Сделай из меня чудовище

В первый раз они познакомились в Высшей Академии Истины, но Жуань Мэй его забыла. Во второй раз они познакомились в лаборатории. В третьей раз в этой лаборатории Жуань Мэй умерла, как человек. Веритас Рацио при знакомстве с Жуань Мэй был еще студентом и не до конца понимал многих вещей — не до конца понимал саму Жуань Мэй, как личность, и, честно признаться, не может понять до сих пор. Зато Веритас Рацио точно помнил свои ощущения от первой встречи: от первой лекции и до первого разговора, от последних слов и до последнего вздоха. Жуань Мэй рассказывала о живых организмах, но все в Академии Истины относились к ее появлению скептично: она — из Общества гениев? Та самая Жуань Мэй, перевернувшая законы биологии, о которой ничего не слышно, не видно? Никто из живущих тогда не знал ни как она выглядит, ни ее подноготную — Веритас верил, что знать они просто не хотели. Жуань Мэй произвела фурор на всех одним своим видом и одним своим присутствием _здесь_ — и каждый второй хотел ее развинтить и вывернуть, посмотреть, что находится внутри у признанных Эрудицией гениев; чем они дышат, что они чувствуют и чего опасаются. Веритас тоже хотел — чисто научно, ради благой цели, но с исконно-низменным желанием знать все самому. Докопаться до истины и стать светочем знаний, искоренить собственную глупость и получить признание Эона — это магнум опус и кульминация всего его существа. Поэтому Веритас, молодой Веритас, думая только о себе, о своем «я», выведенным в абсолют, спрашивает у ученой, поднимая руку. — Как биолог, как ученый, изучающий все сущее, скажите: может ли человек стать Эоном? И лекторий затихает: лекторий давится и захлебывается в тишине, и каждый наступает себе же на горло. На Веритаса смотрят — смотрят, оборачиваются, взгляды он чувствует даже на своем затылке, на бетонных стенах Академии и даже на парте, под своими ладонями. Взгляды его окружают: преподаватели тихо качают головами, потирают виски — и нужно же было такое ляпнуть! — студенты в испуге таращатся, и Веритас видит, что их глазные яблоки наливаются кровью. Бам — и лопнут. Бам. И Жуань Мэй улыбается. Наверное, впервые за всю лекцию и их недолгую встречу, наверное, впервые в разговоре с кем-либо, и Веритас может поклясться, что чувствует, будто внутри него распускаются цветы: цветы заведомо мертвые, замерзшие благодаря чужой улыбке, покрытые льдом малахитовых глаз: розы и снег — это всегда красиво; сакура и снег — это Жуань Мэй во всей своей красе. Люди боятся божественного. Людям не нужно быть связанными с божественным — достаточно лишь Путей, которые подразумевают в себе Эоны. Непосвященных интересует вопрос, как становятся эманаторами, и по одной версии — это сила, дарованная Богами, равноценная жизни целой галактики. Возникает вопрос: что нужно сделать для того, чтобы Бог даровал тебе силу, и что нужно сделать для того, чтобы Бог ответил на один твой вопрос? Жуань Мэй не выглядит как та, кто тронулся умом, но Веритас уверен, что даже ответ Нус, обращенный к ней, не остался бесследно. Ну же, Жуань Мэй, расскажи, что ты чувствуешь; что было, когда к тебе спустилась машина, объявленная самой загадочной формой жизни? Что ты чувствовала, когда познала сакральное, как больно тебе было от одного взгляда на все космическое и чужеродное? В конце концов, расскажи — как больно тебе было, когда скрип алгоритма и программного кода разрывал тебе барабанные перепонки? Жуань Мэй молчит лишь секунду — она смотрит прямо на него. Она, на самом деле, не выглядит старше него, но в глазах — вместе с холодной увядающей ивой — читается какое-то потусторонне, иное знание о смысле этого мира. Веритас думает, что это особенность всех из Общества. Веритас думает, что