сердце билось, влекомое нещадным голодом.       Лужи, как военные ямы-ловушки с деревянными сырыми кольями, покрытыми кровью и забитыми костями и гниющей плотью, прятались под жёлто-коричневыми листьями; редкие рыжие или красные выродки выглядели как вспоротые мелкие белки или вывернутые наизнанку мыши; будто свежеубитые, они тряслись и бежали, забыв напрочь о том, что уже мертвы.

Люди без внутренностей, как душа и сердце, тоже по-своему напоминают мышей, разрезанных напополам: забывая о том, что давно мертвы, они бегут по своим делам, не обращая внимания на мир вокруг них.

Бегут и бегут, пока мозг наконец не осознаёт, что чего-то не хватает, и потом резко падают, разбиваются, крошатся...

и всё равно не умирают.

Они перестают бегать, копошиться в ящиках офисных столов — они начинают ползать, как подтаявшие от солнечной жары слизни, и отдельные их участки тела продолжают работать — автономно, по старой привычке.

Что отличает — но не птицу от летучей мыши — а человека, мёртвого внутри, от особи обычной, бескрылой, запертой в четырёх стенках лабораторного аквариума?

Остаётся ли человек человеком, теряя всякую человечность?

Что же это такое...

”человечность“?

      Утренняя тьма, бесконечный лес и ни одного источника света, кроме испуганного дрожания потёртой зажигалки — ветер свистел, прикидывался потусторонним созданием, призраком оседал на плечах и всматривался в спину широкой белой, прямо светящейся, улыбкой с круглыми глазами, недвижно смотревшими в одну точку. Неровные очертания лишь добавляли призраку периферии ужаса — он скользил по глазам, будто находился под самыми веками, и плавал по области наблюдения трупом флюоресцентной блёклой медузы, источавший одновременно и природный яд, и трупный. Повисшие чёрные ветви с мокрой листвой еле качались мусорными пакетами, пряча за собой когтистых сов с человеческими конечностями и окровавленным клювом. Оранжевый огонь не отпугивал, а только привлекал к незваному гостю всех потаённых лесных бесов и чертей; даже холод начинал пробирать промокшие из-за спрятавшихся луж ноги, хоть сапоги и должны были предотвратить подобный исход.

Ночной лес, особенно осенью, это кладбище.

Людей, забредших в него, и ужасов, в него изгнанных.

Даже яркие звёзды стараются обходить стороной это всеми богами забытое место.

      Через минут двадцать прямой ходьбы по чаще — методы выбраться из неё тоже имелись — пустая дорога осталась далеко позади, и чудовищное присутствие начало ощутимее сдавливать горло. Для обычного человека нахождение в ночном лесу, где поселился вендиго, приравнивалось ровно к двум вещам — причём первая от второй практически не отличалась: либо к самоубийству, либо к смерти. Третьего тут просто не дано.       Но крест, поставленный на его сердцах — и стеклянном, и обычном, качающим кровь по телу — и определивший дальнейший жизненный путь, давно уже сказал, что от обычного человека в нём осталось... да ничего уже не осталось.

Потому что всё, что ещё могло остаться после той трагедии, он загубил на корню лично.

Даже если тяжёлое, тянущее предчувствие, штопором вскрывавшее желудок, продолжало твердить об обратном — что что-то ещё всё-таки осталось.

      Следующий этап многострадального плана привёл себя в исполнение довольно-таки быстро: дерево, высоченная сосна, не молодая, но и не дряхлая, с обломанными ветками и густой хвоей, очень скоро попалась на глаза. Стекляшка вылетела из капюшона, нервно оглядываясь по сторонам, и, перевернувшись, подцепила петлю на верхней части рюкзака, позволяя своему хозяину освободить спину и облегчить движения.       Стараясь громко не охать из-за болевшего плеча, Линч принялся карабкаться вверх по ветвям. Высота, на которую толстые ветви позволяли залезть, была приличной, и уже через несколько секунд земля исчезла из диапазона освещения зажигалки; по прошествии ещё минут семи ветер начал свистеть прямо в мозгу, а корни крепкой сосны увязли в беспросветной тьме далеко-далеко внизу. Загородный штиль едва гладил стволы деревьев, позволяя им прочно стоять на месте и исключая возможность качаться из стороны в сторону. К ногам, силясь ухватить, тянулись, как тоненькие ростки спор ярко-зелёного гладкого мха, белые длинные руки без костей, извивавшиеся вслед; скалившиеся пасти не было видно с такой высоты, но факт, что острые зубы, нашпигованные иглами пасти, растерзали бы его, если смогли бы дотянуться — был, всё-таки, неоспорим.

Правильнее сказать, ”когда смогут дотянуться“. Это, наверно, неизбежно, и клацанье грязных, под охру с примесями ржавчины, окровавленных зубов однажды дойдёт до того, чтобы откусить ему пару пальцев.

Или ещё чего, что сможет достать.

      К утру, когда солнце поднимется над горизонтом, вид откроется... с-дерева-сшибательный — если конечно какой-нибудь хитрый лесной дух не скинет его раньше.       — «Если я упаду, то, вероятно, восстанавливаться придётся прилично... А вправлять себе ноги бы не хотелось...» — невольно представив себе всю высоту, на которую он залез, в сравнении со своим ростом, Егор вздрогнул. — «Ну... иначе всё равно не получится... А если меня найдёт этот безрогий бездарь, то хотя бы попотеть я его точно заставлю... Секунд десять может и выиграю...»       Стекляшка подлетела ближе, ожидая, пока полупрофессиональный древолаз не усядется понадёжнее; обхватив ногами ветвь и прижавшись спиной к стволу, Линч наконец кивнул ей.       — «Что бы я сейчас без тебя делал...» — в мыслях обратился Егор к половинке сердца, вытаскивая из рюкзака цепь, звон которой громом прошёлся по всему лесу. Эхо знакомых голосов уже послышалось с отдалённых участков, заставляя поморщиться.       Рюкзак безжалостно полетел вниз, рискуя застрять на какой-нибудь ветке. Линч прижал рукой к груди один конец цепи, другую же, с замком и ключом, держащемся на более тонкой цепочке, опустил вниз, проверяя, чтобы она могла свободно двигаться. Стекляшка несколько раз потёрлась о щёку Егора, показывая всё своё волнение. Он лишь снисходительно прикрыл глаза, глубоко вздыхая, так как не нашёл, что ответить. Если такие приготовления обеспечивали наименьший риск, то их необходимость была даже... неоспорима.       Охотник он, человек или...

«Поздно уже. Нет больше никаких ”или“».

      ...но встречаться лицом к лицу с вендиго, будь он молодой и недоразвитый или взрослый и хищный, сводилось к одному — к смерти.

...болезненной смерти.

...очень болезненной смерти.

      Стекляшка подцепила остриём другой конец почерневшей железной цепи и принялась наматывать его вокруг дерева. Линч на секунду даже ощутил себя в центре какой-нибудь погремушки для титанов — звон, после нескольких часов тишины, стоял невыносимый. Но очень скоро все шумевшие слои повисли на необычном ”узнике“, и шум почти прекратился. Егор одной рукой зацепил замок за предпоследнее звено и несколько неуклюже, но уже, из-за накопленного опыта, с большей манёвренностью, чем раньше, провернул ключ.       — А вот теперь и вздохнуть можно... — вслух проговорил Егор, проверяя плечами надёжность обмотанных цепей. — «Ладно, раз уж решили не рисковать, то придётся потерпеть...» — он несколько секунд смотрел в сторону стекляшки — так как зажигалка мирно покоилась в кармане с молнией, видеть вокруг возможным не представлялось — и закрыл глаза, предаваясь мыслям о прошедшем, стараясь успокоиться и мысленно подготовиться к ещё одной проверке тела на терпение.

«Ты никогда не одобрял ничего, что я делаю.

И я тоже, если честно, тогда ещё не одобрял.

Наверно, с тех пор, как ты покинул меня, я и перестал считаться с границами.

Потому что без тебя моей жизни совсем нет...

...или, может, потому что просто я сам не хочу без тебя жить.

Позаботься обо мне, как всегда это делал,

сейчас я тебе разрешаю.

***

      Мир вокруг вспыхнул ярко-белым, как будто освещённый вырвавшейся энергетической волной, но скоро чёрная блажь, густоватая, туманно-прозрачная, вернулась обратно. На секунду он даже попробовал проморгаться от удивления, что от короткого сеанса асфиксии не испытал никакого дискомфорта, но попытка обернулась некоторой неудачей: кожу век, стылой шторкой закрывших глаза, он ещё мог ощущать, пусть и фантомно, далёко, будто старые зажившие порезы, но вот двигать ими — уже нет. Только в горле першило, и немного поскуливал затылок; ответственная часть мозга уже принялась восстанавливать кислородный поток, пока остальной спектр чувств, отходя от шока, пытался разобраться в необходимости своей работоспособности.       — «...Н-да», — выдавил Егор единственный комментарий, пытаясь, как радиоантенну, настроить восприятие на свою стеклянную ассистентку. Некоторые слова хоть и выжидали, затаившись, как гуки среди листвы, меж голосовых связок, заболачивая их стоячей водой неотпущенных фраз, но никаких дельных мыслей сформулировать не вышло; только тихое полупрезренное угуканье, похожее на совиный горделивый клич. Его сознание сожалеюще вздохнуло, наконец осматривая серый мутный лес с точки где-то на сантиметров сорок выше стекляшки. — «А теперь ещё пойди и найди эту тварь...»       Слепой лес тонкими сетками белоснежных веток с чёрными вкраплениями силился воспрепятствовать полёту половинки сердца, пытаясь, как вредную жирную муху, поймать её в свои хрупкие переплетения; но хлестала гибкая древесина только воздух, представлявший собой обзорный пункт, и не более. Со всей округи начали тянуться размывчатые голоса фантомными паразитическими щупальцами, тонкими ниточками-жгутами, ползшими к телу, скользившими меж неплотных комьев влажной земли от находившегося глубоко под покровом листвы главного органа — пульсирующего ядра, бледно-фиолетового, вязкого, как густая накрахмаленная слизь.       А где-то глубже под землёй, в самом центре планеты, находился какой-нибудь плазменный или базальтовый склеп материнского чудовища, ставшего прародителем всей мерзости планеты Земля, отрицающей законы логики, физики и биологии.

Хоть и не сказать, что человечество само им следовало — одни только души из эфира чего стоили.

Значило ли это, что и люди и мистические монстры — одного лона выродки?

      Или даже здесь человечество оказалось брошенным собственным родителем на произвол судьбы, отвергнутое в своей поганой скверне?

Насколько же ужасен человек, если его отринули и безликое око, узревшее небеса, и пузырчатое чрево, выплюнувшее скалы и пламя?

Или сущности по ту сторону бытия боятся власти и мощи человека, превзошедших их и в созидании, и в поедании границ бытия?..

      Земля, заваленная серо-коричневыми листьями, показалась через секунд семнадцать движения вниз; Линч остановил стекляшку в полутора метрах от почвы, мысленно потирая глаза от едкого белого фильтра.       Трюк с ”выходом в астрал“ — точнее, просто из тела — срабатывал, хотя и не должен был, и причину такой возможности Егор обнаружил не сразу: во-первых, исполнять подобное нормальному человеку уметь не подобало; а во-вторых, считалось оно в потусторонней математике через формулу именно что смерти, и платить приходилось прилично, ввиду чего область познаний в этой смерти была немного ограничена.       С душой человека, как приняли условно считать, связывает невидимая нить, работающая как канал, соединяющий сознание с эфирным ”генератором“. Эта нить очень тонкая, полая внутри, как проводок — через неё между душой и человеком движется энергия при процессах конвертации; обычно же данный канал полон до упора и статичен в плане движения потоков энергии.       Возможность же перемещать по этому канальцу сознание... как минимум, должна отсутствовать, потому что нить для подобных махинаций слишком тонка — она не выдержит и порвётся. Аномалия же одного конкретного сердца позволила преобразить нить в стеклянную трубочку, по которой своё сознание в случае потери жизнедеятельности важных органов и можно отправить в свободное перемещение.       Только вот то, что видел он не напрямую через сердце, а с полуметра над ним, Егор для себя объяснить так и не смог, как бы ни пытался и какие бы аналогии ни приводил Он застревал полноразмерным прозрачным духом, наблюдающим мир, будто камера панорамного фотографа, ощущая одновременно две свои проекции: реальное тело как воспоминание и призрачную форму как слегка непрозрачную бесплотную подделку. Эффект напоминал пиковый приход от неслабого раствора фенциклидина с последующими ”выходом из тела“ и изменением его восприятия. Извне заметить его ”дух“ возможным, однако, не представлялось.

А если кому-то расскажешь, что так умеешь, то свобода под пристальным надзором учёных тебе не будет даже снится.

Вот и живи в раздумьях: хорошо ли быть особенным

или в его смерти всё-таки виноват

ты.

      Шелест листвы, противившейся продвижению в проклятую лесную чащу, показался затихавшим; ему на смену пришёл полуосмысленный вой, заканчивавший все фразы местоимением «ты». На разгоравшееся с каждой секундой желание ответить нецензурной грубостью Линч закрыл глаза, продолжая поиски. Если брать в расчёт, что магнит на его душу таки нашёлся, то искать иголку в стоге сена — да хоть, по правде говоря, в целом поле... — было гораздо практичнее, чем одного-единственного вендиго — в тёмном утреннем лесу.

За гранью мира находится что-то потустороннее, зловещее и манящее одновременно.

Пристанище неупокоенных духов, где, сбросив мирскую клетку, облачённое в эктоплазматический костюм ядро по зову медиумов является навестить оставленную реальность.

Сопутствующее искажение, потеря всякого смысла, шёпот на радиограммах — явления привычные уже во всех любительских международных кругах.

Некоторые же призраки, даже пересёкшие ”грань“, оставляют на ней след.

След, которым обязательно воспользуются все, имеющие возможность воспользоваться.

Дефект.

Обескураженный, размазанный, как слеза на холодной щеке.

Дрянь.

Настолько мерзкий выродок...

мне до сих пор не понятно, как Земля вообще смогла допустить твоё рождение.

Твоя жизнь отвратительна; ты же и сам это понимаешь, да?

Ты же так жалок...

ты как сгоревший заброшенный дом, унёсший из-за обвалившихся чёрных балок невинные жизни.

У меня нет слов, чтобы описать, насколько ты поганый человек...       Голос на секунду затих, будто раздумывая, какие слова могут задеть чувства чужой души, и быстро одумался:

это ведь из-за тебя я мёртв.

твой эгоизм, твоё самомнение...

ты меня убил.

это ведь ты меня убил.

из-за тебя теперь моё тухлое тело догрызают мелкие ловкие червячки.

да, ”мой самый близкий человек“?

Егор Линч

убил же

не отрицай. хватит убегать от правды

это

ты

меня

убил.

      Убил.

убил убил убил убил убил убил убил убил убил убил убил убил убил убил убил убил убил убил убил

      Звук перешёл в протяжный вой — Егор отмахнулся рукой, нагоняя на лицо ухмылку и ускоряя движение стекляшки.       — «Мог бы придумать чего покреативнее, чем тыкать меня носом в мои дурные мысли, урод...» — выругался Линч, потряхивая головой. — «Испугай меня подобным, попробуй. Не сработает».       Голос продолжил пронзительно издавать один и тот же длительный писк, ставший неправильно звучавшей амальгамой четырёх букв, из-за чего охотнику пришлось посопротивляться напряжению в позвонках, но скоро шум стал привычной фоновой заглушкой.       «Мысли, которые должен был вызвать ”его“ монолог, я уже столько раз перебрал, что внешнее воздействие попросту бесполезно.       Если голос ”совести“ захочет вызвать во мне стыд, он найдёт темы поновее... ну или галлюцинации включит, если совсем идей не найдёт,

но вот ты — далеко не то создание, что может пристыдить меня.

За его смерть

я виню себя сам.

И никакие отговорки мне уже не помогут.

И незачем порочить так его голос,

ублюдок».

