Утробный крик

      Когда вправленная кость с хрустом вернулась на место, молоденький солдат — ещё совсем зелёный, буквально вчера-новобранец — мучительно завопил. Однако из-за зажатого в зубах полотенца лазарет наполнился лишь болезненным, сдавленным мычанием и судорожно-тяжёлым дыханием, надрывным и хлюпающим соплями.       — Ну всё-всё, будет тебе, — Цзяоцю ободряюще потрепал его по выбившимся из повязки волосам и забрал полотенце. — Всё закончилось, Мусин. Сейчас ещё выпьешь этот бальзам и сразу спать. Договорились?       Аккуратно придерживая парнишку за шею, он проконтролировал, чтобы пациент послушно проглотил лекарство, после чего помог ему поудобнее устроиться на жёсткой больничной койке и тут же перешёл к соседней, протягивая новое полотенце. И всё повторилось. Сначала команда назваться полным именем, а не номером с армейского жетона. Затем просьба закрыть глаза. Потом крик, такой же протяжный едва ли не ещё более отчаянный. И в конце солью на ещё не зажившую рану — слова поддержки. Тихие, никому не нужные в отличие от дополнительной дозы обезболивающего и совершенно бесполезные. Но у Цзяоцю они больше по привычке с губ срываются. Он не слышит, а порой даже и не задумывается, что именно говорит раненым, ведь у него на осознанные разговоры времени нет от слова «совсем». Ему следует сосредоточиться на том, какие действия предпринять и в какой последовательности: оценить степень тяжести полученных ранений, определить, чем может помочь и может ли вообще, сделать соответствующий выбор в сторону того или иного солдата. И ни в коем случае не паниковать, не думать, не зацикливаться. Лучше было бы ещё и не дышать, но это уже не поможет, потому что запах гари, крови и гниющей плоти успел осесть на лёгких, въесться в ноздри и прилипнуть к гортани. Он щиплет глаза и першит в горле, но Цзяоцю со вкусовыми ощущениям попрощался давно. Даже и не чувствует ничего почти. Только бесконечные сожаления и вину, всё время тенью следующие по пятам, но накрывающие только потом. В одиночестве. Глубокой ночью. Под спасающим покровом темноты. В отдалённых от разбитого лагеря кустах, где он прячется и, зажимая ладонью рот, старательно давит позывы. Его мутит. Тошнота вместе со слезами стоит поперёк горла. Просто толпится, то накатывая, то отступая. И с этим ничего не поделать, потому что он приучил себя сдерживаться во что бы то ни стало. Ведь это не он проливал кровь. Не ему отрывало конечности. Но это из-за его несвоевременных действий или неправильного выбора кто-то терял верного товарища, давнего друга, любимого отца, драгоценного сына, единственного брата, новоиспечённого мужа.       — Запомни одно: ни одна война не обходится без жертв, — сказал ему предыдущий главврач.       Это случилось на третий день после прибытия Цзяоцю с полком недавних новобранцев, около пар месяцев назад. Он тогда сам ещё таковым являлся, ведь до этого ни разу не бывал не передовой.       — Как бы ты ни пытался, но всех спасти не получится, — возможно, из-за тусклого света керосиновой лампы, что отбрасывала густые тени, но лицо этого старика тогда показалось Цзяоцю чересчур уж мрачным. — Кто-то даже на смертном одре будет умолять тебя помочь им выжить, а некоторые предпочтут умереть, лишь бы не чувствовать преследующую их боль. Но ты должен не слушать их, а только правильно делать свою работу. Это ясно?       — Так точно, — отрапортавал Цзяоцю.       Но ни тогда, ни сейчас он так и не смог понять, как же ему делать свою работу правильно.       Облегчить боль при помощи анальгетиков? Починить сломанное? Пришить оторвавшееся? Избавить от бесконечных мучений и агонии? Что он должен делать, чтобы помочь?       Поначалу он даже не понимал, что находится на войне: армия под командованием генерала Фэйсяо находилась достаточно далеко от ведения основных боевых действий, и приходилось лишь ждать новостей от штаба генерала Цзин Юаня, так что и работы особой не было. Но буквально засчитанные недели всё изменилось, и теперь Цзяоцю день ото дня мечется от одного пострадавшего к другому. Следит за состоянием больных денно и нощно. Анализирует, пытается предугадать реакцию того или иного организма, чтобы избежать негативных побочных реакций, ведь в полевых условиях они могут стать совершенно непредсказуемыми. Потому что война сеет хаос повсеместно.       — Надеюсь, вы не собираетесь прикасаться ко мне? — война так похожа на Моцзэ, который каждый раз сеет хаос в душе Цзяоцю.       