глаза у Жуань Мэй удивительно пусты. — Конечно. Веритас Рацио, верно? — она наклоняет голову в бок. — Можете прочитать это в моем следующем исследовании. Жуань Мэй улыбается. — В конце концов, если Богом может стать машина — чем хуже человек? И это звучало, как смертный приговор. *** Потом Жуань Мэй забыла о нем — исчезла легкой дымкой и цветочным шлейфом, растворилась в тонких витиеватых спиралях ДНК, окутывающих мир целиком; она стала космической пылью, собирающейся в туманности, она стала центром притяжения в черной дыре — такая же вечно голодная, опасная, выворачивающая наизнанку; Жуань Мэй забыла о нем, зато Веритас помнил всегда. Через метаморфозы Веритас превратился в чинно-чопорное «доктор Рацио», показывающее его профессию, но не личность; доктор Рацио, подобно Жуань Мэй, закрыл себя на тысячи замков и закопал глубоко в себе; в склепе его имени прорастают самые диковинные цветы, от белладонны до камелии, от сангвинарии до аконитов; пахучие олеандры розами оплетают крест на его могиле, и все они названы одним именем — Жуань Мэй. Ведь он помнит ее слова; и голос ее не выходит у него из головы; как и она сама — тоже. Веритас теперь доктор Рацио, он прячет сомненье за гипсовой головой, свою заурядность оборачивает в сарказм, как самую сладкую конфету; но самого доктора Рацио прогрызли черви, и он не знает, как дальше быть, когда впервые оказывается на станции Герты и узнает — о н а здесь. Они не виделись долгие годы; не виделись несколько световых лет точно, пока он так рьяно пытался доказать Нус, что достоин. Вот так новость! В это время Жуань Мэй уже приступила к осуществлению своего плана; не доказывала, но делала — и сколько уже планет она успела оживить? Сколько форм жизней — создать? Жуань Мэй — матерь, вечно отказывающаяся от своего детища; от пресловутого подобия эманатора — в том числе. Она ведь даже не знает, что он здесь, не знала, что был наблюдателем — пытался пародировать ее эфемерность, но в итоге занял место харизматичного злодея дешевых комиксов, пока главный герой разгадывал загадки несчастной станции. Герта так и не вышла к нему — не удосужилась даже поговорить с ним через куклу, слова которой сгенерированы искусственным интеллектом. Все на этой станции напоминало: Рацио все еще никто. Рацио все еще здесь нет. Нет и не будет. Как и божественного, впрочем. Виновница его обреченного торжества оставляет после себя следы из пурпурной сирени, и Рацио — как в мифах — на кончике языка чувствует привкус амброзии, когда они встречаются у лифта. У Жуань Мэй — багаж: маленький чемоданчик, в котором, видимо. собрано все необходимое; и сумка. Он слышал, что она создала устройство, вмещающее в себе чуть ли не всю станцию. Карманная черная дыра ученой, которая сама по себе является таковой — ну что за ирония? Они встречаются у лифта, и в этот момент в докторе Рацио просыпается Веритас: возвращается былое восхищение — он украдкой смотрит на ее строгий профиль, на то, как медленно поднимаются и опускаются ресницы. Жуань Мэй дышит — делает вдох и выдох, будто в замедленной съемке, и только это подтверждает тот факт, что она все еще ч е л о в е к. Не эманатор, не Эон, не его больное воображение и не его фиксация — Жуань Мэй все еще здесь. И она все еще существует. Она все еще жива. Они заходят в лифт, и доктор Рацио без лишних слов пропускает ее первую. Короткий кивок, легкая улыбка — вежливая: доктор Рацио чувствует, будто бы по его коже прошелся мороз, вычерчивая узорчатые трещины; мороз пересчитал его каждый позвонок и остался инеем на тонких альвеолах легких. Коллапсирующее сердце готово было взорваться. Он — звезда, и чувствует, как верхние слои накладываются на нижние, как водород смешивается с гелием, готовый