***

      Белое марево сливалось в одну сточную тряпку, выловленную из канализации, и даже немигающие глаза оскалившихся лиц утопали в одной смазанной картине. Поиски длились уже минут сорок, за которые Егор успел порядком устать. Голова была пуста, так как всё восприятие, ощущавшее жестокую боль, пыталось обработать информацию: стекляшка, будучи самостоятельной, хоть и наблюдала мир округлой стороной при сколе по правую сторону, но видела его на все триста шестьдесят градусов — из-за чего ”бедный человеческий мозг“, к такому углу обзора не привыкший, действительно сильно страдал.       Голос, вызванная вендиго иллюзия, за эти сорок минут исчез окончательно; кроме шума леса, разбуженного движениями потустороннего монстра, никаких звуков не издавалось.       Выйти на след не удалось даже по возвращении к телу: следов пребывания вендиго не было, будто он намеренно избегал охотника, чуя в нём неоправданную угрозу. Егор в третий раз поднял стекляшку над лесом, осматривая дрожавшую крону и концентрируя взгляд на плоскости её верхов, пока кое-где не упало высокое деревце: белая мгла, так ещё при солнечном свете из-за — уже! — наступившего рассвета и утреннего тумана, не давала возможности увидеть род поваленного поленца, но сам факт, что единственный ствол обрушился ни с того ни с сего, точно пробудил успевший заснуть азарт.       Егор скорым движением метнул осколок к упавшему дереву, обращая всё восприятие стеклянной души в слух. Скопления кустов зашуршали ”за спиной“; Линч удержал расцвётший на губах оскал, так как метаться битый час по лесу за осторожным, но тем не менее глупым монстром, устал весьма прилично — к тому же, хоть худощавое порождение и выдавал запах, ощутить его стекляшка, к сожалению, не могла.       — «Ну и помотал ты меня, гад...» — он тяжело выдохнул, медленно перемещая стекляшку по направлению источника шума. Хоть вендиго и обладали несравнимой скоростью передвижения и манёвренностью, но маленький острый осколок, которому не составляло проблем раскрошить целый гранитный валун, с древесными преградами не считался.       Минутой позже боковым — хотя назвать его таковым было затруднительно в виду градуса обзора — зрением Линч заметил исчезнувший за деревом рог, и в следующую секунду лицом к лицу он встретился с ужасающим апофеозом кошмара, человеческого добровольного низвержения в гремучую бездну вязкой густой тьмы.       Серо-чёрное чудовище, испуганное и разъярённое одновременно, возвышалось перед ним метра на три, объедая чёрными про́клятыми дырами в треснутом оленьем черепе, казалось, будто само его сердце; чутьё? паранойя? действительное зрение? —

всё равно.

Стойкое ощущение, что он давит гневно-пустыми глазницами именно дух, а не стеклянный посеребрённый осколок.

помнишь?

они видят.

они слышат.

они знают.

они знают что ты натворил и уже не отступят как бы ты не бежал ведь ты виноват виноват виноват виноват виноват виноват виноват виноват виноват виноват виноват

сражаться бесполезно

не пытайся

всё заранее тщетно

кто-то достоин,

но этот кто-то — не ты.

ты лишь жалость,

достойная смерти.

не сопротивляйся не бойся не разрывайся во мнении не отрицай правду

ты виновен

и ты заслужил умереть.

Верно ведь? — заслужил. Заслужил распотрошённым трупиком валяться в выгребной яме за то, что натворил.

за то что убил

сдайся

прими свою судьбу

умри

умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри умри       По всей площади леса разошёлся громкий обесточенный писк, засевший в ушах рокочущим громом; будто корни погнивших древ резко обратились кольями, пронзившими миллионы африканских слонов, завывших низким гулом поломанных электрочайников — дрожь и напряжение проникли прямиком в клеточные соединения ушной мембраны, в самые ядрышки клеток, вызывая неистовую боль. Егор зажал уши и скрючился, стараясь вытравить звук из головы; давление, оказываемое на мозг лесным тёмным рогачом, угрожало заставить его голову лопнуть, как перекачанный выпотрошенный помидор — несмотря даже на то что телом в ”призрачном“ состоянии он пострадать не мог, как бы и кто бы ни пытался сотворить обратное.       — «Тварь... полурогая...» — вой всё никак не прекращался, череп начинал зудеть изнутри; руку повёл изнурённый импульс, и мир вокруг завертелся и закружился, чёрные шершавые стволы едва ли не повалило от резкого движения разозлённого человеческого разума и оскорблённой верности куска стекла.       Вендиго в ту же секунду скрылся за деревьями, и чёрный выеденный взгляд исчез из поля зрения; Егор мысленно вздохнул, успокаивая и без того напряжённый мозг: чудовище, видимо понявшее, что своими действиями только вредило себе, умолкло, и только издевательски нашёптывало на ухо нечеловеческим тоном обвинения Линча во всех — и даже несколько больше — смертных грехах.       Даже всеобъемлющее восприятие пространства не могло выудить меж белёсых полос ветвей, стволов и сухих листьев, нанизанных на черешки как мёртвые воробьи на древесные шампуры, чёрно-серое порождение порока.       Шипение поползло по лесному настилу, но Егор, махнув рукой, только промямлил в ответ, что порядком устал от поисков, а потому мелочиться и быть аккуратным не планировал. Серебристая половинка сердца легла на бок и начала раскручиваться по спирали, с каждым новым кругом обретая бо́льшую скорость. Деревянные столпы беззвучно поддались осколку, как усталые старики, и щепки посыпались из них, будто керамзит с проколотого двадцатикилограммового мешка. Древесная чёрно-бежево-беловатая кровь рассыпалась по гнилому лиственному паркету, и первое высокое хвойное полено накренилось.       Через секунд, казалось, сорок — упало дерево быстрее, но завораживающее зрелище точно замедлило время — раздался грохот, оглушивший лесные голоса; Егор, остановившийся до этого перевести дух, так как голова всё-таки закружилась, проводил падение взглядом и вернулся к прежнему занятию. Лесной участок обещал обратиться буреломом очень, очень скоро...

***

      Следующий раз, когда Линч остановил кручение стекляшки, повлёк за собой крик вендиго: существо завыло, зажимая рукой рваную рану на предплечье. Егор усмехнулся про себя, что бедный рогатый чёрт ему ничего не мог противопоставить здесь и сейчас, и оттого испуганно носился по округе, скрываясь от злосчастной серебряной полупули.       Вендиго предпринял ещё несколько попыток соблазнить тревогу внутри охотника, копируя и издавая различные звуки, но все его усилия оказались тщетными.       Егор остановил стекляшку и вслушался в скулёж раненой твари; зрение и восприятие после стольких-то кругов ещё восстановить надо, а будь здесь живой человек, даже заядлый космонавт, то уже бы, вероятно, скончался — центрифуга из стекляшки выходила отменная.       — «Значит, ты меня боишься?» — он хранил осколок недвижным, больше изучая окружающую среду по звукам. — «А ты не глупый... По крайней мере, не настолько, как я думал...»

За кустом — определить сторону было тяжело — раздался звук...

      — «Но чтобы убить тебя, мне этого хватит!»       Егор быстрым взмахом рук метнул осколок в сторону шума, на ходу за пару мгновений выпрямляя траекторию — стекляшка врезалась в олений череп, разбивая его надвое, и прошла насквозь головы чудовища. Вендиго прохрипел, заваливаясь назад на правый бок и хватаясь когтистой лапой за съезжавшие с лица половинки черепа.       На мгновение Егору почудилось, что раненый монстр, вместо обвинений и укоров, обратил голос в вопрос: «Кто ты?», но он быстро отбросил эту мысль.       — «Смерть твоя, гад... Не больше и не меньше...» — легко ответил охотник своим мыслям, направляя осколок в сердце вендиго и раскручивая его по пути по вертикальной оси. — «Случится встретиться, извинись, что посмел говорить его голосом...»       Стекляшка прошила плотный кожный покров, будто прошла сквозь перезревший арбуз, начавший бродить под солнцем; куски серо-коричневого органа вылетели вместе с серебряной половинкой и быстро утонули среди тёмных листьев, подсвеченных белой дымкой. Егор несколько секунд подождал, удостоверяясь, что полурогий недоросль не двигался, и, понимая, что идти сюда с топором — в своём-то положении — будет минут тридцать, ещё некоторое время потратил на превращение грудной клетки вендиго в мясное серо-бело-красное пюре.       — «А приготовлений-то...» — Линч протёр рукой лоб — точнее, попытался это сделать — и, полный мыслями о возвращении к своему болящему телу, постарался скорее его отыскать; благо, душа тело хозяина чуяла, и Линч, не желая видеть себя лишний раз со стороны, сосредоточил всю волю на то, чтобы закрыть глаза.

Холодная, но тем не менее жгучая тьма тут же принялась облизывать его руки, погружая в чёрную пучину непроглядных посмертных вод.

***

      Звук сердцебиения, чуть ли не ускоренного насильно, по артериям пробрался в мозг; Егор потряс головой, прогоняя шум, и тут же пожалел: слабость и головокружение, как средневековые куртизанки, облюбовали его под обе руки; он чуть не вернулся обратно в бессознательное небытие от проснувшейся боли.

Снова боль, да?

Боже,

ничего вообще никогда не меняется.

Как будто взаправду — ничего уже нет, кроме неё.

Даже ведь не смешно уже. Так только... Пиздецки обречённо.       Чтобы привести тело в порядок, понадобилось прилично времени, и за промежуток этой ”медитации“ он даже успел распереживаться, что вендиго собрался обратно, а все приложенные старания ушли насмарку.       Розовое сердце в это время терпеливо ожидало по правую руку, уже подняв ранее брошенный на произвол судьбы рюкзак.

Что тьма за родитель такой? Извергает детей, а после смерти пожирает обратно?

Что же в этом мире действительно достойно?

Когда того, кто был достоин, в живых-то уже и нет?

Почему же остаются только подобные мне?..

Почему я обязан быть подобен им?

Почему я должен быть подобен им?

Почему я стал подобен им?

Так тяжело...

и так странно.

Будто во мне с рождения не было ничего человечного. Будто... будто я действительно заслужил подобной расправы над собой...

В лесу тихо.

И моему сердцу никогда не докричаться до моей матери-тьмы, что я не хочу быть её ребёнком.

Я хочу быть обычным. Я не хочу быть тем, кем я являюсь...

Я хочу быть человеком.

Я хочу снова быть с ним.

Я...

правда всего этого не заслужил?..

***

      Кислород как жидкий азот затёк в мозг, освежая загнувшиеся клетки и наполняя их жизнью вновь. В черепе даже на секунду похолодало; Линча выдернуло из размышлений, он несколько размял плечи, как позволяли цепи, и быстро, ещё не до конца пришедшими в рабочее состояние пальцами, подтянул ключ и выкрутил замок. Железные оковы радостно взвизгнули, ослабляя хватку и спадая с торса; громкий шум неприятно оглушил, но тишина леса, тишина в мыслях говорили об одном: либо рогатый монстр испытывал чувство вины за использование голоса конкретного человека, либо так и не пришёл в себя, раз заткнулся насовсем.       Первую теорию Егор сразу отмёл ввиду её бессмысленности, и ухмылка, еле живая, наползла на лицо: ”годы“ его жизни ушли не в пустоту, прок всё же имелся. Стекляшка тем временем оставила рюкзак подле Линча, чтобы охотник мог держать его в руках и опирать на ветку, и принялась раскручивать цепи обратно. Он вздохнул, в который раз от нечего делать разминая шею и облагораживая строй тараканов в голове.       День — утро, к слову, уже давно наступило, но Линч едва ли заметил изменение цвета вокруг, погружённый в свои мысли — был просто преотвратительнейший; причин тому было так много, что едва ли Егор мог перечислить их все.

Сколько прошло времени?

Со скольки? С четырёх часов вечера до восьми утра? Шестнадцать часов?

И всё это время мне непрестанно напоминали про твою смерть.

Будто мир, блять, надеется, что я когда-нибудь с этим смирюсь!

Это ж ёбаное издевательство!

я ж не отрицаю, что ты мёртв...

я... просто не хочу принимать это...

моя голова приняла — а я нет...

вот она и спорит со мной...

Ну не хочу я, пойми меня тоже!

Я быстрее застрелюсь с концами, чем приму тот факт, что ты умер из-за меня.

У нас ведь работа такая. Ошибёшься где-то... да или просто не повезёт! — один хер: смерть.

Такая вот, безотлагательная, неизбежная.

Но ты ведь умер не из-за монстра..?

Хотя...

Да, тут действительно как посмотреть...

С одной стороны, не они тебя забрали... Но с другой стороны...

Это был я.

Это был я, и вряд ли кто-нибудь когда-нибудь поймёт, насколько это тяжело.

Меня заставляют шагать дальше, жить с перевязанной хомутами аортой. Стреляют в колени, давят на плечи, ломают и, как будто в песне, гнут всего, а я действительно продолжаю дальше.

Я пытался умереть.

Я пытался умереть два раза.

Я умер два раза.

Я никогда не задумывался...

может я просто мало пытался?

      Стекляшка, по всей видимости уставшая держать конец цепи, опустила кольца и уколола Егора в щёку: она разъярилась, как серебряный гигантский азиатский шершень, и готовилась уколоть хозяина ещё раз, если он снова увязнет в своём ”рассудке“.       Линч устало усмехнулся, потягивая руки и прогоняя по телу кровь, после чего принялся складывать цепь обратно; под завязку набитый рюкзак выглядел как толстый барон в чёрной шубе, звенящий набитыми золотом и драгоценными камнями карманами. Следующей задачей предстал спуск с дерева, решавшийся ещё дольше, чем проснуться после сеанса небольшого «выхода в астрал»; стекляшка спустила рюкзак вниз, гремя цепями, а Линч карабкался по ветвям, стараясь не промахнуться ногой по нижестоящей ветке.       Тоскливое солнце поднялось ещё во время охоты, и сейчас освещало лес уже прилично, чтобы нужды доставать зажигалку не было. Все чёрные кошмары леса попрятались от угрожавших лучей ультрафиолета, но мозг продолжал дорисовывать разные формы на границах зрения — сам же Егор не был сильно против, так как наконец-то видел мир в привычном формате, а не через ”глаза на затылке“ одновременно. Плясали ли тени по бокам, шептались ли черти за спиной — не суть важно, так как отдельная часть мозга всё-таки отдыхала от чересчур масштабного потока информации.       После долгих минут мучений с ветками твёрдая земля радостно приняла на себя ответственность удерживать охотника в равновесии, позволяя Егору от всей души насладиться ощущением почвы под ногами — в буквальном смысле. Всё ещё мокрая, облюбованная гниющими листьями, она дарила чувство неправильной уверенности в шагах: будто та неприязнь от ходьбы по рыхлому снегу наконец сменилась стуком подошвы о твёрдый асфальт.

Усталость тоже дёргала домофонную верёвку мозга, но Линч закрыл на неё глаза и отправился за ”добычей“, стараясь не влезать в мысли и вообще не думать ни о чём...

...по мере возможности.

***

      Стекляшка воодушевлённо крутилась впереди, указывая дорогу к — Егор возлагал на сие большую надежду — мёртвому вендиго, пока монотонный лес, на котором охотник и сосредоточил своё внимание, прокручивал однотипные картины на фоне. Белое сырое небо, земля в коричневых листьях и тонкие столпы деревьев — всё казалось таким жалким, что даже толстые и худощавые галлюцинации зрения перестали волновать. Мыслями Егор был настолько тут, что время от времени ощущал себя энтом, ходячим деревом — одним из этого леса. Запертые ворота, плотиной удерживавшие поток фраз, ожидавших внутри, когда бы снова захватить его унынием, держали неприступную оборону; остатки сил Линч тратил на её поддержание.       Тысячи мелких веточек расползались по небу сеткой капилляров с ядовитой нефтью вместо привычной красной жидкости. Сосны чёрными гематомами мелькали то тут, то там по бесцветному озоновому куполу, изредка просвечивая изумрудным, окрашенным угольным порошком, цветом. Печальный образ окружающей пустынной среды только больше омрачал настроение, всё выглядело тускло и безжизненно.       Пару раз за дорогу, раскачивая в руке топорик от скуки, Егор его чуть не выронил, зевая через каждые метров десять.

