Я такой же как и все, но я слышу зов

***

      Принявшись за первое блюдо ужина, Слава и Анушка услышали шаги на лестнице и через несколько секунд в столовую, прихрамывая, вошёл господин Фёдоров. От неожиданности Слава, вскочив, перевернул тарелку с салатом, которая с грохотом полетела на пол. - Господин Карелин, и почему наши встречи с Вами всегда сопровождаются какими-то неприятностями? - язвительно уточнил хозяин, присаживаясь на свободный стул, рядом с так же поднявшейся со своего места и присевшей в реверансе, дочерью. Мирон Янович жестом разрешил им двоим сесть и снова в упор поглядел на Славу: - А? - Я не...       К Славиному облегчению в столовую вошла Дарья Григорьевна и сначала выставила приборы перед хозяином, потом убрала разбитую тарелку, поставив перед покрасневшим Славой новую. - Анна, ешь аккуратнее, куда торопишься! - Не чавкай, детка, это неприлично! - Анна, не стучи вилкой!       Слава с сочувствием посмотрел на свою воспитанницу: до этого ужины у них проходили спокойно и уютно, иногда и с историями, которые рассказывал Слава или придумывала Анушка. А тут только и слышались окрики и придирки. К тому же всё время господин Фёдоров пристально следил не только за дочерью, но и за Славой - а тот, в свою очередь, тоже старался не торопиться, не чавкать и не стучать вилкой.       Как только Дарья Григорьевна убрала со стола после десерта, Мирон Янович обратился к учителю: - Пойдёмте выкурим по сигаре в гостиной. - А я? - подала голос Анушка. - А ты - в свою комнату, быстро! - не терпящим возражения тоном заявил ей отец.       И поэтому когда они расположились в гостиной и господин Фёдоров разлил виски по стаканам и достал сигары, Слава, набравшись смелости, спросил: - Почему Вы так жестоки с дочерью? - Я не жесток, я - строг! - Необоснованно! Мирон Янович вскинул бровь и Слава вновь отметил про себя до чего же похоже делает это дочь. - Господин Карелин, Вы, похоже, ничего не смыслите в воспитании, как Вас занесло в гувернёры? - Господин Фёдоров - в тон ему ответил Слава - пусть я ничего не смыслю в воспитательном процессе, зато я точно смыслю в человечности и уважении к личности, даже маленькой! - Где Вы этого нахватались? - Чего? - Дерзости! Ну-ка расскажите свою историю, Вы меня заинтересовали! - и протянул ему сигару. - Я никогда не курил - Слава снова покраснел, это хозяин заставлял его постоянно смущаться, а ведь виделись они всего лишь третий раз, если не считать пыльного облака первого дня! - Ездить верхом не умеете, сигары курить не умеете! Однако, Вам самому нужен учитель!       Слава поджал губы, он ненавидел снобизм, а господин сейчас демонстрировал именно его. - Рассказывай - Мирон Янович внезапно перешёл на "ты", видимо, посчитав достаточным для этого шага несколько совместных глотков виски.       Но вот только эти несколько глотков на Славу уже подействовали и он начал рассказывать, да так эмоционально и откровенно, что господин Фёдоров только обескураженно поглядывал на него. - Меня некому было учить этим всем Вашим барским штучкам - верховой езде, сигарам и вот этому всему - Слава в непонятном жесте обвёл рукой гостиную - я жил в доме у тётки, которая меня терпеть не могла и называла меня не иначе как "лишним ртом без гроша и с дурными наклонностями", хотя, клянусь Богом, я ничего плохого ей не сделал, а каждый кусок хлеба отработал тяжёлым трудом. Она называла меня невоспитанным и дерзким - но это было несправедливо!       