Он всегда заявляется поздно ночью. Когда анальгетики и барбитураты уже во всю действуют. Когда лазаретная симфония из рыданий и стонов стихает до сиплых вздохов и неровного дыхания. Когда уже всё более или менее приходит в норму. И именно поэтому Цзяоцю всегда принимает его.       — А ты хочешь заражение крови получить? — когда Цзяоцю уже оставил в лесу не только съеденный на обед сухпаёк, но и свои переживания. — Рана-то неглубокая, но в условиях антисанитарии…       — Да у вас так руки дрожат, что сейчас и сами мне какую-нибудь заразу занесёте, — ровно, будто констатирует какой-то общеизвестный факт, произносит разведчик. — Может, накатите для храбрости? Хотя, наверное, лучше не надо. Ещё промахнётесь и зашьёте мне что-нибудь не то.       — Сейчас я бы с радостью зашил тебе рот, — угрожающе сверкнув иглой, тянет в сводящей скулы улыбке мужчина. — Так что будь добр и заткнись ненадолго.       На самом деле, Цзяоцю вовсе не обязательно просить его о таком, ведь Моцзэ не говорит с ним дольше двух минут. Ладно, Моцзэ ни с кем кроме генерала Фэйсяо не говорит дольше двух минут. Но ей-то он грозится скорой местью, а не поддерживает непринуждённую беседу, так что Цзяоцю всё более, чем устраивает. Уж лучше они будут молчать в этой чересчур громкой тишине, чем ему придётся выслушивать, каким образом с ним хотели бы расправиться и как скоро это случится.       С Моцзэ вообще удивительно молчалось.       Он всегда был для него оплотом какого-то невообразимо странного спокойствия. И хотя приносить облегчение — прямая задача врача, именно визиты этого солдата оказывают болеутоляющий эффект. И не только Цзяоцю испытывает на себе его действие. Весь лагерь, узнавая о возвращении разведгруппы, заметно приободряется. Особенно в условиях недавних событий. Уже долгое время отрезанная от основных сил, армия Фэйсяо продолжает держать оборону только благодаря своевременно поступающей информации о следующих действиях противника, которую каждый раз ценой жизни добывает разведка. Поэтому одно лишь их возвращение не даёт никому опустить руки и заставляет верить. Хотя бы в то, что они успеют увидеть сегодняшний закат или завтрашний рассвет.       Вот только Цзяоцю, кажется, растерял всю свою веру. Иногда хочет, чтобы следующий день вообще не наступал. Ведь тогда ему не придётся снова делать выбор. Снова мучить других и мучиться самому. Наверное, он начинает понемногу сходить с ума. Однако присутствие Моцзэ удивительным образом помогает держаться на плаву. Что бы не происходило, разведчик остаётся невозмутимым и способен сохранять трезвость ума и ясность мысли при любых обстоятельствах. И эта его перманентная рассудительность на деле оказывается крайне заразительной. За что Цзяоцю ему безгранично благодарен.       Хотя порой ему и кажется, что он уже просто переступил грань адекватности и сейчас слеп к собственному безумию.       Рядом с Моцзэ всё равно не понять, ведь в его присутствии всё меняется до неузнаваемости.       — Генерал Фэйсяо просила передать, чтобы ты зашёл к ней завтра на рассвете. — Застёгивая на ходу куртку, в самых дверях вдруг произносит солдат.       — То есть ты пошёл к ней раньше, чем за медпомощью? Последние мозги растерял? А если бы рана и впрямь загноилась? — тут же недовольно отзывается Цзяоцю и, хитро прищурившись, добавляет: — Или это она тебя так отделала?       Разведчик ничего не отвечает.       — Значит, и впрямь Фэйсяо постаралась.       Дверь в лазарет закрывается с тихим, но крайне недовольным скрипом.       И с таким же тихим, но уже больше отчаянным отворяется с восходом солнца.       — Ты совсем спятила?! — а под потолок генеральского штаба взлетает гневный вскрик. — Этого никак нельзя допустить! Сколько раз мне повторить тебе, что я решительно против?       — Говори, что хочешь, но твоего мнения никто не спрашивал, Цю, — но ледяное спокойствие в голосе Фэйсяо не отрезвляет, а лишь сильнее распаляет злость. — Это приказ, и ты не посмеешь его ослушаться.       — Фэйсяо, послушай, мы никак не можем сейчас перегруппировать госпиталь в другое место, — устало вздыхет Цзяоцю. Они ожесточённо спорят последний час, но ни к какому компромиссу прийти так пока и не смогли. — Большая часть людей в лазарете не то что ходить самостоятельно не может, они пить без моей помощи не в состоянии! А ты предлагаешь мне собрать манатки и переться черти знают куда?       — Да, — невозмутимо отвечает женщина. — И повторюсь в последний раз: это приказ. Так что немедленно возвращайся в госпиталь и начинай сборы. Ранее я отправила к тебе добровольцев на сопровождение, так что сейчас, вероятно, они уже ждут тебя, чтобы помочь. К вечеру все от больных и раненых до месестёр и носильщиков должны быть готовы. Девятый отряд Цзин Юаня встретит вас у восточной границы.       — Ты в край обезумела, — потерянно роняет Цзяоцю.       — Соблюдайте субординацию, товарищ военврач! — рявкает Фэйсяо.       В груди что-то с треском рвётся и ухает вниз, отскакивая по рёбрам звонким эхом. Смириться с непобедимой беспрекословностью генерала Фэйсяо всегда было сложно, но в этот раз собственное бессилие ощущается куда тяжелее. Сначала оно срывается с губ лишь коротким нервным смешком, но быстро перерастает в несдержанный, едва ли не безумный смех.       — Прошу прощения, товарищ генерал, что-то меня подкосило, — прикрывая рот тыльной стороной ладони, произносит Цзяоцю сквозь всё ещё пробивающий его смех. — Будет исполнено… Только позвольте обратиться напоследок.       — Говори.       Он долго смотрит на неё пристальным, изучающим взглядом, и по его лицу, внезапно лишившемуся и гнева, и растерянности, и любой другой эмоции, уже сложно сказать – то ли он просто тщательно обдумывает слова, то ли намеренно выдерживает гнетущую паузу.       — Ты всех нас угробишь, и я оставляю это на твоей совести. — Решительно заявляет Цзяоцю как раз в тот момент, когда Фэйсяо думает окликнуть его. И тут же выходит.       И дверь, такая же хлипкая и изрядно побитая смертью жизнью, как у него в госпитале, закрывается на этот раз совсем уж бесшумно.       — Я наоборот пытаюсь вас спасти, — возможно, задержись он хотя бы на секунду, то непременно бы услышал её и не гневался так сильно. Однако всё уже случилось так, как случилось, и Фэйсяо не собирается догонять его и распинаться в объяснениях. Пусть лучше он ненавидит её сейчас, зато потом ещё спасибо скажет. Конечно, если им доведётся встретиться снова.       — Почему вы ничего ему не рассказали? — спрашивает Моцзэ, не сразу выплыв из тени. Он всегда так появлялся: сначала голосом, доносящимся одновременно и со всех сторон, и будто бы из ниоткуда, но только спустя некоторое время показывался сам.       — Как давно ты здесь? — и хотя она его не видит, поворачивается аккурат в ту сторону, откуда в итоге и выходит разведчик.       — Зачем спрашиваете, если и так знаете, что с самого начала?       — Хотела в очередной раз убедиться, что ты всегда честен со мной.       — А не потому ли, что от ответа на мой вопрос уклоняетесь?       — Пожалуй, даже чересчур честен, — Фэйсяо хмыкает совсем уж знакомо, как-то по-лисьи, но всё равно немного не так.       У генерала Фэйсяо глаза горят пламенем войны и решительностью бойца на последнем издыхании. С такими глазами рвутся к победе любой ценой и едва ли не выгрызают себе право на жизнь. Это взгляд израненного воина, который продолжает бороться, потому что ему есть за что.       У Цзяоцю глаза не горят вовсе. В них нет и крохотного огонька жажды жизни. Она не разгорается отчаянно, а скорее медленно дотлевает, теплится из последних сил. Моцзэ знаком этот взгляд. Ведь он не раз натыкался на такой же в отражении зеркала. Это взгляд человека, погребённого под белым флагом, который он так и не успел поднять в неустанной борьбе за право на спокойное существование.       Вот только Моцзэ смог собственный взгляд на мир изменить, ослепив себя куда более яркими и опасными чувствами, а Цзяоцю, кажется, потерялся в непроглядной темноте, выколов себе глаза терновыми шипами. И его хочется взять под руку, вывести из этого мглистого лабиринта. На свет. Туда, где видно, что мир, который сейчас наверняка кажется ему разбитым и бесцветным, на самом деле всё ещё яркий и полный удивительных вещей. Такой, каким он когда-то его помнил. И в нём всё ещё можно дышать полной грудью, а не задыхаться.       Моцзэ не знает, когда в нём появилось это чувство, но всеми силами старается не дать ему вырваться наружу раньше времени, ведь он не привык давать обещаний, которых не сможет сдержать, а война непредсказуема. Каждый день здесь строится на хрупкой надежде, настолько хлипкой, что одно беспочвенное, ничем не подкреплённое слово способно разрушить её, не оставив даже фундамента для зарождения новой веры. Поэтому он предпочитает молча следовать, прячась в тени и тем самым защищая. Тень — верный спутник живых, её нет у мёртвых. Моцзэ знает, что Цзяоцю всегда невольно обращает внимание, плетётся ли за ним его тень. С подсознательным страхом однажды не увидеть этот тёмный, рассеянный в общем полумраке силуэт. И он готов стать его тенью, если это хоть сколько-нибудь сможет его успокоить.       