***

      Недвижное тело показалось скоро; хоть охотник и понимал, насколько быстро передвигался в своём-то состоянии, а время шло категорически медленно вне раздумий о насущном, но полурогий, точно из жалости подвинувшийся ближе к убийце, валялся ближе, чем Линч ощущал.       — Постарайся найти его логово, малышка, — он кивнул стекляшке, снимая с плеча рюкзак и с опаской посматривая на вендиго. Осколок подпрыгнул в воздухе в жесте согласия и, покружив возле хозяина, принялся за работу. Егор вздохнул, перехватывая ручку топора...

Всё казалось, что чудовище должно было встать, что являлось натуральным симулянтом, заманившим удобным представлением очередную добычу.

Голоса иногда задавались вопросом, почему Линч просто не сдохнет о какую-нибудь мистическую нечисть, но он отнекивался — и отнекивался с упором и яростью.

«Ну уж нет, уходить я планирую на своих правах».

«Эти подонки ещё подерутся за право меня убить».

«Если и помру, то от своей же руки, как и должен, а не из-за длинноногих упырей».

      Без белого фильтра — из-за которого казалось, что видит стекляшка как кошка, живущая в бесконечной темноте — образ вендиго оказался... менее лицеприятен ввиду увеличевшегося числа доступных взгляду деталей, но с другой стороны и более, так как белое бельмо больше не разъедало глаза.       Бледная кожа с редкими хаотичными участками тускло-чёрной седины стягивала кости с тончайшим, правильнее даже сказать ”отсутствующим“, мышечным слоем; её серый, местами охровый покров был толст, как у слона, и растянут на костях, как полиэтиленовая плёнка. Развороченная грудная клетка уже принялась за восстановление, но далеко в этом деле организм вендиго не зашёл.       — «Значит я был прав?» — Линч толкнул монстра под ребро носком ботинка, проверяя живость существа. — «Ты тоже дефектный? Нигде не видел, чтобы вендиго не обращались до конца...» — он помолчал с секунду, принимая стойку для удара и замахиваясь топором. Слова сидели на языке, но дельной фразы составить не могли.       Плечевой сустав вендиго тихо — даже для глухого леса — хрустнул, расколотый серебряным топором; туша дёрнулась, но признаков жизни уже не подавала. Егор обошёл его и отрубил вторую руку — кость щёлкнула, и конечность отпала от тела.       Работа дальше стала затруднительнее: ноги рогатого существа требовали по несколько ударов, так как оказались слишком плотными и широкими; из-за чего к моменту, когда нижние лапы были отсечены от тела, Егор немало так запыхался, потирая вспотевший лоб. Недобитый эмбрион без рук и ног взирал в небо закатившимися глазами, силясь вернуться к жизни. Плосковатая дырявая морда отворила безгубую пасть, нижняя челюсть покосилась в сторону, будто своим ударом стекляшка не лоб размозжила, а некоторые связки разорвала. Жерло, растёкшееся красно-коричневым лечо, зияло в области сердца и никак не хотело зарастать, что лишь в очередной раз подтверждало ошибки в генетическом коде существа. Охотник хотел было продолжить расчленение монстра, но под руку прилетел осколок, кивая и кружась подле ладони.       — О. Нашла? — Линч быстро переключился с разделки на розовую стекляшку, расслабляя руку с топором. Совсем скинуть груз он не решился, так как наверняка не знал, есть ли дополнительная угроза или вендиго был единственной и последней. Стекляшка качнулась, выражая согласие, и зазывающе полетела к цели — за спиной хозяина.       Егор попетлял за осколком метров пятнадцать, пока стекляшка не приблизилась к небольшому углублению в земле, некой ”землянке“ с плосковатой крышей и входом, заваленным сухими мёртвыми ветвями с рыжей хвоей и тонкими пустыми веточками. Внутри было темно; он несколько раз пощёлкал зажигалкой, пока стены небольшого убежища не озарило дребезжащим светом.       Каморка лишь подтвержала догадки о молодости и нездоровости убитого вендиго: хоть стены и пол из мокрой глины, увешанные сухими ростками корней подпочвенных лоз и убежавших слишком глубоко под землю трав, выглядели достаточно привычно для пещеры вендиго, но вот размер — едва ли превышавший кладовку метр на три — даже лучшего желать не оставлял. Декора вроде костей и чьих-то охотничьих припасов не нашлось, зато в дальнем углу, заваленные сосновыми и еловыми потрохами, лежали два тела.

Егор с изумлением обнаружил, что одно из них даже дёргалось.

      — ...живой?.. — Линч прошёл до выглядывавшей из-под завала ноги и в несколько заходов снял весь древесный настил, отбрасывая ветви в сторону, чтобы не загораживать выход из пещерки. Он присел слева от ”тела“, слегка касаясь пальцами щеки полуживого мужчины.       Поначалу он едва отреагировал тем, что слегка поморщился, и только спустя минут семь старательных попыток привести мужчину в чувство — на секунду охотник даже засомневался, что это вообще возможно, так как времени с похищения прошло прилично — он наконец прищурил глаза, осматриваясь по сторонам и вспоминая, что произошло.       — Действительно живой... — Егор облегчённо выдохнул, протягивая пострадавшему руку и помогая ему приподняться. — Вы как? Сами-то чувствуете себя живым? — с лёгкой усмешкой уточнил парень.       — М-могло быть и... лучше... — мужчина покачал головой, потирая рукой правый висок. — А... В-вы..?       — Ваш исполнитель и не более, — Линч отмахнулся кивком головы. — Постойте некоторое время, можете круги понаматывать, чтобы силы немного вернулись.       Мужчина кивнул, медленно вставая, придерживаясь рукой за стенку; голод и жажда сказались на организме весьма серьёзно: он полдня провалялся без сознания, а отсутствие нормальной одежды отзывалось обмороженными ногами и пальцами; головокружение, голодная тошнота, лёгкая гипотермия — охотник по праву удивился, что мужчина в возрасте смог всё это вытерпеть, пережить, а потом ещё и преодолеть, сохраняя в положении стоя какое-никакое равновесие.

Егор поджал губы, размышляя, что на месте жертвы вендиго, будь он обычным человеком, не смог бы так цепляться за жизнь, даже зная, что, возможно, помощь за ним придёт.

Стойкость отдельных людей иногда нехило так поражала воображение, наводя на мысли, что же за жизнь они живут, раз так за неё хватаются?..

Какие факторы определяют качество жизни? По каким критериям это качество оценивается?

Субъективно каждый второй считает свою жизнь убогой, а каждый первый — прекрасной.

Можно ли вручную точно оценить, стоит ли держаться за жизнь?

Почему кто-то вообще решает перестать это делать?

То выдумывают причины, зачем жить, то причины — зачем умирать...

Люди в своём отношении к жизни и смерти...

...действительно такие странные.

Может, поэтому жизнь и смерть тоже такие же?..

странные...

непонятные...

причинно-беспричинные..?

      Пока первый спасённый, шаркая чёрными галошами, на ощупь выбирался из логова рогатого чудища, Егор перешёл ко второй жертве. Надежд питать его внутренний реалист, давно подавивший и оптимиста, и пессимиста, даже не стал, но пульс по всем нормам проверить Линч всё же решился, чтобы не списать со счетов ещё живого человека. К тому же в полумраке тяжело было определить, потерял ли старик сознание или это уже трупные пятна проступали.       Ожидания, к сожалению, подтвердились: холодная кожа недвижно лежала под пальцами, сколько бы Егор, в несвойственных тщетных попытках, не пытался нащупать пульс. Он поднялся, уперев руки в бока, и некоторое время обдумывал дальнейший план действий по отношению к погибшему. Бросить-то в лесу, в бесовских закромах, он же человека не мог? — значит, придётся его тащить...

Линч размял плечи, проклиная вендиго за очередное усложнение его работы.

***

      По прошествии нескольких минут оба похищенных находились на свету; Егор усадил второго мужчину чуть поодаль от входа в пещеру, с сожалением глядя на его тусклое, побледневшее лицо с замороженным выражением неправильного смирения: та агония ужаса, какую позволялось присудить из-за возможной причины смерти, точно и не тревожила его никогда.

Вопросов о действиях вендиго появлялось всё больше — Линч с негодованием принял факт, что уже никогда не узнает ответов.

      Удостоверившись, что труп старика находился на приличном расстоянии, охотник прошёл до рюкзака и, несколько секунд погремев цепями, вытащил цилиндрическую железную банку в красной обёртке, с глухо шумевшим, перетекая из одного конца в другой, белым порошком, а также небольшой пирамидальный пульверизатор, источавший едкий запах дешёвой жидкости для розжига.       — Что собираетесь делать? — первый выживший, крепче кутаясь в дохленькую безрукавную жилетку, обратился к Егору, наблюдая за его действиями. Охотник цыкнул, поведя губами, примеряя в руке давно не используемый инструмент и скептично складывая пальцы на пусковом рычажке белого цвета.       — Сжигать..? — он замер на пару мгновений, глядя на заказчика, и без раздумий снял с себя куртку, предварительно вытащив зажигалку и убрав её в карман штанов. — От огня горящего вендиго не погреешься особо, так что лучше накиньте, — он бросил элемент одежды в сторону заказчика, разминая плечи.       — А к-как же Вы? — мужчина поднял куртку, но не спешил надевать; он с опасением глядел на молодого парня в одной облегающей чёрной футболке.       — За меня можете не беспокоиться, — с лёгкой улыбкой ответил Егор, присаживаясь возле убитого монстра, и принялся опшикивать его горючим.       Запах, шедший от полупрозрачной зеленоватой бутылки, стал ещё резче; Линч поморщился, натягивая футболку по самый нос и закрываясь свободной рукой. Он старался меньше встречаться взглядом с бывшим заказчиком — теперь на одного монстра их по праву было три — и сосредотачиваться только на работе, так как сил разговаривать практически не осталось, а предстоящая дорога уже подгрызала в области сердца, но тишина не продлилась долго.       — ”Вендиго“? — мужчина с выражением страха и отвращения бросил взгляд на расчленённого монстра, уточняя услышанное незнакомое слово.       — Ве́ндиго, он самый, — Егор кивнул, проверяя рукой степень промоченности его шерсти; удовлетворённый результатом, он взялся за банку с солью. Отдельно просолив каждый ”кусок“ рогатого создания, он щёлкнул зажигалкой — тело чудовища быстро вспыхнуло и начало источать запах горелого мяса и спалённой шерсти. Воздух вокруг стал одновременно холоднее, особенно у сердца, и теплее, больше в области ног.       — Я-то думал, какая лиса ночью в сарай залезла... — мужчина тяжело заохал, ощущая, как полученные травмы дали о себе знать. Линч уселся возле головы вендиго, оперевшись на ствол подсохшей сосны, внимая рассказу. — Утром пошёл смотреть, а там и следов её не оказалось..! Вот, решился позвонить на днях, как бы худо не случилось какое ни то, а тут опять звуки эти... Пищит и пищит весь вечер!.. Ну, думал, прогоню сейчас рыжую, или ещё какую тварь, на моих цыплят посягнувшую... — он замолчал, сжимая руки в кулаки. — А там... вот этот значит сидел?.. — он ткнул в вендиго одним только косым взглядом. Егор подтверждающе кивнул, не перебивая рассказчика. — Видел его секунду, может, а дальше уже... здесь и очнулся...       — В первый раз, скорее всего, Вы тоже вендиго и слышали. Они хорошо звуки... г-гхм, копируют... — он запнулся, вспоминая недавнее помешательство голосом умершего человека, говорившего прямо у него в голове. — Только этот ещё и особенный получился. Неразумный какой-то, — Егор покачал половинку оленьего черепа ногой, хмыкнув от счастья и досады. — «Слишком уж ты разумный, гад, для своего-то вида...»       — «Неразумный»? Что Вы имеете в виду? — уточнил мужчина, глядя теперь уже на охотника.       — Тут... довольно много объяснять. Поверьте, оно не стоит внимания, — Егор отмахнулся, прикрывая от усталости глаза. Хоть ледяное сердце и не излучало тепло, но пламя горевших конечностей делало своё дело. Он зевнул, закрываясь ладонью и всматриваясь в языки бледного огня, мелькавшего над телом монстра. — «Ну и день выдался... Просто... пиздец — причём самый настоящий...»

***

      Следующие несколько часов Линч провёл в борьбе со сном, в наблюдениях за сжигаемым вендиго и в объяснениях, почему он показался ему особенным. Стекляшка, пока ещё серебряная, залезла под футболку, прижимаясь к телу хозяина. Неумолимо жадная сонливость, как длиннорукое чудище, сидевшее за деревом, возле которого расположился Егор, лезла к нему своими когтистыми костлявыми пальцами, забираясь ими под одежду и нежно, полупрохладными касаниями играясь с рёбрами.       — Вы довольно молоды, чтобы заниматься подобным... — мужчина — после короткого перерыва, наблюдая за горящим вендиго — вновь обратился к Линчу. — Слышал, у нас в деревне ещё были до Вас... ”охотники“... — он окинул сожалеющим взглядом юного спасителя, мотая головой из стороны в сторону.       — Ещё? — тот, будто ударенный током, несколько подпроснулся, вперив взгляд в заказчика.       — Да... Давно это было... — мужчина выдержал паузу, собираясь со словами. — Никто из них... так и не вернулся...       — О... Ну, это довольно рисковое дело... — Егор склонил голову, прикрывая рукой рот: сколько бы он ни пытался, но весь риск сводился к одному — боли; и никакой смертельной опасности не было — разве что для людей, которых он вытаскивал из очередного пекла.       Совесть вдруг почесала шрам в области печени; Линч отвернулся, скептично оценивая нынешнее состояние. Хоть возвращаться к ”прошлой“ — позапрошлой! — жизни и было отвратительно, свои мысли он давно не контролировал... только уживался с ними — и не более.

Действительность так круто поменялась — едва ли не на все сто восемьдесят градусов.

Занимался этим, сколько себя помню... Не знаю даже, когда начал.

Занимался — ради людей. Потому что, если я могу, если дана возможность, то моё предназначение — спасать.

Я не знаю, изменилось ли что-то сейчас.

Вроде бы... вроде нет...

Но с другой стороны... Ради чего я действительно этим занимаюсь?

Всё ли, что я имел, что во мне дышало, я убил?

Я...

...не потерян до конца?..

Нет. Нет. Нет. Чушь. Бред. Ложь. Нетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнет.

Ничего не осталось.

Я занимаюсь этим

не ради людей

мне просто нужны деньги

на этом всё

меня не интересует, кто выживет, а кто — нет

если кто-то сдохнет, то это исключительно его проблема.

это моя работа, а не цель.

тот ”я“, занимавшийся этим ради людей,

умер от моей же руки.

нет ни единой возможности, чтобы он выжил.

это чушь.

это бред.

это ложь.

...

«повторяешься ведь»

***

«Я бы отправил Вас домой, но лучше проконтролировать, чтобы он не начал восстанавливаться».

      По прошествии ещё пары часов — всё то время Линч безучастно наблюдал за пламенем — вендиго сгорел полностью, оставив после себя только красно-серые осколки и нехилую гору пепла. Егор смёл полученный прах в опустевшую банку из-под соли, а оставшийся невместившийся растёр по земле и присыпал ею же сверху. Под ”надзором“ спасённого он собрал осколки сердца и сложил в плотный холщовый мешочек, а затем убрал в карман; напоследок он ногой откинул одну половинку оленьего черепа подальше от другой.       — Теперь готово, можно идти, — он отряхнул руки, застегнул рюкзак и отправил стекляшку нести груз. — Нам лучше поторопиться, я и так Вас задержал.

Мужчина мотнул головой, смягчая последние сказанные охотником слова, но ничего вслух не ответил.

      Егор оценивающе осмотрел жертв вендиго, прикидывая в голове, как лучше их вести — и нести тоже — до деревни, так как, по информации от стекляшки, до этого подлетавшей над лесом в поисках нужного направления движения, они находились от неё на расстоянии километров пяти.

С одной стороны, это сравнительно мало — даже городская часть с домом Линча находилась гораздо дальше, но с другой...

На его руках — и на ответственности — оставались мёртвый человек, которого надо вытащить, и живой, но тем не менее пострадавший мужчина — так к тому же ещё и в возрасте.