На этом месте Мирон Янович усмехнулся. Слава и сам понимал, что слишком расчувствовался, но алкоголь делал своё дело и остановить себя он уже не мог. Рассказал, почти всхлипывая и про смерть отца и про слабость матери и про жестокость тётки. И даже про Поля, которого назвал, заливаясь краской, своим спасителем и самым дорогим человеком. Тут же Слава себя остановил, но по пронзительному взгляду Мирона Яновича понял, что тот, кажется, догадался, слушая этот восторженный рассказ о Поле, что тот был для Славы гораздо больше, чем просто другом и учителем. Про пансион же Слава говорил резко, даже зло: как отстаивал своё право на место под солнцем среди этих надменных барчуков! Как приходилось порой и драться, хоть и не любил он этого, как не лез за словом в карман и все побаивались его ядовитых выпадов, из-за чего и прозвали "Гнойным" и с особой гордостью - про успехи в учёбе, как стал одним из лучших! - И вот я здесь! - закончил он, подняв глаза на господина Фёдорова и слегка улыбнувшись. Тот сидел в кресле напротив, откинувшись, положив ногу на ногу и, чуть прищурившись, смотрел на него. Затем хлебнул виски, не прерывая зрительного контакта и продолжая молчать. Взгляд был слишком пристальным, молчание - напряжённым, атмосфера - тягучей. - Вы постоянно заставляете меня смущаться - Слава опустил глаза, но улыбаться не перестал. - Отчего же тебя так легко смутить? - У меня никогда не было близких людей, которые бы проявляли ко мне внимание и слушали бы меня. Я не умею... общаться, мне всё время кажется, что я делаю и говорю что-то не то. - Не было близких людей? А как же твой учитель, о котором ты рассказал? - Поль не в счёт! Это было давно и совсем не долго. - Ясно - Мирон Янович попытался вновь наполнить стакан Славы, но тот отказался, чувствуя, что и так был излишне откровенен. Но свой стакан господин наполнил. - Но с моей дочерью у тебя получается общаться! - Конечно! - с запалом ответил Слава - она просто чудесная девочка! Невероятное очарование! И глаза... У неё Ваши глаза... Очень красивые. И Слава сам замер от сказанного. Ну нет! Нет! Он больше никогда не будет пить этот коварный виски. - Я пойду, наверное - запинаясь, пробормотал Слава и поднялся. - Я не разрешал! - этот насмешливо-командный тон заставил Славу почти упасть обратно в кресло - Будем учить тебя курить сигары, а как заживёт нога, займёмся верховой ездой! - безапелляционно заявил Мирон Янович. Слава кое-как выкурил сигару, по-детски сморщился: - Горько же! Мирон Янович рассмеялся: - Какой ты забавный! Я давно не имел удовольствия такого непосредственного общения! Они ещё долго сидели, разговаривали, шутили, спорили про воспитание, а Слава так и не решился задать вопрос про мать Анушки и почему господин Фёдоров так суров к дочери. Разошлись уже за полночь, напоследок Мирон Янович посмотрел на Славу, глаза в глаза, с каким-то странным блеском во взгляде и сказал: - Спасибо за вечер, Вячеслав! Я хмурый, закрытый и одинокий! Предпочитаю общество книг или лошадей, но не людей! Я не люблю людей, они мне неинтересны. А ещё я их презираю: за подлость, ложь и лицемерие! Я встречал всю свою жизнь только таких - его лицо исказила болезненная улыбка - а ты не такой! Мне так кажется. Ты искренний и настоящий! - и он протянул Славе руку, немного, совсем чуть-чуть, задержав его руку в своей. Эти пару секунд вспыхнули яркой вспышкой внутри Славы, тело отозвалось и замерло от осознания и принятия. Мирон Янович отнял руку и, усмехнувшись, вышел из гостиной. Слава не видел хозяина уже несколько дней и начал себя уговаривать, что ему просто что-то показалось в тот вечер, на самом деле - нельзя, нельзя даже думать, даже называть. Надо остановить себя, не вспоминать про рукопожатие, про улыбку, про самого господина Фёдорова. Не пытаться разобраться в своих эмоциях, а просто не думать ни о чём. Они по-прежнему были невероятно близки со своей воспитанницей и стали ещё больше понимать друг друга. Она с искренней радостью прибегала с утра к учителю на занятия, а вечером успокаивалась и засыпала только под звук его голоса, рассказывающего сказки, и, обхватив своими крохотными ручками его большую