взорваться; он нажимает на кнопку ничего этажа. Двери лифта закрываются. Они едут в тишине, играющей виртуозную композицию на его нервах — пока Жуань Мэй не начинает говорить первой: — Я все думала, как же вас зовут. Она не поворачивает головы к нему, не оборачивается — она смотрит в металлические стены, на то, как они минуют этаж за этажом. Доктор Рацио берет себя в руки мгновенно — гипсовая голова ему тут не помощник; Общество гениев — его единственная слабость. — Веритас, кажется? Да, Веритас Рацио, точно. Я вспомнила, где могла вас видеть. Под ногами у доктора Рацио плавится пол — он улыбается должно-вежливо, и голос его остается спокойным. Доктор Рацио давно научился скрывать себя, прекрасно признавая в себе лишь единственную слабость. Имя ей — Жуань Мэй. Нет. Имя ей — открытый космос, как росчерки ран на нем — созвездия и туманности, имя ей — Общество гениев, имя ей — Эон Эрудиции. Не Жуань Мэй. Не она. — Удовлетворил ли вас мой ответ тогда? — Вполне достаточно — хотя идея, смею заметить, спорная. — Вы так считаете? — Исхожу из логики. Это похоже не на научное изъяснение, а на бредни тирана-завоевателя, возомнившего себя богом — именно поэтому ваше заявление произвело фурор на неокрепшие умы студентов. — На ваш — тоже? «На мой тоже». — Я нахожу это интересным, — он отвечает уклончиво — гордость обвивает удавкой его шею, душит терновым венцом; он никогда не признается в своей слабости вслух. — Человеку свойственно воображать себя вершителем судеб, а еще ему интересно потрогать сакральное: кто в здравом уме откажется от знания первозданной истины? Но факт остается фактом: ни один из живых не должен связываться с божественным; факт остается фактом: попытка вознестись — опус магнум вашей гордости, и ничего хорошего не выйдет из вашей идеи стать новым божеством во плоти. В легком цветочном шлейфе Веритас Рацио словно тонет — и, когда Жуань Мэй оборачивается, он тонет в ее глазах тоже. Малахитовая радужка отдает серебряным от металлических стен помещения, в ее глазах распускается весна и кружит голову цветущая слива; в глазах Жуань Мэй — весь космос и немного больше, столкновение Млечного Пути и Андромеды, в них взрываются сверхновые и чистейшим золотом оседает у зрачков звездная пыль. Тысячи созвездий в ее ладонях уживается с человеческим, приземленным ДНК: Жуань Мэй держит в руках генофонд и сшивает из него узорчатую картинку — будто бы вышивку на полотне. Жуань Мэй улыбается — улыбается также, как и в их первую встречу в лектории: морозно и колюче, но теперь, вблизи, доктор Рацио отчетливо видит, как у нее расширяются зрачки, когда она смотрит на него. — Вы правы, д о к т о р, — она чеканит последнее слово по слогам; «доктор» перекатывается с ее языка и будто бы мячиком от пинг-понга чеканит по небу; отталкивается от ряда зубов, преобразовывалась в совершенно новый звук. — Для человека божественное — прямая дорога в никуда; Эоны сравнимы с богами по простой причине — нам, живым существам, никогда не понять их морали и благословения. Никогда не понять их мотивов: но есть кое-что общее с нами, то, что делает их приземленнее, то, что слышится громче всякого напоминания того, что и Нанук когда-то был уроженцем галактики, которую просто хотел спасти от Роя. Это — фиксация, доктор Рацио. Эонам не нужны чувства: им чужда любовь и печаль, им все равно на справедливость и им безразлична правда; но Яоши бесконечно будет блуждать, насильно причиняя добро, а Лань бесконечно будет вести свою охоту за ней; бесконечно Нанук будет обращать цивилизации в ничто, и бесконечно Шипе будет поглощать всех, кто не разделяет ее единства. У них у всех есть одна эмоция, схожая с человеческой — желание, Веритас. Так скажите мне: действительно ли они так