«Вдох-выдох» — а усталость всё-таки давала о себе знать.

      — «Надо придумать, как из леса выбираться таким квартетом...» — стекляшка, уже забравшая рюкзак, подлетела ближе к Егору; появилась определённая мысль. Он подошёл ближе к трупу, запрокинув руку на плечо и приподнимая его над землёй — и благодаря матерь-природу за то, что человеческие тела не разлагались так быстро, а после смерти некоторое время ещё оставались прочными. — Ну-ка, поддержи мой безумный план, — Линч обратился к осколку, посылая его к заказчику. Стекляшка поднесла рюкзак к Егору — парень быстро просунул руку под лямку, поджимая губы из-за очередного давления на раненое плечо — и принялась исполнять хозяйскую просьбу. — Возьмитесь за неё, так будет легче идти. И смотрите под ноги, — он протянул руку мужчине, поправив рюкзак, чтоб он болтался за спиной, но не касался стариков.       — Вам не тяжело будет?.. — он приподнял кисть в сторону серебряного ”нечто“, с интересом осматривая его.       — Нет. В конце концов, это моя работа. Да и Вам бы силы поберечь... — он вздохнул, проходя к мужчине и вместе со стекляшкой помогая ему подняться. — Это сейчас кажется, что силы на ходьбу есть, но не пройдём и треть дороги, как всё наваждение быстро исчезнет.       — Кхе-хе... — он виновато улыбнулся, опуская взгляд. — Простите, что столько бед Вам доставил...       — Да ладно, какие уж тут беды... — Егор ободряюще улыбнулся в ответ, поправляя руки обоих похищенных и пробуя сделать шаг. — Держитесь второй рукой за неё, — стекляшка подлетела округлой стороной под ладонь мужчины, — дополнительная точка опоры упростит дело.       — ...А что это? — он без сомнений выполнил указания охотника, но всё же решил озвучить свой вопрос. Осколок в это время приподнялся, создавая странный эффект — физика, к которой привыкло тело, была отшита грубейшим образом; стекляшка самым ”невинным“ способом отреклась от гравитации и давления, от веса и всего прочего, что должно, по-хорошему, опускать объект вниз к Земле.       — Это... — Егор отвернулся, втягивая воздух и переламывая слова в звуки. — ...моя душа...       — Ду- ох... что ж, думаю, мне лучше не углубляться в эту тему... — со смиренной мягкой улыбкой ответил мужчина, невольно фокусируя чувство пространства на тёплом куске серебра, сжатом в кисти, поднимавшем его без малейшего сопротивления.

Линч только кивнул, мысленно прикусывая себя за язык.

      С некоторым интервалом они делали остановки: ”душа“ поднималась над лесом и сверялась с направлением, позволяя остальным некоторое время постоять и отдохнуть.       От замыленности в глазах вся структура леса поплыла следом, и все, какие ещё не исчезли, призраки и монстры растаяли — по крайней мере, обращать на них внимание охотник уже не хотел... да и не мог.       К моменту, когда они подошли к границе леса, сил не осталось уже ни у кого, а все внутренние запасы и ”источники“ окончательно иссякли. Продолжал брести с двумя недвижными людьми Егор на одной только силе воли — и боли, потому что на плечо теперь не только лямка рюкзака и выживший давили, но и стекляшка подначивала, то и дело вкалывая остриё — чтобы не уснул.

***

      С выходом из леса даже небо показалось сравнительно посветлевшим, пусть солнце так и не выглянуло, а забитое тучами небо не очистилось и на процент. Откровенно ковыляя под гнётом тяжести отведённой судьбы, Линч лишь внутренне радовался, что до дома одной из заказчиц брести осталось не долго. Размытые очертания нужной крыши вскоре показались — он сглотнул прохладного воздуха, освежая мозг и голосовые связки.       — «Половина дела сделана...» — он подошёл к забору и, больше на ощупь, довёл руку до звонка. Тихий, глухой писк пробрал стены тревожной дрожью; не прошло и десяти секунд, как дверь безжалостно распахнули, и полуживому взору предстал старый знакомый в фиолетовой старушечьей рабочей куртке не по размеру.       — Папа! — парень пропустил мимо внимания охотника и кинулся к старику по левую руку от Егора, ”снимая“ его и с настоящим страхом глядя на его лицо.       — Живой, не парься... — процедил Егор, принимая крики за благодарность и передавая мужчину его сыну. Стоило плечу освободиться от одного из грузов, он развернулся, сверяясь с памятью и направляясь к следующему дому. — Скорую вызови, не помешает, — бросил он на прощание.       Джон скорее провёл отца в дом; он выбежал обратно во двор сразу же после звонка в местную больницу, но охотник отдалился на несколько десятков метров.

«Ушёл...»

«...Хоть бы пообещал вернуться...» — мысленно отрезал Джон, закрывая рукой от мира ноющее, невесть от чего скучающее сердце.

***

«Судя по всему, он умер ещё ночью, во время похищения. Ни Вы, ни я не смогли бы ничего сделать.

Я приношу свои искренние извинения и сочувствую Вашей утрате.

Будьте осторожны и впредь».

      Егор настоял на возвращении половины оплаченной суммы: затраты на похороны, всё же, немаленькие. Ещё некоторое время ему пришлось сидеть в доме и ожидать, когда приедут родственники, так как новоявленной вдове стало плохо от вида мёртвого супруга; когда семейство собралось, он объяснил всё дочери заказчицы — тридцатилетней холостячке, уже два раза за жизнь имевшей дело с охотниками на монстров.       Обойдясь благодарностями, что он посидел с её матерью, пока она с сестрой и двумя братьями добирались до деревни, Линч покинул дом. У ворот стекляшка вылезла из-под футболки и радостно покружила вокруг хозяина.       — Ага. Я тоже рад, что меня не выгнали просто так взашей, но могло повезти меньше, — он погладил осколок, сцарапывая несколько серебряных пылинок. Освобождённый от рабочих тревог, Егор взглянул на свою руку — его осенило. Охотник недовольно цыкнул.

«Забыл. Куртку забыл.

Причём там, куда не хотел возвращаться.

М-да...»

***

      Шаркая по влажной дороге, Линч от скуки игрался с крышкой своей зажигалки. Стекляшка, держась по настоянию Егора ближе к земле, подлетала к окнам и наблюдала за внутренним убранством. Оказалось, что менее трети всех домов, какие ей удалось облететь, были населёнными. На её немой вопрос парень дёрнул плечами: да, угроза нападения вендиго была серьёзной, и если — а очень вряд ли, что действительность была обратной — он не промышлял первый день, то вести о нём вполне могли обойти население, но чтобы так серьёзно, особенно в среде стариков, не верящих в паранормальных чудищ... Это было странно.

Либо реальность была таковой, что нападения случались и раньше, а Линч просто в край отвык от мест, где распространённость убеждений и веры в мистику была выше общепринятого нуля.

«Кстати об ”угрозе нападения“...»

      Линч нахмурился: пусть один его ”знакомый“ не был прочь лишний раз помочь ему избавиться от последствий ”охоты“, сам Егор за последние годы потерял всякое желание за этой самой помощью обращаться.

«Ещё и телефон в куртке забыл...»

«Вот иди теперь и обдумывай свою речь, придурок...»

      Со злости он громко щёлкнул крышкой зажигалки и убрал её обратно в карман.

***

      Скоро — злость неплохо так подгоняла, перебарывая даже усталость — забор искомого дома предстал перед охотником в четвёртый раз — за два дня! На траве перед оградой отчётливо выделялись свежие следы — даже в три полосы, что значило, ещё пару раз какое-то авто проходило через двор — красно-белого фургончика скорой; на секунду Егор успел распрощаться и с телефоном, и с курткой, но, спустя пару мгновений, как заметил мельтешение в ближайшем к воротам окне, двери снова распахнулись.       В этот раз он выглядел опрятнее: узорчатый белый свитер с синей полосой посередине, обрамлённый двумя меньшими красными по краям, с рисунком снежинок, а также чёрные джинсы, слегка просторные, и тёмно-фиолетовые сланцы в паре с чёрными носками. На лицо Линч смотреть не решился, но боковое зрение опасливо замигало: очки на полголовы, за которыми едва проглядывались непонятного цвета глаза, и золотистые каштановые слабые кудри вызывали воспоминания куда более болезненные, чем свежевание, помноженное на четвертование — и всё это заживо.       — Подозрительно часто сюда наведываться приходится, — опустив голову, прошипел Егор, сделав несколько шагов назад от причины очередного напряжения. Джон насупился, сжимая ладони в кулаки.       — Если скажу, что твоё равнодушие не имеет смысла, прекратишь этот театр? — Джон шагнул ближе, сложив руки на груди.       — А если скажу, что у меня бошка болит от твоих визгов, ты заткнёшься?.. — Линч приложил руку к виску, даже не столько показушно, сколько от подскочившего давления.       — Каков кретин... — писатель прошёл до охотника, с привычным недоверием глядя на его полупрозрачную персону.       — Какой уж есть... — Егор покачал головой из стороны в сторону. После короткого обоюдного молчания он всё же набрался сил спросить: — Как отец?       — Папа в порядке... — поджав губы, ответил Джон. — А тот че-       — Мёртв. Умер ещё ночью, — Линч мотнул головой, не дав собеседнику даже фразу закончить. — Я тут только за своей курткой.       — П-понятно... — с необычным разочарованием ответил Джон, опуская руки и разворачиваясь в сторону дома. — Подожди, я принесу. Радуйся, что врачи отказались везти отца в ней.       — Передам им спасибо при встрече, — пробубнил охотник, потирая переносицу.       Действие адреналина — самое коварное, когда ты пожизненно полуживой-полумёртвый здоровьем. Не в силах более сопротивляться истощению, стоило Джону скрыться за воротами, Егор прислонился к высоким доскам забора. Стекляшка обеспокоенно завертелась возле него, на что парень отмахнулся рукой, стараясь вернуться в стоячее положение, но подогнувшиеся колени ясно дали понять, что сегодня пешком до дома добраться ему — не придётся даже мечтать.       — «Угораздит же...» — он закрыл лицо ладонью, безвольно впуская в тело изнеможение. Пока стекляшка продолжала нервничать и виться, Егор прикрыл глаза, сползая по забору на землю, ещё пытаясь сопротивляться конским копытам беспамятства, но успеха это не принесло.

«А я ещё гадал — куда ж этот день хуже станет, да?..

Нагадал, блять».

***

      «С самого детства казалось, что это весело: у меня было нечто, чего другие не имели. У меня были самые близкие друзья — сестра и этот осколок. Жизнь цвела, светило солнце, а текучая сочная соседская малина ещё не потеряла ни вкус, ни цвет.       Потом мне привелось встретиться с тобой. Жизнь показалась ещё красочнее.

За августовской жарой не ожидаешь резкие сентябрьские морозы — даже зная, чуя где-то в подкорке, что это неизбежно, что надо готовить себя к ним.

Я не успел. Не подготовился.

      Сгнила малина, ушло солнце, побледнели вкусы, поредели цвета окружающего мира.

Так увлёкся, что забыл. А может и не знал вовсе, что так будет.

Что душу будет рвать, как желудок с похмелья; что взаправду можно нареветь целый океан.

То ли забыл, то ли не знал, то ли не хотел знать — кто сейчас скажет уже?

Я ж даже сам не помню.

Спустя столько времени едва твои руки помню, куда уж причины, почему так счастлив был.

Не понимая, что всё конечно, что быть особенным в нашем блядском мире — приговор, а не благословение, я был безумно слеп.

Глуп, недалёк. Ты же мастер был эпитеты подобрать, ”писатель“.

Мне казалось, это навсегда. Ты будешь держать меня за руку столько, сколько просуществует мир.

С тобой я был готов всю Вселенную пережить. Все переплетения параллельных миров к твоим ногам сложить.

Я думал, что смогу. Я бы смог, если б был умнее.

Если бы любил лучше..?

Или...

если бы любил?

Мир, приторно-сладкий, растаял. Розовые очки треснули.

И осталось от нас — да нихуя уже не осталось, если честно.

От тебя — надгробие, и от меня — упырь, волочащийся по земле с какой-то нелепой целью.

От тех дней не осталось ничего, и я бы рад сам себя похоронить рядом с тобой, если не могу ничего исправить.

За шкирку держит, как глупого котёнка, чуть по глупости не утопившегося в тазике, только рука, готовая мне столько щелбанов и оплеух за подобные мысли надавать, что даже самому стыдно за себя становиться.

Теперь и сам, как наркоман в приходе, познающий удивительный мир канализации, пытаюсь вытащить себя. Уже не знаю зачем, но раз сестра просит, то, наверно,

надо как-то дальше жить.

Даже если не хочется, если сил нет, желания, влечения, стремления, смысла, блять, в конце-то концов.

С твоей смертью...

сам бы сдохнуть рад.

За воротник заблёванной футболки держат — в три руки, не дают упасть. Утонуть, хотя хочется.

Пытался — не выходит.

Монстры — не вариант, сам себя убить хочу.

Ебучий абсурд.

Просто — настолько невыносимый, что лучше бы себя вынести из дома как мешок мусора и сгореть где-нибудь на свалке, оставив за собой только кучку пепла и лишнюю отраву для атмосферы.

Я не хочу.

Не хочу жить. Не хочу дальше всем этим заниматься. Не хочу. Не-хо-чу. Просто не могу уже.

Где ты? Почему ты?!

Почему...

Почему тогда мне не дают умереть? Почему только тебе?

Сколько бы кругов Ада не сказали пройти, хоть по ленте Мёбиуса шатайся — если это даст мне шанс вновь тебя увидеть, я готов.

С ума сойти готов, чтобы только тебя увидеть,

и, наверно, сошёл.

«Да мне плевать, что он умер ради меня! Почему он решил, что я готов на этот шаг?! Почему он решил, что, пожертвовав собой, оставит меня в живых?! Почему...

ПОЧЕМУ ЭТО ВООБЩЕ ПРОИСХОДИТ?!»

Сошёл же, да...

Нет тебя, а я не хочу с этим мириться... Даже если смирюсь однажды, просто не хочу тебя отпускать... Потому что никак уже.

Потому что, если нельзя умереть, я вручную похороню всё, что было с тобой. Чтобы та часть меня, любившая и дышавшая, вновь была с тобой — и не важно, через что заставят пройти.

Я просто снова хочу быть с тобой.

Я просто не хочу принимать тот факт, что это невозможно.

Я скучаю.

Я, блять, до смерти скучаю.

Чем же ты думал?..

”Либо ты бы умер, либо я“,

но ты ошибся.

Физически я, может, и жив...

Но без тебя... нет и меня.

«Егор, не думал, что чувствовал бы Джон, если бы позволил тебе умереть, зная, что мог тебя спасти?»

«Это не эгоистично — скучать по умершим. Но не превращать же свою жизнь в каторгу!»

«Он хотел, чтобы ты жил дальше,

и я тоже этого хочу.

Лукасу хоть проблем не доставляй, ему тоже тяжело».

Всем тяжело. Всем тяжело, и я правда не знаю, было бы этим ”всем“ тяжелее, если бы умер я.

Я не знаю. Ничего не знаю.

Я уже ничего знать не хочу.

Плевать, что я сумасшедший,

я просто хочу увидеть тебя ещё раз.

Один. Хотя бы один.

Пожалуйста...