ладонь. И, хотя хозяин больше не спускался к ужину и не искал встреч ни со Славой, ни с дочерью, но необходимые книги из библиотеки теперь передавались не через Дарью Григорьевну, а просто ждали утром на столе в учебном классе. Славе было приятно и трепетно думать о том, что Мирон Янович сам заходил в класс, чтобы оставить книги, а они как будто хранили тепло его рук. И Слава стал каждый день выдумывать что же ещё попросить, даже когда в этом не было нужды. И также каждое утро для него был выполнен заказ. А потом учитель вовсе перестал передавать просьбы через экономику и стал оставлять вечером записки тут же, на столе. И снова неизменно находил выбранные тома. Исключением бывали дни, когда господин Фёдоров бывал в отъезде, Слава теперь мог это точно знать и позволять себе почти законно скучать в это время по Мирону Яновичу, надеясь на скорейшей возвращение. Это было волнительно и трепетно, хоть он и не мог рассказать об этом самому объекту своих переживаний. И, как-бы он не сопротивлялся, но думал о господине Фёдорове всё больше, всё чаще и тело отзывалось на эти образы всё сладостнее. Однажды утром Слава нашёл на столе не только сборник сказок на французском языке, который нужен был для занятий с Анушкой и на котором крепилась небольшая записка: "Для Анны", но и сборник рассказов Мопассана в оригинале с запиской "Для тебя". Внутри разлилось что-то приятное. Он читал по-французски довольно медленно, но читал пока Анушка выполняла свои ученические задания, читал во время дневного сна воспитанницы, читал даже на прогулке, пока та бегала за бабочками с весёлым смехом. Не сомкнув глаз, просидел с книгой до утра, а вечером уже оставил её на столе с запиской: "Благодарю за книгу! "Лунный свет" - самый восхитительный рассказ! Буду рад обсудить его с Вами", и после долгих раздумий приписал ниже совсем мелким почерком фразу: "Ведь верно? Мало кто влюблялся бы, если б раньше не читал о любви". Пол-ночи Слава промаялся от собственной смелости - оставить записку Мирону Яновичу! Ну что он наделал! А затем беспокойно заснул, чтобы наутро найти ответную записку: "Интересная мысль, жаль, что не твоя, а Ларошфуко. А что думаешь ты, Слава? " Вся эта ситуация Славу и будоражила и смущала и толкала в бездну - заставляла его очаровываться своим хозяином. Он чувствовал, что и хотел бы не влюбляться, но кажется, уже всё произошло. Чёрт бы побрал господина Фёдорова с его таинственностью, кричащим отсутствием, умным и надменным лицом и голубыми как само небо глазами. Которые особенно не давали покоя, потому что их повторение он видел почти ежеминутно у Анушки, которая смотрела внимательно и доверчиво на Славу, хлопая длиннющими как у отца ресницами. В один из дней в класс постучали и вошёл Мирон Янович. - Папа! Папа! Посмотри, что я нарисовала! - девочка вскочила, подбежала к отцу и протянула ему свою ручку. Мирон Янович осторожно взял ребёнка за протянутую руку и пошёл, влекомый ею, к холсту, установленному у окна. - У нас урок рисования - совсем растерявшись, сообщил Слава. Мирон Янович неуверенно посмотрел на него, потом на холст, около которого Анушка водила рукой, объясняя отцу что же там нарисовано. А второй рукой она продолжала крепко, насколько могла, держать руку отца в своей и Слава видел как трудно тому даётся эта физическая близость с дочерью и как, уловив момент, он высвободил свою ладонь и убрал обе руки за спину. Мирон Янович едва дождался когда дочь закончит свой рассказ, сухо подведя итог: "Хорошо!". А Слава заметил как Анушка восторженно заулыбалась на это скупую, ничего не значащую похвалу отца. Ему было очень обидно, что Мирон Янович словно не видит свою дочь, не может оценить её гибкого подвижного ума, очарования, любознательности, детской непосредственности, в конце концов! А ведь ей так хотелось