отличаются от человека? Двери лифта со скрипом отворяются — Жуань Мэй напоследок поворачивается к нему полубоком, и доктор Рацио видит, как постепенно взгляд ее становится прежним. Цитрин в глазах ученой гаснет; искра, которая выдавала в ней живое существо, гаснет тоже. Перед ним — снова холодная Жуань Мэй; несуществующая Жуань Мэй. — Мне нравятся ваши вопросы и нравятся бесконечные попытки докопаться до истины. Ее я держала в своих ладонях, выцепляя из полотна галактик — я могу вас направить к ней. Я не буду рассказывать, не буду объяснять и показывать — к ней нужно прийти самому; но я смогу быть вашим проводником в этом нелегком пути. Жуань Мэй совершенно спокойно достает карточку из наружного кармана сумки. Она протягивает ему визитку. — На ней способ, как со мной связаться. Будьте осторожны — когда вы ее прочитаете, она мгновенно обратиться в пыль. Я не люблю, когда меня лишний раз беспокоят; и не люблю знать, что кто-то может _помнить_ меня все это время. Сдержанно она кивает ему — в знак прощания. Это был второй раз, когда они познакомились — заново. *** И Жуань Мэй исчезает. Снова. Снова. И снова. Исчезает из его поля зрения, исчезает из его жизни, но остается в мыслях, где-то на подкорке сознания, эфемерностью призрака; Жуань Мэй одновременно нигде и везде, она одновременно с ним — и без него. Жуань Мэй — его погибель и его проклятье. Признаться честно, какими бы интересными ни были ее исследования, сколько бы раз она не переворачивала законы мирозданья — Рацио бы не позволил себе прикоснуться ни к чему, что она создает. Рацио бы не посмел коснуться божественного. А она — может; она — касается; она желает схватить это собственными руками, сжать, задушить, рассечь и выпотрошить. Посмотреть — что там внутри у самопровозглашенных богов; из чего состоит первозданный космос. Вот она — человеческая алчность; эгоизм в истинном своем проявлении. Рацио проклинает себя за свою жажду знаний, за свое любопытство, за то, что однажды он все-таки набрал номер, написанный на протянутой карточке — и она действительно обратилась в пыль; проклинает себя за то, что пошел на поводу у великой ученой и проклинает себя за то, что до сих пор настолько зауряден. Рацио зауряден, и эта мысль обухом ударяет по затылку, рассекает черепную коробку — Рацио ничего из себя не представляет; сколько бы он не помогал человечеству, Нус его никогда не признает. — Понимаешь, Веритас, — однажды говорит ему Жуань Мэй; они стоят в ее холодной лаборатории, она держит горшок с цветком в руках. Из почвы выбиваются дикие лозы, они покачиваются при каждом ее шаге и расцветают самыми ядовитыми цветами. — Дело не в том, насколько ты умен. Дело в том, как много можешь отделить от себя. Они в медицинских халатах; он отвлекается от отчетности, поднимает голову. Жуань Мэй ставит горшок с цветком в капсулу с флуоресценцией, проглаживает листья почти бережно — но взгляд у нее абсолютно пустой. Рацио бы не хотел поднимать эту тему разговора — но Жуань Мэй говорит: — Нус все равно, на самом деле, сколько хорошего ты сделал для людей, сколько открытий ты совершил и сколько создал инновационных технологий; Нус все равно, сколько у тебя ученых степеней и все равно, что ты давно признан гильдией Эрудитов. Нус все равно на твои знания и на твою личность, пока ты не становишься готов заплатить свою цену за божественное знание. Когда Эон сам снизойдет до тебя, ты понимаешь, что за все надо платить. Так какова же цена вопроса божественной машины? Жуань Мэй сегодня особенно разговорчива. Веритас снимает очки — он смотрит на нее вкрадчиво и внимательно, но в сердце закрадывается подозрение. Что-то не так. Рацио не привык к такому объему эмоций, он привык обдумывать и рефлексировать, и