всего лишь один

***

      Яркий свет, тёплый, светло-оранжевый, прожёг сквозь веки; Егор потянулся рукой закрыться от едких лучей, но скомканная боль, разошедшаяся по всей конечности паучьими гнёздами разорвавшихся тромбов, отослала в мозг лаконичный и весьма говорящий ответ: «нет». Линч вернул руку на место и зажмурился, силясь восстановить хронологию последних часов и понять, где находился на данный момент.       Вдруг свет исчез; Линч открыл глаза, оглядывая сквозь мутную блажь пространство, куда занесла нелёгкая. Под взгляд попала фигура человека в бело-синей одежде.       — Я уж думал, ты сдох, — он облокотился на стену спиной и сложил руки на груди, осуждающе и с тревогой глядя на Егора.       — И тебе привет, бесформенное размытое нечто... — прохрипел охотник в ответ, сопротивляясь боли в грудной клетке. — А-ах... ”Джон“? Я угадал?.. Или, может, сам апостол Пётр?       — Сочту за комплимент, но первый вариант всё же правильнее... — упомянутый парень бросил дело подпорки для стены и прошёл к Линчу. Выражение его глаз за мутными стёклами Егор едва ли мог угадать, да и сквозь постобморочное бельмо разглядеть не мог, какие бы усилия не решил приложить. — Мог бы и не у моего дома сознание терять.       — Приношу искренние извинения, — выдавил охотник, пытаясь хоть как-то подвигать телом. Разодранная левая верхняя четверть торса, последствия долгой бессонницы — так до кучи ещё и похмелье... в итоге, он едва мог шевелить пальцами, так что скоро бросил занятие.       — Что с плечом? — Джон присел на разложенный диван, наблюдая за потугами больного человека выглядеть здорово.       — Тебя ебать не должно, — Егор отвернулся, продолжая попытки приподняться и свалить к чертям к себе домой...

...действительно к чертям — к одному конкретному, которого он каждый день в зеркале наблюдает.

      — А ты всё такой же грубиян... — парень вздохнул, поднялся на ноги и взял в руки чёрную пластину. — Тебе звонили, советую не затягивать с ответом.       — ... — Егор помолчал пару секунд, осмысляя сказанное, и, поняв, что по его душу прийти мог только один человек, чуть не подскочил. — Звонили?! — забыв про боль, он потянулся к своему телефону и выхватил его из рук Джона.       Писатель со всем наслаждением — потому что, право, подустал выслушивать колкости, хоть и понимал, что, в теории, послужило причиной их появления — наблюдал за терзаниями ”мартышки и очков“ в исполнении охотника и телефона.       — И-и-и... что ты ей сказал..? — Удостоверившись, что звонившим человеком и впрямь была его сестра, Линч мысленно перекрестился, предвкушая, каким моральным гонениям окажется подвергнут.       — А-эм... — Джон явно опешил от подобного вопроса; сообразил, однако, он быстро: — Что было, то и передал.       — «Убить не убьёт, но к мозгоправам волоком потащит...» — про себя выругался Егор, с натуральным ужасом нажимая на зелёный кружок с телефонной трубкой. Долго ответа ждать не пришлось.

Нет. Его вообще не пришлось ждать — абонент на том конце провода будто жил глядя на экран телефона и с пальцем наготове.

«Почему ты мне не позвонил?! Я тут переживаю за него значит, а он!..»

«Я в порядке, не беспокойся».

«”Я в порядке, не беспокойся“?! Это всё, что ты хочешь мне сказать?! Я тут сижу на нервах вся, а ты мне ”не беспокойся“?! Паршивец, руки моей на тебя не найдётся, чтобы всю дурь выбить!»

«А может не надо из меня ничего выбивать?..»

«Размечтался! Как увижу тебя — не отвертишься!..»

«...»

«Боже, Егор... Даже Лукас с его ”Секретными материалами“ послушнее и аккуратнее. Ты же взрослый мужчина, как ты так умудряешься-то?..»

«Бывает, что умудряюсь... Как там Лукас?»

«Лукас жив и цел, в отличие, как я понимаю, от некоторых. Не переводи тему, хулиган! Вот скажи, я мало тебе говорила, что мы за тебя волнуемся?»

«Нет, достаточно».

«Тогда почему я узнаю о тебе от каких-то незнакомых людей?!»

«Лиль, ну... первый и последний раз...»

«Конечно последний! Я тебя из дома не выпущу — не только, если это произойдёт ещё раз, а как вернусь! Сразу же!»

«Подожди... ”Вернёшься“?»

«О-ох... Нет, ну дело, одни проблемы...»

«Ага, вот тут согласен...»

«И от тебя, Егор, тоже проблем хватает, не ухмыляйся мне там...»

«Я бы тебя отчитала, будь у меня время...»

«Ты сейчас занята?»

«Я что, слышу радость в твоём голосе? Не обольщайся раньше времени, я ещё найду недельку-другую!.. а то видимо ты забыл, что надо звонить мне, если берёшься за дело!»

«Поздно было, я хотел позво-»

«Не оправдывайся, я уже говорила, что звонить надо, даже если весь мир минуту молчания держит».

«Ну не надо так говорить...»

«М-м... да, я... ой, ты меня понял, не переиначивай мои слова!»

«Прости, Лиль, в следующий раз позвоню...»

«Не будет тебе никакого следующего раза!..»

«Ха-а, ладно, кому я это говорю...»

«Мне, твоему непослушному младшему братцу».

«Вот именно!»

«Короче, как вернусь, ты у меня по полной программе получишь! И за то, что не позвонил, и за то, что Лукаса с собой тащить пришлось, и за то, что...»

«Всё, всё, я тебя понял. Хорошо вам двоим повеселиться».

«Какое уж тут веселье... Жди меня, Егор. Не отвертишься, как ни юли».

«С нетерпением ожидаю».       Во избежание продолжения нотаций — хотя Линч и понимал, что вполне их заслужил — он первым завершил звонок, устало бросая телефон возле уха и опуская руку.       — А ты-то почему меня домой затащил, а не скорую вызвал? Пристыдился второй раз на один адрес санитаров звать? — по мере возвращения зрения охотник опускал взгляд, чтобы не встречаться со своим ”спасителем“ глазами.       — Я бы с радостью, если бы это серебряное существо не выталкивало у меня телефон из рук, — Джон нахмурился, задрав нос. Стекляшка, точно на зов, влетела в комнату, зарываясь у Линча под одеялом, а следом в помещение нырнул и эфирный кусок.       — Ха-ха! — несмотря на боль, он выдавил смех, глядя на движения возле его бедра. — А ты всё так же не любишь врачей, да? — осколок вылетел из-под одеяла и согласно потёрся о его щёку. Эфирный кусок мотнулся следом, и через секунду обе половинки исчезли в дверном проёме.       — Ну и представление... — Джон потёр лоб, с неприязнью глядя на арку, отделанную чёрным лакированным деревом. — Так что это за создание? Какая-то охотничья приблуда?       — Я ведь имею право и не отвечать на твои вопросы, — Егор отвернулся от подошедшего парня, закрываясь от его лица рукой. Конечности начали приходить в чувство, хотя тело всё ещё отказывалось сотрудничать.       — М-м... Пожалуйста?.. — Джон неуверенно дёрнул бровями, подавляя мысли, что, будь раздражение, вызываемое в нём этим придурком, денежной валютой — и не суть важно, в каком эквиваленте — то число мультимиллиардеров по всему миру увеличилось бы как минимум на одного человека.       — Мы же не дети, чтобы выпрашивать что-то через ”пожалуйста“... — Егор запрокинул голову, позволяя младшей занозе со всей доступностью разглядеть снисходительную жалость на его лице.       — А если я угадаю, что это? Будешь говорить да или нет...       — Ты не отстанешь?.. — Джон согласно угукнул, быстро кивнув головой. — Мне ведь ничего не стоит тебя убить, знаешь ли... — Линч помотал головой, ощущая, как давление снова начинало бунтовать. Ещё и душа принялась восстанавливать тело, так что боль устраивала в нём целый архипарад всевозможных развлечений.       — С тобой невозможно разговаривать... — писатель повёл глазами, опуская бессильно плечи и усаживаясь на стул возле небольшого круглого кофейного столика из тёмного дерева, стоявших справа в полутора метрах от дивана. Егор проводил его движения глазами, сдерживая чувство вины. Если он выбрал путь социопата с людьми, не связанными напрямую с его работой, то ”будь добр, терпи до конца“ — или найди в себе силы отпустить ошибки, искренне извиниться за грубость и принять одну из сторон человечности.

«Человечности...»

Ну уж нет, спасибо; пока, пожалуй, воздержусь.

      — Какой уж есть, — пробормотал Егор, собирая новоявленные огрызки сил и, сквозь стоны, поднимаясь на локтях. Ожоги вновь плеснули на кожу кислоты, что он чуть не упал обратно.       — Куда собрался? — Джон подскочил с места, почти подбегая к синеволосому страдальцу; Егор отмахнулся от него, щурясь от большей боли — не ту руку выбрал для опоры. — Слушай, просто не хочу, чтобы у меня дома чей-то труп нашли.       — Могу сделать так, чтобы не нашли... — Линч ухмыльнулся, принимая сидячее положение и с категоричным недовольством осознав, что из верхней одежды на нём остались только бинты — причём новые; пятна крови на них выглядели свежо. Штаны и носки тоже ощущались, а вот обуви, закономерно, не обнаружилось.       — Если тебе тут не по душе, может, мне тебя домой отвезти? — Джон вернулся на прежнее место и поставил локти на стол, положив голову на сведённые кисти и продолжая сопровождать взглядом движения Егора — с критикующей заинтересованностью наблюдавшего исподлобья, как очкарик метался из угла в угол.       — Сам... дойду... — менее уверенно, чем хотелось, запротестовал Линч, прекрасно понимая, что в своём состоянии едва ли шаг сможет сделать. Он тихо выругался на себя, что не смог нормально до дома дотерпеть, а теперь вынужден был вести диалог с этим человеком.       — Ты можешь не противиться если не мне, то хотя бы очевидной истине? — Джон быстро подошёл к Егору и дёрнул его за руку, стащив с дивана.       — А-ай! Ты... — Линч вырвал свою руку, отряхивая кисть, и хитро ухмыльнулся, вытирая руку о штаны. — А ты резкий...       — Удачи, провокатор, — Джон быстро отвернулся и прошёл в гостиную, возвращаясь уже с курткой. — Бинты я выкинул, кровавую футболку сам решай, забирать или следом.       — Какой самостоятельный, надо же... — негромко съязвил Егор больше на автомате, чем из желания; поднимаясь с дивана, он аккуратно покрутил правым плечом, целым, и, изображая неподдельное сомнение, забрал куртку из рук писателя. — Выкинь, нахер она мне нужна...

***

      — Ох... Своя машина? — полутрезвым тоном оценил Линч, вывалившись во двор, где его уже ждали. Вопрос о двух лишних следах автомобиля отпал следом за искренним любопытством, почему Джон не в больнице с отцом. Осколок тем временем принялся за рюкзак, вылетая следом за хозяином, умело уклоняясь от приставаний эфирной половинки.       Холодный воздух дохну́л с агрессией, почти сбив с ног утомлённого охотника. В куртке с капюшоном, отделанном мехом, было гораздо теплее, чем в футболке, да и температура окружающей среды повысилась, но он всё же вздрогнул, стоило ветру забраться под незастёгнутые полы и обнять не закрытый коротким элементом одежды пояс. Погода за прошедшее время — сверяясь по телефону, в отрубе он провёл около трёх с лишним часов — ничуть не изменилась, серое небо всё так же бесчувственно давило на плечи бесструктурной плитой.       — Вроде того, — согласился Джон, подминая всякую оставшуюся эмоциональность. — Охотники же нормально зарабатывают, у тебя нет?       — Не нуждаюсь...       Егор прошёл до писателя, стирая из памяти интерьеры его дома, на которые успел наглазеться, пока вытаскивал свою хромую персону на улицу, и остановился в шести шагах от него, склонив голову и целой рукой оглаживая экран телефона в кармане.       — У-уверен, что хочешь этого?.. Мы никто друг другу, да и со мной ничего не случится, если я денёк-другой поваляюсь в кустах неподалёку.

Джон выдавил из себя смешок.

      — Садись, не то твоя сестра и до меня доберётся, — он похлопал Егора по плечу и, развернувшись, открыл дверь салона, предоставляя пространство, чтобы охотник пролез внутрь. — К тому же, как я понял, друг другу мы не совсем ”никто“.       — Ч... что ты имеешь в виду..? — Линч одарил парня непонимающим взглядом, отряхивая плечо кистью правой руки.       — Садись, я в дороге тебе объясню... — Джон втолкнул охотника в машину — благо, сделать это оказалось весьма легко, учитывая его состояние — и захлопнул дверь.       Убедившись, что её изнутри не пнули в ответ на подобный резкий жест, Джон поспокойнее выдохнул, прокручивая связку ключей между пальцами и закрывая входную дверь дома.

«Я ведь даже без этой информации тебе помог бы...»

***

      Смазанные пейзажи серо-серых, только в разных оттенках, лесных баррикад таяли по окнам растёкшейся краской. Линч продолжал натирать зудевшие виски, расположившись на заднем сидении, противоположном водительскому месту — и наблюдая, как в телефонном навигаторе Джон забивал озвученный им только что адрес. Напряжение в голове легко поддавалось объяснению; из-за этого Егор чувствовал себя ещё паршивее: конечно, он мог пережить много положений, когда люди, независимо от склада физических черт, умирали, если только не оказывались спасёнными лёгкой дланью Фортуны; но никто не отменял чувствительность,

да и похмелье после выдутой бутылки водки с последующим актом самоудушения оказывали влияние — он, вообще-то, должен быть даже рад, что обходится обычной мигренью.

      — Так о чём ты хотел поговорить? — когда они покинули пределы деревни, Линч слегка обернулся в сторону водителя, закрывая глаза ладонью от мельтешащих за лобовым стеклом картин. — Я совсем не в настроении выяснять очередные удивительные факты... — раздался тихий грустный выдох, — ...поэтому постарайся обойтись без них.       — Не выйдет, так что пристегнись, — Джон тоскливо усмехнулся, сбавляя скорость, чтобы за разговором не вылететь в кювет. — У меня много новостей.

Егор бросил держать голову и опёрся затылком на бортик двери, приглушая столько органов чувств, сколько находилось под его контролем.

      — Вещай... — позвал охотник, наблюдая за дрыганием тёмно-лиловых пятен из-за опущенных век.       — Э-э-э... С чего бы начать?.. — ему на глаза попались две половинки сердца, описавшие круг перед лобовым стеклом и снова исчезнувшие через мгновение. — Ну, вот с этого и начнём... — он промедлил, формулируя фразу. — Хотя, вообще, это не столько новость, сколько вопрос... Введение. Что это за штука?       — Я могу не отвечать?.. — унылым тоном отозвался Егор, переходя в полностью недвижное состояние. Джон покачал головой и вдобавок бросил короткое «нет». — Это м-моя... д-душа...       — ”Душа“?.. — Джон обратил восприятие на свою половинку; занятая, она едва отозвалась тихой пространственной вибрацией где-то по левую руку за окном. Одновременно полезли всё новые вопросы: металлическая? серебристая? самостоятельная? материальная? — да полезли так, что он и не знал, с какого начать. Егор опустил руку и прошёлся взглядом по выражению — озадаченному и напряжённому — позы конвоира, после чего вернулся в прежнее положение с тихим хмыканием:       — Я говорил, что отвечать бессмысленно... К тому же, я представляю, что ты хочешь спросить. Нет, я не знаю, почему она такая.       — Хах, тебе, похоже, очень часто задавали этот вопрос? — Джон попробовал разрядить обстановку, слегка кивая назад.       — Слишком часто... — мрачным тоном ответил Егор, испуская очередной вздох. На секунду пронеслась мысль: ещё несколько раз он вот так трагично вздохнёт, и из него все остатки души вылетят.

Конечно ”увы“, только их и так не осталось. Чему уж тут вылетать?..