быть ближе к папе, которого она любила просто так, ни за что! В задумчивости Слава пропустил вопрос господина Фёдорова и очнулся только увидев Мирона Яновича прямо перед собой: - Я спрашиваю, господин учитель, не намечаются ли у вас уроки рисования на плэнере, стоит такая приятная погода! Возможно, я тоже с вами пойду! И сможем обсудить "Лунный свет" Мопассана. Анушка спасла Славу, подлетев к отцу с криком: "Ура!", иначе он, как и она, не смог бы скрыть своей радости. - Пойдём! Пойдём! Пожалуйста! - упрашивала она учителя, который и без того уже готов был согласиться на любое предложение Мирона Яновича, хотя и не готов был даже себе признаться, что в этой фразе не было никакого преувеличения. И в один из самых ясных дней, Дарья Григорьевна, которая была удивлена внезапной открытостью и активностью хозяина не меньше Славы с Анушкой, достала копченого мяса, сыр, напекла пирожков и хлеба, сбила свежий паштет из куриной печени, приготовила лимонад, а её муж всё отвёз на телеге на место предполагаемого плэнера вместе с холстами и красками. Сами "художники" отправились туда на лошади Мирона Яновича: Анушку он посадил впереди себя, Слава забрался сзади, вновь покраснев и смутившись своей неуклюжести, мысленно назвав себя неумехой. Спустя несколько минут спокойного шага, Мирон Янович подстегнул лошадь, скомандовав Славе обхватить его сильнее, чтобы удержаться, и они понеслись во весь опор. У Славы перехватывало дыхание и он не мог понять от чего: то ли от голопа, то ли от близости к господину. К тому моменту, когда они прибыли на место, Слава уже места себе не находил от запаха кожи, который сам же жадно вдыхал, совсем бесцеремонно уткнувшись в шею Мирона Яновича. Место, где они остановились, было дивное. Слава с Анушкой сюда, конечно, не могли дойти пешком, поэтому никогда не бывали здесь. Но сейчас было невероятно приятно расположиться на берегу речки, под ещё жарким сентябрьским солнцем, но в тени длинных ветвей раскидистых берёз. Никто, конечно, сразу не кинулся к холстам рисовать: Анушка побежала играть на речном песке, а Мирон Янович со Славой расположились на пледах с бокалами вина, охлажденным заранее заботливой экономкой. - Почему Вы не любите дочь? - Слава прямо задал вопрос, который тяготил его, после первых приятных минут отдыха. - Ты ничего не знаешь! - резко перебил его господин Фёдоров - я не хотел этого ребёнка, к тому времени как она родилась, я уже расстался с её матерью, непорядочной и лживой женщиной, которую я считал когда-то прекрасной тонкой сильфидой и имел к ней пылкую страсть. Но потом я уже не хотел ничего знать ни о ней ни о ребёнке! - Но разве дитё виновато в том, что родители расстались? - Ты ни-че-го не зна-ешь! - по слогам повторил Мирон Янович. -Я уверен, что даже если бы знал, то всё равно бы не смог понять как можно не любить своего ребёнка, даже нежеланного! Господин допил бокал и остановил пристальный взгляд на Славе, глаза в глаза, как будто на что-то решался. - Откровенность за откровенность. Ты рассказал мне свою историю, теперь слушай мою. Я - единственный сын своих родителей, мы жили здесь, в этом поместье, среди лесных угодий, принадлежащих нам, а наши деревни находились не близко, поэтому, в отличие от большинства барских детей, я не имел возможности играть даже с деревенскими детьми, а дворовых у нас не было - прислугу брали только бездетную, отец не любил шума. Поэтому всё детство я был один, я и не знал, что может быть по-другому, привык. Вырос замкнутым, нелюдимым, только осознал это поздно. Когда после домашнего обучения попал в университет в Англии, тут и обнаружилось, что разговаривать я не умею, шуток не понимаю, весёлые пирушки в тягость и даже smoll talk - тяжёл как мешок полония. И вот представь, всем учёба в радость - дружеские посиделки, любовные