он точно знает, что причин для напряжения нет — но отчего-то ему кажется, будто Жуань Мэй не зря затеяла этот разговор. Конечно. Ведь Жуань Мэй никогда не говорит просто так. Ведь Жуань Мэй так сложно разговорить. Он облокачивается о столешницу, скрещивает руки замком — и спрашивает: — Что вы хотите сказать, Жуань Мэй? Что вы храните в себе такого, потаенного, сокрытого? Чего вы хотите добиться? Почему именно я, такая заурядность, посредственность в истинном своем проявлении, оказался достойным милости самой ученой из Общества гениев? В какие игры ты играешь, Жуань Мэй? Воскресить божество — та еще задачка со звездочкой, и ты можешь сколько угодно мечтать о несбыточном, сколько угодно коллапсировать, подобно сверхновой — но рано или поздно взорвешься и ты. Как все звезды. Как все живое. Ведь все, что дышит, рано или поздно у м р е т. Так в чем твоя пресловутая сущность жизни? Жуань Мэй улыбается блекло: бесцветное безразличие дымится в ее глазах, таких светлых-светлых; вместе с ним, там, на дне радужки, плескается какая-то своя, глубокая печаль, смешиваясь вместе со знанием мира. Ядреный коктейль. Почти манящий — и, глядя на нее, Рацио вдруг впервые осознал что возможно, истина — это причина, по которой существует смерть. И Жуань Мэй отвечает: — Однажды ты поймешь. *** Однажды ты поймешь, Рацио, что весь этот мир — фантом. Однажды и поймешь, Рацио, что весь этот мир ожидает один конец — как и любого человека; как и любое живое существо. Люди боятся смерти в равной степени, как и боятся конца, не осознавая, что она — всего лишь часть их пресловутого существования. В этом и заключается логика этого мира: все, что должно жить, должно в равной степени и умереть. Это как пищевая цепочка, в которой паразиты пожирают плоть, паразитов — насекомые и птицы, птиц — хищники, хищников — люди, но в конце концов и люди возвращаются в землю — где их пожирают все те же паразиты. Единственная известная константа здесь — материя: земля, по которой мы ходим, почва, до которой мы касаемся своими руками. Она здесь — главная героиня, она здесь — вечность, и она будет существовать даже через сто и тысячи лет — до тех пор, пока солнце не сожжет все своей вспышкой. Однажды ты поймешь, Рацио, что желание стать богом — не безумие и не болезнь; однажды ты поймешь, Рацио, что Жуань Мэй в классическом плане богом становится не хочет, но хочет понять, действительно ли человек способен вознестись до высшей формы жизни. Человек — клубок оголенных нервов, сверхскопление не галактик, но грехов; не звездное небо, но рассыпчатая бисером кожа, на которой цветут прекрасным садом гематомы в своей степени — больные. Человек — создание печальное, мрачное по своей сути, и можно сколько угодно отрицать в себе природу и считать себя «хорошим человеком», но подсознательно ты будешь знать — человек всегда будет способен на низость. На глупость, на дурость, на грех — это и делает его ч е л о в е к о м; это и делает его самым приземленным существом во всей галактике. Жуань Мэй отказывается от своей человеческой сущности, отказывается от себя и в топку бросает все свое прошлое — все фотографии с родителями, которые бережно хранила, все письма и дневники матери, все подаренные отцом игрушки; она сжигает веер, который ей отдала ее бабушка после того, как они впервые посмотрели театральную постановку, она уничтожает все вещи и собственную память — для того, чтобы обезопасить себя. Жуань Мэй уничтожает человеческое «я» и возводит другую себя на пьедестал почета, Жуань Мэй — холод в первозданном виде, оплот стойкости, но собственная погибель; Жуань Мэй умело переходит Рубикон в надежде на лучший исход — но просчитывает риски; и знает, что шанс обратиться в ничто велик в достаточной