      — И какая из этого новость?.. Я и до тебя знал, что она отличается от обычных.       — Тут дело не столько в твоей ”душе“, сколько в моей. Я её не видел ни разу, — с досадой признался Джон.       — ”Не видел“? Чего? — с недоумением переспросил Линч.       — Ну, иначе говоря... — он замялся, не желая признавать очевидную неудачу. — У меня ни разу за жизнь не было пары в этом деле. Соулмейта, родственной души — как называют теперь?       — Не повезло, — безэмоционально отметил Егор, стараясь сильно не придавать этому значения. Какое уж теперь дело до ”родственных душ“ — была бы возможность, он в жизнь бы больше не хотел слышать ни этих слов, ни им синонимичных. — Ну и?       — Ну и... из-за тебя она впервые... а-ах! как же это сказать-то?.. — он изнурённо опустил голову, поглядывая на дорогу. — Впервые... вылетела? Не знаю... — Егор одарил его ещё более непонимающим взглядом, и только спустя некоторое время воспринял сказанное.       — Исключено. Пара у неё уже бы- — охотник замолчал, выбирая, как лучше сказать, но, спустя секунд двадцать общей тишины, всё-таки остановился на первом же варианте. — ...была...       — ”Была“... — повторил Джон, собирая в памяти ещё информации. — Возможно, что и так, пока оставим это. Следующая новость — я тебя, наверно, удивлю. Ты же журналист в прошлом?       — Я... кто?! — Линч аж подскочил, чувствуя, как сбились лёгкие, подбитые мощным ударом. — Кто... отк- по-... Откуда ты это знаешь?! — забыв всякую боль, он быстро рванул вперёд, насколько позволил ремень, вклинивая взгляд в плечо водителя — бесившего одним своим появлением в его жизни теперь ещё сильнее.       — Сам прочёл, — без зазрения совести легко ответил Джон. — Удивлён?       — ...Шокирован, блять, — с ненавистью отрезал Егор, откидываясь обратно на сидение и всем телом — и видом — отворачиваясь к окну. — И? Мне уже работу нельзя поменять по случаю? — намеренно спокойным голосом, подавляя все внутренние крики старой жизни, уточнил Линч.

Было, не отрицаю. Но было давно. Хер ли с того? От тех времён если и осталось что, так записи в интернете. Всё. Ничего больше...

Верно. Ничего больше.

      — Вот именно. По случаю чего? — Джон, однако, униматься не собирался. — Ты ведь понимаешь, что я вижу, как ты избегаешь на меня смотреть?       Охотник промолчал, продолжая цепляться вниманием за дёрганье тёмно-коричневых стволов, овеянных серо-голубой пасмурной дымкой.

«...Блядская осень».

      — ...У меня есть на то свои причины, — с показушным недовольством наконец ответил Егор, осознав, что от него ждали продолжения и, вероятно, каких-то объяснений подобным действиям.       — Ладно, я сам угадаю... — прошипел Джон, вспоминая слова матери. В день их первой встречи с ”охотником“ он допытывался у женщины, кто этот человек, откуда он взялся и почему — хотя третий вопрос так и не задал, понимая, что едва ли она знала ответ — он завёрнут в такую плачевную атмосферу. — Мама говорила, — намеренно уточнил писатель, держа в уме прошлую реакцию Линча, — что у тебя в знакомых числился мой погибший тёзка.       Егор продолжал хранить молчание, но нехотя вслушался в речь ”собеседника“. Джон тем временем продолжал:       — Если принять во внимание, что ты на меня ни разу не посмотрел, а также недавно заикнулся, что пара у тебя была...       — И что с того?! — огрызнулся охотник, закрывая уши ладонями, и наклонился вперёд, упираясь лбом в переднее кресло.       — А то, что мне это тоже, блять, не нравится! — он удержал порыв вдавить какую-нибудь педаль, понимая, к чему это может привести, но скрипучая озлобленность никуда не делась. — Ты заявляешься в мой дом — и бац, с абсолютного нихуя моя душа начинает ныть, чего не делала, сука, ни единого раза! За всю мою жизнь! — он ударил по рулю, громким звуком выводя пассажира из сонливости. — Я знать не знаю, почему это происходит! Мне нужны объяснения!       — С чего ты взял, что я знаю?! — Линч тоже перешёл на крик, порядком взвинченный новым знакомым. — Я и сам ответы искал... но... нихрена я в итоге и не узнал!       — Понятно... — неожиданно тихо ответил Джон, выглядывая в окно городские бетонные массивы. — Займи себя мыслями об этом, пока мы едем... — он замолчал, сдерживая смех. — Только не усни, а то я тебя дома минут пятнадцать к ряду разбудить пытался, ещё мне нести тебя до квартиры придётся.

***

      Догадаться о том, что происходило между их половинками сердец, было не тяжело: ещё находясь в постели он понял, что нехорошие замашки их взаимодействия — нахождение родственной души. Закрывать глаза на подобное было нельзя, потому Егор принялся расставлять по полочкам всё, что знал о своей стекляшке и что было связано с их проблемой.       ”Соулмейт“ на душу Линча один раз нашёлся — потерялся, к превеликому сожалению — но дело в том, что он был — и оттого возмущения чужой половинки Егор не понимал совсем. К тому же, несколько раз ему вместе с прошлым обладателем его сердца доводилось побывать возле этой деревни — тогда, если ошибка в определении родственной души действительно случилась, проявилась бы возможность её исправить; особенно учитывая, что чёткость определения второй половинки была даже порядком строже уголовного кодекса.

Второй?

Ошибка?

Лишний?

кто лишний?

стекло. стекло лишнее.

«они похожи как две капли воды — я уверен».

«могло ли быть так, что я снова навлёк беду? что моя ”душа“ выбрала не того человека?»

это ведь невозможно...

я бы... ощутил? понял? узнал?

Нет... Наверно, не справился бы...

Виновный?..

«снова, блять, виновный?»

«хорошо, а если ошибки не было?»

«если во всём этом есть смысл?»

Какой смысл?

какой вообще в твоей жизни смысл? это бесполезно. просто ты блажь. ошибка. пустышка. заглушка. смириться бы давно пора: от тебя одни беды. одни проблемы. ты даже здесь навредил. ты вред. именно. ты лишь вредитель, которого надо вытравить.

«...но если ошибки и правда не было?..»

прекрати оправдываться. прекрати нести чушь. ты что, боишься снова признать, что ты допустил фатальную ошибку? наивный, глупый. это не ”судьба“, не ”жизнь“ и не ”стекляшка“, кто допустил её. это ты. ты снова ошибся опять — и посмотри, что ты наделал

Один мёртв,

а у другого ты украл пару.

Так и есть, Линч.

Егор Линч.

Это ты здесь — главная ошибка.

***

      — Алло-о..? — обладатель возгласа продолжал водить перед глазами ладонью, что у Линча даже закружилась голова, когда недружелюбные голоса, запертые в его черепе, в очередной раз, схватив и удерживая уже всю дорогу, отступили, оставляя его с немым вопросом «что, кто и где» перед мутной фигурой. — Я же просил не засыпать! Стою тут вторую минуту, рукой машу, как дебил!       — Я не засыпал... — с трудом ответил Егор, вываливаясь из салона на улицу и оглядывая свою полуразвалившуюся сталинку. Нормальный дом был любезно предоставлен сестре для проживания и на сохранение, а вот квартира ”метр-на-полтора-кладовка“ пребывала его личным пристанищем.       Джон тем временем полез за рюкзаком охотника, любезно отобранным у серебряного осколка ещё перед отъездом — стекляшка, как только о ней вспомнили, выхватила рюкзак из его рук, чуть не порезав, и рванула в сторону дома; эфирная половинка тоже отправилась за ней. Писатель покачал головой, сдерживая озвучивание оценки их действий, и обернулся к Линчу. Он стоял полусогнутый, опираясь локтем на ручку двери и, по всей видимости, пытаясь отдышаться.       — «Тяжёлый, чёрт...» — он несколько раз покрутил рукой, возвращая мышцы в сознание после короткого перегруза из-за чужого багажа. Джон только успел собраться с духом, намереваясь обратиться к Егору, как он отозвался первым:       — Теперь доволен? Можешь ехать обратно... — Линч отпустил машину, направляясь в сторону дома, вслед за стекляшкой.       ...От поцелуя с асфальтом его спас Джон, вовремя заметивший, что равновесие его новый ”полудруг“ хранил... ну, не хранил. Он усмехнулся, придерживая охотника за плечи — Егор, до конца даже не понявши, что произошло за прошедшую секунду, уставился на лужи в сантиметрах тридцати от его лица.       — Ага, а до подъезда ты ползти собрался? — он приподнял Линча — в который раз принимая к сведению, что он весил подозрительно мало для своих-то лет, даже настоящих, а не внешних — и закинул его руку себе на плечо. Влекомый страдалец принял пару попыток освободиться, но удачей они не обернулись — Линч только с трудом удержал себя на ногах. Стекляшка тем временем оставила рюкзак у подъезда, быстро вернулась к хозяину и обеспокоенно закружилась вокруг него.       — Я... не настолько немощный... — только и смог возразить Егор, отворачиваясь и скрывая стыд за себя, проступивший колючим румянцем.       — Верю, верю, — несколько раз кивнул Джон, удостоверяясь, что хотя бы доволочиться до подъезда Линч в состоянии; пусть донести его составило бы меньше труда.

***

      Преодолев расстояние до входной двери полуразложившегося скелета жилого дома, а также самое трудное испытание — несколько этажей по лестнице — Джон с грузом по левое плечо предстали перед входом в небольшое жилище. Даже из-за закрытой двери прекрасно вылезал запах запущенной квартиры, что у писателя промелькнул вопрос, как её хозяина до сих пор не выселили соседи. К слову о выселении: сейчас он выглядел как волонтёр, тащивший заплутавшего алкаша, только и сумевшего справиться с ключами и замком, до его места прописки.       — Когда убирался в последний раз? — оглядывая прихожую и затаскивая в неё Егора, с иронией спросил Джон. — Ты здесь будто и не живёшь.       — Я ”здесь и не живу“, только работаю, — отмахнулся охотник, наконец вытягивая свою руку из чужой хватки. Стекляшка прошмыгнула внутрь, бросая рюкзак возле кучи одежды, и продолжила улетать от преследования чужой половинки.       С негласного позволения Джона Линч свалился на пол, благо ковёр смягчил падение, и снял с себя куртку, осматривая бинты; на удивление, техника, с какой они были закручены, выглядела — после стольких телодвижений — весьма неплохо; по крайней мере, лучше, чем первая версия, потому что нормально забинтовывать себя Егор так и не научился.       Выбросив куртку в кучу одежды, он улёгся на пол, восстанавливая дыхание и уже смиряясь с тем, что покой ему сегодня не светил.       — Ещё что-то надо?.. — больше риторически спросил охотник, глядя на своего поводыря и укрывая периферийное зрение от наблюдения его лица. — Так просто уходить ты явно не собираешься... — печальным тоном отметил Егор.       — Ну... — он слегка помялся; всё-таки понимал, что едва ли был желанным гостем. — ...не могу же я тебя бросить вот так на ковре валяться в метре от входно-       — Можешь, я тебе разрешаю, — Линч махнул рукой, отворачиваясь от двери, и выдавил бессильную ухмылку. — Ты ведь только душой своей обеспокоен...       — Хе... — Джон усмехнулся, уперев руки в бока и глядя на охотника сверху вниз. — Разумеется, блин, нет!       — Прости?.. — он чуть приподнялся на здоровом локте, оценивая в мыслях сказанное, но ”здравый“ смысл быстренько намекнул, что это вполне мог быть обман. Линч подоскалился; чванная жалость к своей персоне была последним чувством, какое он мог терпеть. — Не надо думать, что я какой-то дряхлый инвалид. Сам о себе позабочусь. Исчезни.       Джон глубоко и тяжело вздохнул, театрально прикладывая руку ко лбу. До него наконец дошло, в чём причина такого поведения.

Туман загадочности вокруг их молодого исполнителя опустил первый слой, позволяя писателю оценить его состояние в полную меру доступных возможностей.

      — Я так не думаю, — твёрдым тоном обратился Джон, присаживаясь на корточки и пытаясь как-то наладить — казалось бы, невозможный — контакт.       — И хер ли тебе от меня нужно тогда?! — Линч огрызнулся, закрываясь рукой и отползая назад, дальше от помехи его размеренной с подскоками жизни.       — Уйми своё недоверие, пожалуйста, — он приподнял руки, силясь показать свои намерения; выйти на мировую оказалось испытанием, практически непосильным его нынешнему уровню знаний об охотнике. — Я же не собираюсь тебе вредить.       — Уже вредишь одним своим присутствием! — он ещё сильнее отвернулся, скуксившись как от горького недозрелого лимона.       — Я не уйду, пока не узнаю, почему ты так ко мне относишься, — нарочито спокойно произнёс писатель. — Слушай, я признаю, что сейчас действительно тебе никто. У тебя был близкий человек, который, судя по твоим избеганиям, выглядел в точности как я, и он был твоим соулмейтом. Может, блять, кем-то большим — кто я, чтоб судить об этом? И я так же прекрасно понимаю, что ты меня не хочешь не то что видеть, а в принципе знать. Но пойми меня и ты! Я впервые за свои двадцать пять лет вообще увидел этот кусок света. Почему он выбрал тебя — вот я-то откуда это знаю?! — он потёр переносицу, собирая слова в предложение. Монолог уж больно затянулся. — Мне плевать, соулмейт я тебе или нет, если ты меня таким не считаешь. С другой стороны я смотрю, с друго-о-ой! Мы — обычные люди, и это в порядке, сука, вещей, что я просто хочу позаботиться о ком-то, кто мне помог!

Обычные... кто?

Люди?

Я-то? Обычный человек?

Что ты вообще несёшь?

Не может быть такого, чтобы кто-то меня причислял к обычным людям.

Потому что я им и не являюсь. Я — кто угодно, но не ”обычный человек“.

От обычного во мне столько же, сколько от человека.

ничего ничего нет и не будет

...

не будет?

почему..? это...

шанс

на искупление?

нет. нет. НЕТ. нельзя. есть вещи, которые искупить нельзя. нельзя простить. нельзя — просто нельзя. это ты виноват, что нельзя. потому что от тебя только проблемы.

почему...

потому, очевидно, что ты рубец на ткани мироздания. сколько бы мир ни пытался, тебя никак не вывести. какой тебе нахуй шанс на искупление? искупишь — разве что сдохнув наконец! надежды тебе не найдётся. столько раз проходили,

но ты так и не понял.

Ничего уже нельзя ни простить, ни изменить, ни переделать.

Вот так просто — нельзя. Дорога — ой! — перекрыта уже. Кирпичами завалена. Лужами кислоты залита.

Никто тебя не простит. Все лишь делают вид — внутри они так же винят тебя.

В его смерти.

И после всего этого ты заслужил жить счастливо? Ты смеёшься?

Над собой смеёшься или над здравым смыслом?

я даже ответить ему не могу?

почему? это ведь...

Нет. Это тайна. Представь — тебя будет ненавидеть ещё один человек, узнав, что ты собственноручно убил любимого человека. А потом и вся Земля. А потом и вся Вселенная. А потом — даже в Аду будешь лишь ошибкой.

Нигде тебя уже не ждут.

И никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за что —

не начнут этого делать.

но...

Не отрицай.

И крыть тебе уже нечем.

Ты гнойник в человеческом обличье — зря, очень зря природа одела тебя в мясной гуманоидный костюм.

Одевать-то тут нечего:

ни сердца, ни души, ни мозга.

Просто пшик. Пшик, который должен умереть, а отчего-то сопротивляется.

Это из-за тебя его нет,

и ты не заслужил иметь кого-то кроме.

Предаёшь его любовь? Крадёшь у меня тело, а потом предаёшь его?

Вот действительно, почему бы тебе не умереть?

А этого — о, представь! — человека! вышвырнуть за дверь пора, а то случится что-то плохое.

Да — и угадай, по чьей вине?

По твоей.

Потому что ты всегда

во всём

виноват.

      — А смысл обо мне заботиться? — после долгого молчания всё же продолжил Линч, когда грызущее чувство вины отпустило его в реальный мир. — О некоторых людях просто не надо заботиться.

«И я из них».