связи, и я - смурной, но при этом неопытный и наивный - он ухмыльнулся и добавил - меня как-то за компанию взяли в бордель, так я настолько влюбился в первую же проститутку, которая была со мной, что даже посвящал ей стихи, как сейчас помню названия: "Я знаю, что делал прошлым летом", "Я гляжу на небо, вижу облака". Он даже скривился от воспоминаний, но продолжил: - В Оксфорде никто не любил меня и я никого не любил. Надменный вид да баснословный капитал моего батюшки только и помогали чтобы со мной общались, но не трогали, ведь я жил не в общем корпусе для студентов, а в роскошных апартаметах, которые снимал. Деньги дают силу, даже если ты совсем слабый - Мирон Янович снова грустно улыбнулся. - Я с удовольствием учился, читал, узнавал, но страдал из-за необходимости жить светской жизнью. Я даже пол-года провёл в швейцарской лечебнице - настолько тяжело мне давалась университетская жизнь. Конечно, к концу учёбы всё более-менее наладилось, завёл друзей, обзавелся жизненным опытом. Но с каким удовольствием я вернулся сюда, ты себе не представляешь! Вот сразу сюда, не задерживаясь даже в Петербурге! Но вскоре умер отец и я стал вникать во все дела, стал выезжать в Петербург. И снова деньги сделали меня уважаемым и статусным, но я по-прежнему тяготился обществом и никого к себе не подпускал. Слава слушал Мирона Яновича со всей внимательностью и огромной благодарностью за искренность, он понимал как непросто даётся этот рассказ. - У меня было достаточно много связей, разных - и с женщинами и с мужчинами, но всё было честно: мои деньги, мой статус менялись на имитацию чувств, якобы испытываемых ко мне. Я даже...нет...не важно - он споткнулся и замолчал, как будто сам себя остановил, затем продолжил - А потом, в свои тридцать два года я вдруг впервые влюбился по-настоящему! Так, как никогда! Казалось, что до этого не жил, это время ощущал как лучшее в своей жизни. Она... Она была значительно моложе меня, очаровательна в своей молодости и глупости, с глазами на пол-лица. И не по статусу мне: барышня полусвета, которая получила доступ в этот самый свет благодаря предыдущим покровителям. Да, необразованная, да, без достойного воспитания из глубокой провинции, без денег, но я увлёкся до сумасшествия! И она этим пользовалась, успешно манипулируя мной. Но я не замечал, ничего не замечал. Париж, Берлин, Токио - я показал ей весь мир, разрешил открыто говорить о наших отношениях, хотя это был шокирующий мезальянс - таких дам всегда держат в тени, не показывают обществу, я же пошёл даже на это, рассорившись с немногим друзьями, которые пытались мне открыть глаза на Натали, так её звали. Пытаясь слепить свою Галатею, просил её читать книги, учил иностранным языкам, да даже грамотно писать и вести себя в обществе. Например, не набрасываться на еду, выставляя свой отменный аппетит напоказ - рассказчик невесело рассмеялся - я дал ей всё и позволил буквально руководить моей жизнью. Мирон Янович замолчал. Анушка носилась вокруг, но отец как будто не замечал её, пока она не споткнулась о его вытянутые ноги. Она упала и испуганно взглянула, медленно поднимаясь. Мирон Янович протянул ей руки, помогая встать на ноги. - Ушиблась? Больно? - почти мягко уточнил он. Было видно, что ребёнок растерян от внимания отца, она не понимала как реагировать, до того было непривычно. - Нет, папа, мне не больно - ответила она после паузы с неуверенной улыбкой и побежала по своим детским делам дальше. Мирон Янович обернулся к Славе: - Однажды я вернулся из Европы, куда ездил по делам, раньше обещанного. Меня удивило, но не встревожило отсутствие слуг в доме, я поднялся на второй этаж и услышал весёлый смех своей любимой Натали из спальни, и смеялась она не одна... Да, было низко слушать и не уйти или не обнаружить себя, но у меня