мере. Вот почему Нус никак не может благословить Рацио — потому что он еще нужен людям. Общество гениев оставило после себя достаточно, и теперь каждый из них — звезда, готовая погаснуть. Жуань Мэй взорвется, как сверхновая, обратится в черную дыру или расколется на мириады кусочков, все ее части пролетят кометами — и создания ее споют реквием под звездопад в честь нее. Жуань Мэй не нужно ни людское общество, ни людское одобрение; Жуань Мэй, в общем-то, не нужно ничего — даже сакральная истина космоса. А Рацио жаждет. А Рацио продолжает желать больше и больше, и она смотрит на него со снисходительностью обреченной — и отчасти видит себя. — Тебе не нужно так сильно стремиться к тому, чтобы получить благословение Эрудиции. — Мне начинает казаться, Жуань Мэй, что игра, которую вы ведете, не стоит свеч, — Веритас оборачивается к ней: они сидят за столом в небольшой кухне, но локация — та же. В лаборатории Жуань Мэй холодно по-могильному несмотря на то, что именно здесь — ее же руками — создается жизнь. — Вы что-то недоговариваете, и мне это не нравится. Как-то подозрительно много вы говорите о благословении Нус — к чему бы это? — Просто делюсь опытом, — Жуань Мэй улыбается сдержано, отставляя с мягким звоном чашку чая. Их разделяет расстояние вытянутой руки и — ваза с веточкой сливы, стоящая напротив. Когда Жуань Мэй говорит, она расцветает розовыми лепестками; тянется к ней, будто к солнцу, хотя на космическое судно солнечный свет попадает едва ли. Рацио смотрит почти завороженно. Почти — лишь потому, что успешно контролирует себя. Слишком привык закрываться от посторонних. Жуань Мэй — его бог и его погибель; вознесенная уже не своей святостью, но гениальностью, и — как же жаль, что она не может видеть себя его же глазами. Жуань Мэй вообще себя не видит, она ослепла, выколола глаза собственной правдой, вознесла сердце на алтарь науки, и — боже милостивый, как же это все тщетно. Как же это все убого, как же это все не нужно, и сколько бы она не говорила о первозданной истине и о том, что до божественной сущности можно вознестись человеку — Рацио теперь это кажется просто ненужным. Рацио знает — Жуань Мэй предупреждала — что в этом случае у нее будет два пути: либо она станет богом в пробирке для Общества гениев, связанная цепями обязательств, подконтрольная людской жадностью, либо она станет самым неуправляемым Эоном вселенной. Когда происходит вознесение бога, случается взрыв — практически также, как и в случае смерти звезды. Когда вознесется Жуань Мэй — не останется никого. И ничего. И не останется Жуань Мэй. — Жалеешь, что тогда принял мое предложение? — она спрашивает не из чистого любопытства — понимает все сама, несмотря на то, что давно отказалась от человеческих чувств. Рацио отвечает не сразу: задумывается над ответом. Когда он согласился — когда позвонил по визитке, протянутой Жуань Мэй — ему казалось, что это был лучший день в его жизни. Он будет работать с Жуань Мэй! Благословенной Нус, с одним из Общества гениев — в нем теплилась любовь, пробиваясь через грудную клетку веточками сливы; и он лелеял эту любовь, хранил в себе бережно, вскармливал незначительными взглядами и скупыми улыбками. Он заботился о ней также, как заботятся о цветах — как Жуань Мэй заботится о своих созданиях: исправно, но — по привычке. Рацио нравилось это чувство — нравилось что-то и кого-то любить — и ему не нужно было, чтобы кто-то отвечал взаимностью. Это почти по-философски, почти поэтично — но красивые слова заканчиваются там, где наступает реальность. Жуань Мэй не нужен этот мир. И не нужен Рацио. В этом и заключается их различие; это и есть ответ, почему Нус до сих пор не благословила его. Никому из Общества гениев, на самом деле, не