      — Эх... — Джон вздохнул ещё драматичнее, хотя казалось бы, что дальше уже некуда. — Ты спас моего отца, и я знаю, сколько мама тебе заплатила за это. Если брать эти два действия в обратном порядке, то есть в порядке исполнения, то я считаю, что это мало. Ещё и с учётом твоих ран, — он ткнул пальцем в сторону забинтованной груди, — мне кажется, что разумно просить больше. Если ты не хочешь, чтобы я помог тебе просто так, считай это дополнительной платой, что ли...       — Т-ты... издеваешься надо мной?.. — Линч опустил руку, глядя искоса на чужую шею. — Платой?..       — Ну а чем? Если ты отказываешься от моей помощи, не откажешься же от дополнительных услуг как ”чаевых“ за помощь? Или, разговаривая на языке денег, мне заплатить за то, чтобы ты позволил мне помочь?       — Ты д-дурак? — Егор отполз дальше, принимая сидячее положение и утыкаясь взглядом в палас. Он хотел возразить, как краем зрения заметил, что его собеседник действительно потянулся за кошельком. — Стой! Не надо! Мне заплатили ровно столько, сколько я попросил!       — Тогда почему ты так от меня отгораживаешься? Из-за случая у сарая, да? — Джон всё же достал бумажник, вытаскивая несколько купюр и протягивая их под нос охотника. — Может, кому-то было бы хуже, не появись ты в их жизни... — он вздохнул, присаживаясь на колени. — У нас было несколько охотников в деревне, но большинство исчезало без прока. Я не знаю, что с ними случалось, но доверия к подобным личностям поубавилось... Ещё и из-за пропажи папы я на нервах был. Сейчас я знаю, что он жив, что ему не угрожает какая-то мистическая тварь. Сейчас я вижу тебя — без этих эмоциональных примесей.

«Может, ты не хочешь, чтобы я тебя жалел. Я не буду. Жалость тяжело перенести, когда ты действуешь в одиночку — и обходишься такими ранами».

«Линч, я не собираюсь тебя жалеть. Я не хочу, чтобы ты ненавидел меня из-за моей предвзятости. Прости».

«Я хочу узнать, что случилось. Почему ты закрываешься, выпадаешь из реальности в свои мысли, избегаешь смотреть на меня».

«Это не жалость, это сочувствие. Ты тоже человек, ты имеешь право на сострадание и сочувствие».

«Если ты решишь, что сказал лишнего, возьми и убей меня, как обещал».

«Если я умру, это будет моя вина, а не твоя; поэтому успокойся и позволь мне позаботиться о тебе».

***

      — Ты не понимаешь, на что подписываешься такими словами... — Егор поднял взгляд, задерживая его на воротнике чужого свитера. — Я ведь действительно могу. Это не форма речи.       — То, что я сказал, тоже не ”форма речи“. Давай хотя бы попробуем?.. Конечно, ты можешь и не отвечать на мои вопросы, но я ожидаю хоть какого-то сотрудничества. Или тебе добавить? — он кивнул, намекая на три пятитысячные бумажки, скрипевшие перед лицом Линча красноватыми пятнами.       — Забери, мне это не нужно, — он покрутил головой, отказываясь от этой странной ”оплаты“ непонятно чего, и поднялся с места, опираясь на стену. — Вот только не отнекивайся потом, что зря заикнулся и поставил на кон свою жизнь.

Убить?

Убить будет...

...тяжело?

просто

я предупредил — причём несколько раз.

и возможность отказаться у него была.

это всё не мои проблемы.

      — Не буду, не переживай, — Джон улыбнулся, помогая Егору встать на ноги. Линч подавил в себе порыв отмахнуться от его помощи, из-за чего какая-то из шестерёнок в рассудке лопнула, крутясь уже по воле других, более крупных и значимых зубчатых круглых пластин.

Что...

что ты делаешь? почему смеешь надеяться на помощь?

Почему бы нет?..

Это не помощь, верно... Это сделка.

С меня — ответы,

а с него

помощь

смерть.

Вот и вся задача, да?

И нет никаких проблем.

Кто-то умрёт.

возможно, даже ты?

или я должен звать тебя ”я“?

кто в действительности чей голос украл?

Нет. Это ты украл — украл, надеясь на лучшую жизнь.

или твой голос...

это голос вины...

а не мой?..

...

...Почему же ты молчишь?

      — Итак, с чего начнём?..       — «Я... иду против себя...» С мастерской... Там найдёшь все ответы, какие хочешь, а мне будет удобнее избавляться от тебя... — Егор отвернулся, указывая рукой в сторону небольшого коридора. Джон дёрнул бровями, но не издал и звука, помогая охотнику дойти до нужной комнаты — и заодно осматриваясь.       — Мастерская, значит?..       Проволочась до нужной комнаты — под сильный аромат спиртного — первым, что увидел писатель, стали бутылка — почти пустая — на столе и белый, слегка розоватый, порошок рядом. Он замер, на что Линч слабо улыбнулся:       — Это не то, о чём ты подумал, скажу сразу. Потому что до правды сам ты не догадаешься.       — Тогда что это?.. — вернув самообладание, Джон прошёл глубже в мастерскую. Егор расположился на стуле возле стола, двигая пальцами лист с шлифовальной стружкой.       — Это все приготовления к охоте... — с тяжестью ответил Линч, стягивая с себя бинты. — ...и их последствия...       Несмотря на то, что раны уже начали заживать и покрываться корками, выглядела картина всё равно печально. Парень стыдливо опустил взгляд, разводя руки в стороны.       — Именно за это я и брал плату... Так что тебе не следует париться на этот счёт. Меня не ранили, это часть подготовки...       — Ох... Я думал-       — Я прекрасно знаю, что ты думал, — Линч пожал плечами, избегая смотреть на бордово-чёрное пятно, растёкшееся по всей левой верхней части тела. — Если тебе интересно, такие раны вендиго не оставляют.       — Что ж... Выглядит... ужасно, если честно... — Джон подошёл ближе, машинально протягивая руку к ране. Егор, наблюдая за его сдержанными потугами, равнодушно усмехнулся.       — На ощупь не лучше, — он повёл плечом, молча позволяя коснуться. Боли хуже, чем насыщенные укусы дешёвой водки, его пальцы всё равно не принесут. — Ты писатель, да? Смотришь на натуру? — он выдавил смешок, цепляясь взглядом за его прикосновения. Джон пропустил вопрос мимо ушей; до этого, перебинтовывая Линча, потерявшего сознание, он старался не зацикливаться на ране, так как выглядела она действительно пугающе — сейчас ему предстала возможность изучить её дельным образом.       — Что это за приготовления такие?.. — Егор кивнул в сторону стола, но в ответ на непонимающее молчание уточнил вслух:       — То, что на столе — полупричина и полупоследствие... — он позвал стекляшку, и она быстренько метнулась в мастерскую; чужая душа себя ждать не заставила, неустанно продолжая преследование и пытаясь соединиться со стекляшкой. — ...это её часть.       — ...Объяснишь? — не бросая изучение — уже больше утянувшее наваждением, чем интересом — раны, обратился Джон, мельком бросив взгляд на порошок на столе.       — М-мх... Ты же интересовался в машине, да, почему она такая?.. Я повторюсь, что не знаю ответ ”почему“, но её ”механика“ работы мне известна...       «Обычно душам нельзя навредить: это просто нематериальный кусок эфира, качающий энергию. Моя же душа иная... Это не эфир, а стекло — материальное. И ей можно навредить... правда, только я могу это сделать. В общем, её... э-э-э... она так или иначе связана с моим... телом... Вообще, проще будет объяснить, взяв конкретный пример: я её использую действительно как ”охотничью приблуду“...»

Джон вздрогнул, с чувством стыда узнавая свои же слова.

      «...так как это лучший вариант. Представь, что ты стреляешь из пистолета, но можешь управлять вылетевшей пулей по собственному желанию. И эта пуля, без единого вреда для себя, может пробить — при должном желании — даже планету Земля. Как-то так это работает...       А порошок на столе — остатки от шлифовки. Заострял её для удобства, ну и сам под раздачу попал... Потом серебром покрыть требовалось... Догадался, к чему я веду?»       — Догадался... — с сожалением ответил Джон, отпуская наконец многострадальное плечо и разглядывая теперь уже стеклянную крошку. — И что ты будешь делать с этим?       — Сейчас — ничего. Нужно для начала снять серебро с моей ”души“, чтобы начать её восстанавливать, а я пока не хочу этим заниматься... — он затих, глядя на недавние инструменты, довёдшие его до состояния ”нестояния“. — Ещё какие-то вопросы остались?       — Да, — услышав заветное приглашение к продолжению разговора — или, что более вероятно, скрытое желание его поскорее завершить — он прекратил осматривать наполнение стола, переводя взгляд на избитое бессонницей лицо. — Я был прав? Ты ни разу не посмотрел на меня — и даже сейчас этого избегаешь! — потому что я похож на твоего Джона?       Линч закрыл глаза, сжал губы, опуская голову; да, чувствовал, что этого вопроса не избежит, но поднимать тему ”икс“ вообще не хотел.       — Понятно... — он посмурел, по самому виду охотника прекрасно угадывая ответ. Егор качнул головой, вспоминая ночной порыв воспоминаний.       — Сзади на полке есть его фотография, можешь сам сравнить... — не поднимая головы, обратился парень.       Джон прошёл к указанному месту и спустя полминуты поисков обнаружил фоторамку со сложенными у правого нижнего угла очками с тёмно-синей оправой, опущенную изображением вниз. За стеклом в обрамлении деревянного прямоугольника скрывалась яркая — и понятно отчего не выцветшая — фотография с...       ...с, и впрямь, его настоящей копией. Писатель несколько раз повертел фоторамку в руках и, уже лучше понимая происходящее, вернул её на место.       — Ну как?.. Что-то для себя выяснил?.. — спросил Линч, заметив, что его незваный гость вернулся на прежнее место перед стулом. Джон помедлил с ответом, даже не понимая, с чего начать. Выяснить-то выяснил, а дальше теперь что?       — Будет легче, если я сниму очки? — он присел на корточки, выполняя озвученное действие раньше, чем Егор успел согласиться или отказаться. — Я ведь другой человек.       — И надо тебе оно?.. — Линч закрылся ладонями; Джон просунул очки вперёд, позволяя охотнику убедиться в действительности исполнения, и отставил их на стол. — Слушай, не пытайся...       — Хотя бы попробуй. Нельзя же вечно загоняться из-за этого.       — ...А почему бы и нет?.. — совсем без интонации отозвался Егор, строя перед глазами темноту.

Я ведь говорил, что имею веские причины вести себя так.

Потому что...

он не просто умер, вот почему.

Потому что я — ядро всего этого кошмара. Из-за меня все эти беды.

Потому что тяжесть, взваленная жизнью на мои плечи, переломала мне позвоночник, лишая последней в жизни опоры.

      — Может, я смогу лучше тебя понять, если ты мне расскажешь, как это произошло? — Джон всё равно не собирался униматься, продолжая попытки вытащить Линча из стадии отрицания — даже если внутри он сам давно уже всё принял. — Или...       — Без ”или“... — он скорее выставил руку вперёд, отворачиваясь и сдерживая бесстрастие на лице. Писатель быстро всё понял, накрыв его ладонь своими. что ты творишь?

что же я творю?..

не знаю.

это... не я...

я... не хочу... не понимаю...

серьёзно выстраиваешь надежду?

надежду?

это слово... ”надежда“...

Звучит мелодично, нет?

он лжёт. все они лгут. никому ты не нужен. почему ты продолжаешь считать,

что чего-то достоин?

с его смертью ты должен сдохнуть сам. не сопротивляйся себе же.

”себе“...

”я“... кто скрывается за этим ”я“?..

Чей же... это голос?..

вытащи руку, проказа. ещё и из других-то урны для плевков не делай. решил гнить — так разлагайся один!       — Не стоит. Всё хорошо, — почувствовав дрожь в чужой руке, шёпотом обратился Джон, слегка ослабляя хватку. — Я честно не знаю, что ты думаешь обо всём этом. Но я хочу понять тебя.

Ложь.

Ложь. Фальшь. Не верь ему. Он врёт.

врёт?..

а если я просто совершу ещё одну ошибку?..

подумаешь ведь, одной больше, одной меньше...

я пообещал, что убью его, если что-то пойдёт не так...

тогда никто не узнает, что я снова ошибся...

Верно?

Почему же ты снова молчишь?

Разве я не прав?

... и что сказать ему? ты будешь выглядеть, как жалкий нытик.

Не плевать ли на то, как я буду выглядеть?

В своих глазах я уже давно выгляжу одной только лужей болотной.

Хуже, чем я к себе, никто ко мне не отнесётся.

...хуже, потому что заслужил подобного отношения.

Хуже, потому что самому стыдно. За себя. За свою жизнь.

За одну свою немощность...

...перед лицом вины...

Или... Или всё так и есть? Я виноват. А значит... ...заслужил только увязнуть в вине, в своей никчёмности, и шансов для меня уже никаких нет?..

Я перестаю понимать что-либо...

Я не знаю, что мне делать...

Я не знаю, что мне говорить...

Я не знаю, как мне действовать...

Я уже... ничего...

...не могу понять...

      — Произошло ужасное, да?.. — мягким тоном спросил писатель, слегка поглаживая ладонь Егора и обращая на себя внимание фразой.       Линч промолчал, но незаметно кивнул, напрягая рассудок блокировать любые инициативы фантазии на воспроизведение картинок из прошлого. Рассказать? Не рассказывать?       Проболтает лишнего — что делать в таком случае? есть шанс убить незадачливого слушателя. Можно ли?

Можно ли рассказать?

Ведь... нельзя...

Нельзя же.

что, если есть другая точка зрения?

Другой точки зрения ведь нет. Убил. Убил, вот и всё. И нет никакого прощения. И нет никакого искупления. Есть вещи, которые не искупить.

Которые не простить.

...

это не прощение...

это сделка...

...

      — ...Холодно... — наконец пробормотал Егор, прерывая своё молчание. Он смутился, дёрнув плечами из-за налезшего озноба. — Я бы...

«Я могу тебе рассказать...»

«Постараться... рассказать...»

«Но пути назад уже не будет...»

Лучше откажись, пока у тебя ещё есть такая возможность.

      — Сказал же, давай для начала хотя бы попробуем... — уже не столько помогая подняться, сколько просто поднимая Линча, ответил Джон; ему пришлось практически прижать Егора к себе — да и охотник сам особо не сопротивлялся — из-за его окончательной потери равновесия.       Очередь посещённых комнат пополнилась ещё одной — спальней.

***

      По достижении нужной точки Линч извернулся откопать в шкафу просторную пыльно-голубую футболку, чтобы не измазать ничего кровью, после чего Джон усадил его на диван и надел её на охотника — Егору тяжело давалось поднимать левую руку, как и двигать ей в принципе, из-за чего сначала он хотел даже забить и просто натянуть кусок ткани как мешок. Под недовольные собою же взгляды писатель накинул ему на плечи одеяло, заворачивая концы спереди. Линч всё так же не поднимал взгляд, рассматривая затвердевшие складки на простыни.       — Дать время, чтобы ты собрался с силами? — Джон сел перед ним на пол, изучая грузное сомнение в чужих глазах. Без очков было тяжело, но он принял это за часть их более близкого ”знакомства“.       — Н-нет... Я... п-постараюсь коротко... Иначе вряд ли... смогу... — он вытащил руку из-под одеяла, разглядывая бледные пальцы, и протянул её вперёд. — Просто... не отпускай меня, пожалуйста...

Джон нежно коснулся его кисти, соглашаясь без лишних слов.

«Я... возвращался с очередного... дела... Тогда ещё не было ни заказов, ни ”охоты“...

Шёл, едва живой...

Он... был также и моим напарником... Я...

Я должен был остановить его тогда... Но...

...не смог... не успел...

Если честно, то... я не очень хорошо помню, что происходило... Все воспоминания как в тумане...

Всё, что у меня осталось, что мне известно о его смерти...

То, что я безумно провинился.

И в равной же степени допустил непоправимую ошибку...

Мне вообще не стоило возвращаться домой, зная, что он не бросит меня в том состоянии...

Я... совсем не знаю, на что надеялся...

Завалился домой, отрубился — у него же на руках...

Очнулся...

...уже один...»

      Егор прервал рассказ, подзывая стекляшку к себе и с натуральной скорбью наблюдая за ”догонялками“ их половинок.

«Она тоже всё помнит. Вот и не хочет с твоей душой соединяться...

...

Вряд ли ты хоть что-то понял из моего рассказа...»

      — Н-да... Понять тут действительно трудно...

На пару минут во всей квартире повисла бездонная тишина; оба парня осмысляли сказанное, делая свои выводы.