не было сил двинуться с места. Она говорила любовнику про меня: "Единственная его привлекательная черта - это богатство! А, ну ещё из хорошего - он так сильно любит меня, глупец!". "Да - послышался и мужской голос - именно поэтому мы и пьём сейчас дорогущее шампанское на шёлковых простынях! За твоего влюбленного дурака! " Я выбежал из дома и всю ночь бродил по Петербургу, забредая в самые захолустные питейные заведения. Мирон Янович смотрел на реку, почти не мигая, видимо, погрузившись в воспоминания. Слава решил его не тревожить, испытывая в то же время нестерпимое, почти физическое желание обнять его. - Мой мир не просто рухнул, он был разорван в клочья безжалостными руками юной любовницы! Ты даже не можешь себе представить, что я испытал! Наутро я вернулся в дом и попросил прислугу собрать её вещи, а ей отослал записку в спальню, пока она спала, с приложенным чеком на большую сумму и просьбой уже к вечеру убраться из дома, а сам ушёл в гостиницу. Вот так и закончилась моя самая большая любовь! - А дочь? - неловко спросил Слава после вновь затянувшегося молчания. - Всё просто. Год назад мне сообщили, что Натали умерла в бесплатной больнице для бедных. А перед смертью попросила передать мне письмо, в котором сообщала, что моей дочери уже пять лет и она находится в приюте. Просьб не было, только факты. Я долго сомневался, стоит ли вообще ехать в этот приют, ведь с большой вероятностью ребёнок мог быть от любого из её любовников, которых, как я узнал позже, было не мало. Но я представил себе покинутое дитё, которое страдает и не смог не поехать. Думал, погляжу условия, дам денег на содержание. Но я не хотел встречаться, видеть этого ребёнка, а матушка - это был православный приют для девочек - вывела её ко мне. - Вы сразу поняли, что дочь - Ваша, да? У неё же Ваши глаза! - перебил его Слава. - Да, я увидел и сразу понял, что она - моя: по глазам, по этой лёгкой рыжине волос, я был таким же в детстве! Да и сейчас, если я перестану бриться, то борода будет медного оттенка, но лучше бы тебе этого никогда не увидеть, мне ужасно не идёт - он немного смущённо улыбнулся Славе. - Конечно, я не смог не забрать её оттуда! Но принять то, что у тебя есть дочь не равно полюбить ребёнка от женщины, которая никогда не любила тебя, от низкой непорядочной девицы. Да, дочь - моя, тут не приходится сомневаться, но мне не нужен был ребёнок тогда, когда появился в моей жизни. - Мирон Янович, но ведь Анушка не виновата, что Вы выбрали не ту женщину. Посмотрите на Вашу дочь: она славная, ласковая, умная и талантливая девочка! Ваша девочка! Мирон Янович на этих словах вздохнул и внимательно посмотрел на дочь, которая уже что-то рисовала на установленной холсте. - Она, когда удивляется - продолжал Слава - вскидывает бровь точь-в-точь как Вы! И улыбается так же... очаровательно. Мирон Янович взглянул на него, а Слава покраснел до кончиков ушей. - Ты так часто краснеешь и смущаешься, что я могу подумать, будто причина - во мне?! Слава отвернулся от неловкости. - Нет, посмотри на меня - не унимался господин - эй, ну отвечай же! Во мне? Причина твоего смущения во мне? Мирон Янович даже взял его за руку, чтобы вернуть взор на себя. От прикосновения Слава повернулся и посмотрел прямо в глаза и ему показалось, что бешеный стук сердца разносится по всем лесу. - Ты чего так разволновался-то? - не отпуская ладонь, с хитрой улыбкой спросил Мирон Янович - и не ответил на мой вопрос. - Да! - пролепетал Слава. - Что "да" ? - продолжал господин Фёдоров. - Вы - п-п-причина! - и снова храбро посмотрел прямо в глаза. Мирон Янович не отвёл взгляд, а рукой крепче сжал ладонь растерявшегося собеседника. Слава не смог бы сказать, сколько они так сидели, но только прервалось это всё криком Анушки, которая звала их посмотреть на свою картину.