нужен мир — даже Скрюллум, зарекомендовавший себя как пацифист, отрицающий войны между органическими существами и неорганическими, на самом деле, слабо связан с родной планетой — и с миром также. Он заботится о ней также, как Жуань Мэй заботится о своих созданиях — потому что _должен_, а не потому, что _любит_. Понятие любви для гениев — табу. А Рацио любит. Рацио нравится любить — и об этом ему вскользь намекает сама Жуань Мэй. Пытается его направить на верный путь и отказаться от этой идеи — возможно, отказаться и от самой Жуань Мэй. Она слишком привыкла к своему одиночеству. Рацио ее раскусил. — Для чего же вы тогда позволили мне взглянуть за кулисы? — Рацио спрашивает с осторожностью — не потому, что думает, будто бы Жуань Мэй может ему навредить. Навряд ли она _вообще_ может ему навредить в классическом плане — физически. Ментально — вполне себе: Жуань Мэй не гнушается превратить чьи-то нервы в сплетенные клубки, натянуть их на запястья — и разорвать с особой любовью; Жуань Мэй не гнушается забраться под кожу и исцарапать вены изнутри: она превратится в крошево стекла, покуда не разорвет бренную оболочку, прикрываясь громкоголосым «во имя науки». Жуань Мэй улыбается с видимой вежливостью, с нежностью распускающейся цветущей сливы, с теплотой наступающей весны. Жуань Мэй внешне — теплая-теплая, ее бы сравнить со спасением. Жаль только, что она всего лишь — погибель человечества. — Для того, чтобы ты помог мне, — отвечает она, чуть наклонившись вперед. — Для того, чтобы вскрыл мою черепную коробку и вытянул мои вены. Знаешь, для того, чтобы стать богом, не нужно умирать — не нужно лишаться единственного, что тебе дорого; и не нужно становиться мучеником. Иногда для того, чтобы стать богом, достаточно лишь поменять местами ДНК и прооперировать человеческую оболочку. С новым обновлением системы Нус стала Эоном Эрудиции — и я думаю, что, как только люди достигнут точки максимума, как только рядом с их видом появится приставка «сверх» — тогда и появится новый Эон. Если компьютер стал божеством — почему никак им не могут стать такие, как мы? — Потому что понятие истины — условно; и человек, столкнувшись с божественным, всегда должен заплатить высокую цену. — Верно. Мы за все должны платить — это закон равноценного обмена. Знаешь, какую цену платят те, кого благословила сама Нус? Когда бог бросает на тебя взгляд, это не ощущается как эйфория. Это не радость от сакральных знаний и не высшее чувство долга, взращенное в тебе благодаря прикосновению к священному. Истина превращается в осиновый кол, который раз за разом вонзают тебе в голову. Как при лоботомии, знаешь, Веритас? Нус всем нам позволила задать вопрос, отметила нас как светочей науки, как тех, кому по силам изменить ход истории и целую галактику: но ощущается этот разговор как электрический разряд по всему телу; как пытка водой, как сожжение заживо; в конце концов, ощущаешь себя так, будто бы с тебя сдирают кожу, будто бы тебе просверливают черепную коробку для того, чтобы добраться до мозга. Твоего черепа уже нет — остался только оголенный мозг, который поедают кусочек за кусочком; Нус делает из него собственный деликатес, вливая информацию, будто бы из шприца. На самом деле, она много кого благословляла — просто не всякий из Общества гениев не сходил с ума. Это отчасти — проверка; сможешь ли ты и дальше жить после того, как познал истину божества. Так скажи мне, Веритас — к чему должны стремиться Эоны, и к чему должны стремиться люди? Благословенные Путями, мы все еще остаемся пешками — и Эоны лишь эфемерная форма жизни, о которой не знает никто. Когда я вознесусь, я стану ручным богом Общества гениев. Меня поместят в пробирку или в инкубатор в том случае, если мое