      — Значит, ты винишь себя в его смерти?.. — Егор кивнул, сводя плечи под одеялом из-за леденящей дрожи, будто окно позади было настежь распахнуто. — Тяжёлый случай... — он поднялся на ноги и сел рядом на диван, продолжая держать ладонь Линча в своей. — Давай поступим так... Я, наверно, совсем не тот человек, который должен оказывать тебе помощь. Но я не отпущу твою руку, пока ты на меня не взглянешь и пока не признаешь, что ведёшь себя как дурак.       — Я знаю, что веду себя как дурак... — тихо возразил охотник, но Джон качнул головой, прерывая его.       — Не в этом плане. Уж прости, что так и не смог до конца понять, где ты провинился, но я правда не нашёл причины укорять себя за его смерть, — он вздохнул, легко поглаживая его запястье. — Возможно, я услышал слишком мало... Да, об этом тяжело говорить, но... из-за чего это произошло, что ты обвиняешь себя?       — Это..?

Из-за чего он умер?

ха-ха, банальный вопрос, очкарик. конечно же из-за меня. да?

...д-да...

... из-за м-меня...

нет никаких иных причин...

...н-нет... нет их... сов... совсем н-нет...

      На синей, в сторону чёрного, ткани пододеяльника расцвело тёмное мелкое пятно; Егор опустил голову, подпирая свободной рукой. Его плечи затряслись в чуть слышном плаче.       — Линч?.. Ты?.. — Джон с удивлением посмотрел на охотника; накрыл его одеялом по самую макушку и, не встретив и малейшего сопротивления, уложил себе на колени. — Я... не хотел тебя доводить до слёз...       Егор крепче сжал его руку, через силу помотав несколько раз головой. Искрящийся воздух в лёгких не давал произнести и слова; альвеолярный раскалённый фейерверк расходился красочными кроваво-алыми салютами.       — Э-эх... Ладно, попробую угадать... снова... — писатель склонился над свёртком, бессильно скулившим на его коленях, не зная, услышат его или нет. — Знаешь, людям свойственно жертвовать собой ради кого-то. Прими во внимание своё плечо — ты тоже чем-то пожертвовал, чтобы помочь моей семье... Не тот я человек, кого ты послушаешь, и не тот, кто должен говорить подобное, но я думаю, ни в чём ты не виноват.

Не знаю, самому ещё не приходилось через это пройти. Не знаю, придётся или нет.

Мы с тобой много чего не знаем о нас самих, о том, что нас ждёт...

Но... одно я могу сказать точно: невозможно принять, что кто-то жертвует собой ради тебя. Особенно, если это дорогой человек. Конечно, попытаешься его остановить.

      Людям проще стирать свои ноги в кровь, чем позволить любимому делать это ради них. Хрен его поди разбери, почему. Жертвенность никогда не понимал, да и понимать не хочу, та это ещё дрянь.       Но иногда выбора не оставляет сама жизнь. Когда ставит перед фактом: катафалк во дворе, а ты выбирай, чьё тело сегодня в него погрузим.       Это ужасный выбор, я понимаю. Если я прав, я... едва ли чем-то могу тебе помочь. Терять близких непросто. Стоишь у окна и смотришь в небо, спрашивая в тупом оцепенении: ”а когда вы вернёте его обратно?“ — а ответа не получаешь.       Сестра у тебя хорошая, она наверняка до меня всё сделала, чтобы тебе помочь. Мне тут уж только повторить, скорее всего, останется...       Надо учиться жить дальше, даже если совсем не получается.

Нельзя так говорить, знаю. Тебя не знаю, оттого и помочь едва ли могу. Но давай я заезженный текст повторю, может, тебе мало его вдалбливали.

Человек, жертвуя собой, подразумевает выкуп чьей-то жизни. Он, твой ”Джон“, если я правильно понял, так и сделал.

Ты бы ведь так же сделал, да? Вот к этому и клоню.

Любя, мы причиняем боль, лишь отдаляясь и уходя.

Не знаю, как сказать, чтобы правильно выразиться. В общем...

Живи ради чужой жертвы, как-то так. Не обесценивай чужую смерть тем, что бросаешь всякую жизнь, надеясь умереть следом.

***

      Прошло минут десять-пятнадцать, пока Линч не успокоился; вылезать из-под одеяла или как-либо двигаться он не хотел — потому что всё, что хотел, так это испариться на месте и со своими слезами затеряться среди волокон одеяла и футболки, между клетками кожи.       В голове было на удивление пусто, даже шёпот собственных мыслей распался концом песчаной бури, открывая бескрайний километраж жёлтой пустыни, распростёртой под белым-белым небом, лишённым солнца. Ни одна дюна не поднялась над ровной поверхностью; абсолютная пустота пронизала слой песка белыми чистейшими клыками.       — А ты... умеешь убеждать... — с трудом выдавил Егор, поджимая колени. Он чувствовал, что стекляшка вилась неподалёку, но не решалась подступиться к нему, из-за чего состояние казалось ещё паршивее и необычно-лучше одновременно.       — Я тоже не ожидал, что ты так отреагируешь, если честно... — не менее хрипло отозвался Джон, подавляя желание растормошить ноги — уже успевшие затечь — и шумно вдыхая. — Я слишком надавил?..       — Ха-а... Не знаю... — с ветхой ухмылкой ответил Линч, теряясь в догадках, сколько раз за один вечер прозвучали эти слова. — Может, именно так, как надо...       — Прости, — писатель чуть наклонился, осматривая ныне недвижный синий свёрток. За всё это время он так и не выпустил его ладонь. Егор кивнул и, преодолевая оставшиеся внутренние противоречия, высунул голову из-под одеяла, освежая запас кислорода в лёгких.       — Я сам... не ожидал...       Джон наконец отпустил чужую руку, принимаясь подвёрнутым рукавом свитера вытирать следы слёз на щеках охотника. Линч устало смотрел в сторону двери, ожидая, что скоро проснётся и вернётся в угрюмую реальность.       — Тебе нужно выспаться. А я завтра ещё приеду, только дверь мне открой...       Егор поднялся, пряча взгляд в противоположном углу, и угукнул, чуть кивнув. Он нашарил ключи в кармане и протянул их Джону.       — Будешь уходить, закрой дверь... — прошептал Егор, самостоятельно растирая глаза от оставшихся последствий ментального перелома. Джон склонил голову, радостно улыбаясь. — Пожалуйста, не обмани меня... — чуть ли не про себя добавил Линч. Джон в ответ потрепал его волосы, слегка поглаживая.       — Не бойся, не обману.

***

      К ночи бессердечный серый купол туч раскроил хлёсткий, но тихий дождь, неслышно стекавший по крыше тонкими ручьями. Разъедающая, глумливая, всепожирающая чернота небес будто тянулась своими когтями к дрожавшим от буйства ветряных ударов дымоходам и скрипевшим антеннам, комично крутившимся вокруг своей оси. Дождь продлился до середины третьего часа, и далее уступил располосованные небо и улицы жестокому свистящему ветру; высоченная мгла прояснилась рассыпавшимися звёздами, точно падавшими, пьяно качавшимися на своих нитках. Кругловатый лунный сфероид выкатился на полотно неба, взирая без сожаления на бред в лице человечества.       Свирепый холод, бесщадная тьма и заунывная сырость — природа разразилась давно забытыми эмоциями, стирая с щёк серость вязкой пасмурности. Все эти грохотания и громыхания не давали спокойно заснуть; но от намеченной цели Джон не отказался.       Когда первые лучи одинокого солнца ещё даже не окропили затопленные улицы, до сих пор объятые утренним романтичным сумраком, он вышел во двор в компании рюкзака с несколькими контейнерами, замотанными в тонкие пакеты — с ключами в нагрудном кармане белой куртки и нетерпеливым трепетанием в самом сердце.       Вчера, вернувшись в прихожую уже с очками, он проверил, уснул его новый подопечный или пока нет; верным оказалось первое предположение. Поэтому Джон не знал, во сколько лучше приехать, чтобы не дать Линчу снова увязнуть в самокопании, и решил просто прибыть пораньше.

Случается, что после ночи наступает рассвет,

что после самых тяжёлых ливней проявляется чистое голубое небо;

что раны, нанесённые сердцу, оставляют шрамы,

напоминающие о боли, но уже не болящие сами по себе.

Люди оставляют раны друг другу — это неизбежно. Вопрос лишь в том, насколько они глубокие, чтобы пройти бесследно или остаться рубцом, и в том, насколько значимые —

чтобы, по мере зарастания, сдирать кожу самостоятельно, страдая больше по собственному желанию, чем из-за нанесённого кем-то увечья.

Со смертью исчезнет и память, а с исчезновением памяти исчезнет и боль —

какая бы логика тут ни была, её и увидеть можно, когда сходишь с ума из-за этих ”человеческих ран“.

Главное, сильно далеко в этой логике не уйти — не заблудиться, под обвиняющий голос совести не начать путать реальность с собственной болью.

Рациональность, всё же, есть прямая противоположность чувствам. Совместить их невозможно.

***

      С прошлого вечера прошло чуть больше половины суток, но пейзаж перед домом успел значительно измениться: сухие пятна луж вновь наполнились, трещины в асфальте зашлись водой, а серый фон почернел и поярчал. Ни одно окно не светилось, и выглядел дом печальнее; более пусто, чем вчера.       В подъезде стояла гробовая тишина, но наседающее чувство, что дверные окуляры следили за каждым его движением, вгрызалось в плечи и пыталось задержать, остановить, не дать дойти до нужной квартиры — непрозрачные из-за грязи окна и тусклые лампочки только добавляли настроению злобы и страха, а раннее утро, не озарённое солнцем, не содействовало освещению подъезда.       Квартира не отличалась звуками: тишина залила всё пространство, как вода — сосуд, но изредка она дрожала под неслышным, неспокойным дыханием. Джон осторожно закрыл за собой дверь, разулся и, стараясь сильно не шуметь, прошёл до спальни. Вчерашняя ”оплата“ осталась, нетронутая, на прежнем месте. Стекляшка, теперь розовая, поджидала его у дверей, уклоняясь от убежавшей обратно к избраннице, ещё стоило Джону подъехать к дому, эфирной половинки. Она выставляла остриё, охраняя сон хозяина, но позволила писателю дойти до дивана. Джон спокойно отметил в памяти, что теперь она выглядела такой же, какой он её запомнил в момент первой встречи — всё остальное успело кардиально поменяться.       Он сел чуть поодаль, стараясь не двигаться, чтобы не шуметь курткой и прочим, занимая себя развлечением изучать — теперь уж точно — заинтересовавшее лицо.       Чёрные пятна от бессонных ночей разбавились красноватыми последствиями слёз, магнитящие потрогать ресницы едва заметно подрагивали, а дыхание перебивалось тихими всхлипами. В какой-то мере, выглядел он даже старше, чем вчера — отмечалось ещё больше проседи. Егор уснул на спине, положив голову на бок, что и позволило Джону смотреть на него — и закрывшись одеялом по самую шею; подушки сползли под плечо.

«Удивительный человек, выглядящий жалко, но эту самую жалость к себе ненавидящий...»

«Будто холодный уголь, искрящийся не от раскалённости, а в немом предупреждении: ”не трогай меня, иначе я испачкаю тебя“».

«Это всё... не жалко... Просто грустно...»

«Что же за снежный буран так ранил твоё сердце?..»

***

      Прошло ещё несколько часов; лучи рассвета, красные, как клюквенный сироп, сползли по стеклу, неспешно затекая в комнату, а ночная тьма уступила место утренним белым разливам. Свет расходился по небу, как чернила по ватному диску, и скоро даже самые западные границы озарились нежно-алым сиянием. Осколок замер у окна, наблюдая за восхитительным зрелищем, и даже эфирная душа, не отягощённая мыслями и чувствами, остановилась, разделяя наслаждение удивительной картиной.       Спустя пару секунд, как троицу заворожил небесный румянец, проснулся последний. Егор протупил в стену, отходя ото сна, и чуть вздрогнул, когда наткнулся взглядом на закрытое рукой лицо.       — Доброе утро, — Джон кивнул, потягиваясь и поднимаясь на ноги. — Я не сильно напугал тебя своим появлением?       — ...Охотника подобным не испугаешь... — пробурчал Линч, вспоминая прошлый день; оказавшийся таким насыщенным на события, что, как только он после короткого перерыва на сон разобрался со своей половинкой сердца, ”припаяв“ к ней остатки от шлифовки, его отрубило, стоило вообще коснуться дивана. — Ты всё-таки приехал...       — Хах. Не хотел меня видеть? — Егор помотал головой, скромно возражая «хотел», наблюдая за движениями гостя.       — Сколько ты тут сидел?.. Не вспотел? — он коснулся рукава куртки пальцем; Джон снял куртку и рюкзак, оставляя их на полу. — Всё тот же свитер... — тихо заметил Линч. — А рюкзак зачем?       — Я привёз тебе еды... — невозмутимо ответил Джон. — Ты тоже в «той же» футболке, — кивнул писатель, протягивая руку к красным пролившимся пятнам на чужой одежде. — Можно?.. — шёпотом спросил Джон. Егор кивнул, глядя на его руку, и вздохнул, понимая, что со вчера лучше выглядеть рана точно не стала, если только стекляшка, взяв во внимание продолжительность сна, не принялась в ускоренном темпе её лечить.       Он чуть повёл здоровым плечом, пытаясь приподнять футболку, чтобы получилось снять её — всё равно в крови — но успехом дело не обернулось; Джону пришлось помогать снять её.       За ночь рана никуда не исчезла, но немного поуменьшилась кровавая область; сильно лучше не стало, из-за чего писатель едва подавил сочувственный возглас.       — Больно?.. — сам того не осознавая, спросил Джон, дотрагиваясь до повреждённого участка кожи. Егор помотал головой, выдавливая неуверенное «нет», но, с очередным вздохом, добавил:       — ...н-немного... — он закрыл глаза, позволяя чуждому наваждению взять вверх. Ни голос ”совести“, ни ”внутренний голос“ не бубнили на подкорке мозга, оставляя Линча самостоятельно принимать решения.

Пересекать какую-то незримую черту.

      — О чём ты думаешь? — позвал Джон, глядя на Егора. Он помотал головой, преодолевая немоту.       — Я... думаю..?

«О чём я думаю?..»

Моих мыслей так много и так мало, что я не знаю, как их связать в одно.

О чём я думаю?

Наверно, о том, что..?

«Ненавижу себя?..»

О том, как...

«Как считаю всю свою жизнь жалкой?..»

И... наверно...

«О том, как...

как...

Что же мне сказать? Я... не могу ничего сказать... Язык будто застыл... О чём же... я думаю?..

О том...

том...

как...

О том...

«...что ненавижу... даже это... т-тело?..»

Совсем не знаю, о чём думаю...

Все эти мысли кажутся чужими...

Будто не я так считаю, а что-то, живущее во мне...

Что-то, что стало мной...

О чём же...

я тогда должен думать?..

      — Плохие вещи для размышлений, — с грустью заметил Джон, клонясь вперёд, — Мне вот оно не кажется достойным ненависти, — и касаясь губами раненого плеча.

Линч с непривычной эмоцией ощутил, как всё тело повело — будто его обдали прохладным аэрозолем с запахом свеженарезанного алоэ.

      Он нерешительно коснулся ладонью руки Джона, тихонько переплетая их пальцы и совсем несмело спуская к сердцу. Красная краска, точно отразившиеся от стен лучи рассвета, обагрила щёки.       — Я... плохо понимаю, что чувствую...

...мне кажется, оно снова стучит...

      — ...но я... будто изменяю сам себе же...

...я совсем не представляю, что делать и...

...и даже слова тяжело подобрать...

...я...

      — Всё будет в порядке... — Джон приобнял охотника, прижимая к себе и поглаживая его по распущенным волосам. — Это дело не быстрое, но я здесь ради того, чтобы помочь тебе.

И я буду рядом вне зависимости от того, захочешь ты соединять наши сердца или нет,

сможешь ли посмотреть на меня — я сделаю всё, чтобы твоё сердце продолжало стучать.

Всё, что не причинит тебе больше боли, Линч.

      — Спасибо...       Он прижался крепче в ответ, освобождая руку и снимая чужие очки,

и, собирая оставшиеся силы и волю, рассыпанные по всему телу, с трудом сохраняя равновесие из-за лёгкого головокружения, поднял взгляд, невольно прищурившись,

глядя на Джона и сдержанно, очень смущённо

целуя его в щёку.