вознесение обернется катастрофой — и я засну; но в лучшем случае на меня повесят ярлык и ошейник с коротким поводком — и тогда сам бог будет во власти людей. И тогда Общество сможет понять высшую форму жизни. — И тогда, — заканчивает Рацио, — они смогут создавать и других богов. Как ты — из пробирок. — Да. Как я — из пробирок. Жуань Мэй улыбается, и Рацио видит в этой улыбке самое настоящее безумие. Не классическое — это не помешательство: интерес смешивается с человеческим эгоизмом, и как бы не старалась Жуань Мэй отречься от людского — в своих амбициях она человечнее многих. И тогда Рацио начинает понимать: Нус не благословила его, потому что он не готов. Все то, что ему пыталась сказать Жуань Мэй, навалилось на него снежным комом стылых воспоминаний: каждое слово — подводка к кульминации. На протяжении всего этого времени она пыталась подготовить его к самому главному эксперименту. И теперь дает ему выбор. — Ты можешь провести операцию сам. Ты можешь вскрыть меня, ты можешь выпотрошить меня. Ты можешь сломать все мои кости и воочию увидеть, как меняется организм человека, когда становится богом. Это, между прочим, очень интересно — благодаря этому эксперименту ты можешь написать диссертацию и вступить с ней перед Обществом гениев; я буду твоим самым удачным экспериментом. И когда это произойдет, когда ты своими руками создашь нового Бога, когда ты отречешься от людской морали и человеческих общепринятых норм — тогда ты получишь благословение Нус. Тогда ты станешь одним из Общества — и, быть может, займешь свое место. Рацио кажется, что ему вырывают ребра. — Это наш неформальный разговор — я ни к чему не обязываю; и не дам соответствующих документов на подпись. Все это — сугубо между нами, Веритас. Ведь нам двоим интересно — тяжело ли быть Богом? Рацио кажется, что Жуань Мэй обращает его в пепел. Он — крошево в ее руках; и Жуань Мэй исчезает снова, снова и снова. Рацио вдруг отчетливо точно осознал: перед ним другой человек, не тот, который читал лекцию в Высшей Академии Истины — Жуань Мэй менялась незаметно; Жуань Мэй менялась, возможно, сходила с ума, пока он следовал исключительно своим принципам, пока он охотился за правдой также, как охотится Лань на свою жертву; ему ближе Охота, нежели Эрудиция — потому что не готов поставить на кон все исключительно ради того, чтобы взрастить лжебога. Разочаровывается ли он в Жуань Мэй? Навряд ли; слишком сильное впечатление она на него оставила. Боится ли он Жуань Мэй? Нет — он все еще испытывает благоговейный трепет; но то, что он создал сам, ту помощь, которую он оказал людям, в конечном, счете становятся дороже всякого сакрального смысла. И Рацио отказывается. И Жуань Мэй исчезает — на этот раз, навсегда. *** Когда возносится Эон, галактику рассекает мощный взрыв — и тогда обращаются в пепел планеты и звездные системы; небесные тела, кометы и даже черные дыры становятся пустотой. Так появляется Бог нового мира — разрушая старый. Когда вознеслась Жуань Мэй, ничего разрушено не было — но было поглощено Изобилие; и Охота изжила себя, не найдя чувство мести. Для того, чтобы сохранить Равновесие, ХуХ пришлось обратиться за помощью к Энигмате — и Мифус уверил Ланя, что новый Эон — все то же Изобилие; и Лань продолжил охоту. Лань продолжил охоту — и Аха продолжил смеяться, пока новый Бог пожирал Гармонию, слившись с ним в одно целое; ведь Жизнь есть Изобилие, и Жизнь есть Гармония; и Жизнь есть Распространение в первозданном его проявлении. Пока новый Бог пожирал старых, он создавал новых и новых существ — и совсем скоро он стал новым чудовищем галактики. Натянутый до предела поводок оборвался — и все стало пустым. Рацио не смог сделал из Жуань Мэй чудовище. Зато она из него — вполне себе.