Оттого и соглашается так безропотно войти в состав сопровождения для группы по перемещению госпиталя.       — Вам нужно будет двигаться вдоль реки, а по недавнему письму от Цзин Юаня неподалёку вполне вероятно может находиться один из вражеских лагерей. Поэтому я хочу, чтобы ты пошёл с ними, поможешь в случае чего спрятаться поглубже, — на самом деле, Фэйсяо нет нужды распинаться перед ним в объяснениях. — Мы окружены, и никто, чёрт бы их побрал, не пришлёт нам подкрепление. Нужно выбираться и чем быстрее, тем лучше. Я буду отправлять остальные отряды с заминкой в пару дней. Тогда есть шанс, что общее перемещение нашего лагеря не будет привлекать так много внимания, как если бы мы двинулись к восточной границе всем скопом. Но, я уверена, если мы будем разделяться постепенно, они очень быстро заметят, что наша численность сокращается и тогда перейдут к более активным действиям. И для всех нас будет лучше, если к этому моменту вы уже встретитесь с армией Цзин Юаня.       — Зачем говорите это мне? Лучше бы Цзяоцю всё объяснили, — Моцзэ косится на закрытую дверь, как если бы упомянутый всё ещё стоял там.       — Не попрекай меня, сам ведь знаешь, почему я предпочитаю не посвящать его в детали, — женщина этого быстрого действия не замечает, вперив взгляд в разложенную перед ней карту.       — Он был бы решительно против вашей затеи.       — Так или иначе, но да. Заговорил бы про то, как это рискованно. То-то я и без него не понимаю, — Фэйсяо устало потирает переносицу. — И стал бы добивать причитаниями о том, что опаснее этого только оставлять армию без медпомощи. Вот только тут уже и не пахнет разговорами о том, как бы кого спасти. Здесь надо улучить момент, чтобы самому в живых остаться. А ему ведь больше всех всегда надо! Поэтому, прошу тебя, будь рядом с Цю.       Моцзэ всё ещё не понимает, почему она продолжает просить, когда, вероятно, и сама прекрасно осознает, что не будь это её приказом, тогда бы он вопреки установке самовольно последовал за группой сопровождения. Более того, Фэйсяо спокойно спустила бы ему это с рук. Ведь она знает Цзяоцю лучше всех. И никогда бы не стала рассматривать вариант, который мог бы сломать его, потому что всё это время так отчаянно пыталась удерживать его хотя бы в этом шатком состоянии.       Цзяоцю тоже это понимает. Фэйсяо — выдающийся генерал, который никогда бы не подверг своих людей неоправданному риску. На её счету достаточно потерь, чтобы она всеми возможными средствами стремилась свести их к минимуму. И всё же у него не укладывается в голове, как они должны преодолеть этот путь, когда над головой в любой момент может пролететь снаряд, а каждый шаг — привести на минное поле. Особенно если порой так и подмывает промахнуться. Но у него нет права на ошибку. Никогда не было с момента прибытия, ведь война не прощает осечек. Зато всегда только и ждёт, когда же начнёшь колебаться, чтобы потом нанести двойной удар. Поэтому так важно отбросить всякие сомнения и просто действовать по инструкции. Выполнять свою работу правильно.       Вот только, что значит — правильно?       Цзяоцю смысл этого слова потерял, и теперь лишь слепо шарится в попытках нащупать. Однако под руку попадаются только гниющие тела, окровавленные марли и сорванные с безымянных мертвецов армейские жетоны. Он всегда просит любого пациента представляться полным именем. Запоминает. Повторяет перед тем, как провалиться на пару часов в беспокойный сон. Верит, что так они не останутся лишь комбинацией цифр, выбитой мелко и едва ли читаемо в скудном освещении. Так они не окажутся забытыми и покинутыми. Потому и сам представляется каждому — надеется, что и его имя в случае чего останется у кого-нибудь на устах даже после того, как всё закончится.       Но когда всё закончится?       — Разрешите обратиться, товарищ военврач, — голос командира третьей роты, громкий и зычный, по-армейски поставленный звучит на манер картечи.       — Докладывайте.       — Отряд по перемещению госпиталя готов к отправлению.       — Тогда чего мы ждём? — равнодушно спрашивает Цзяоцю, не совсем понимая, почему его просто не оповестили, что они могут выдвигаться.       Он всё равно здесь ничего не решает, так зачем же стоять перед ним с таким видом, будто от одного его слова они всё повернут вспять.       — Меня, — подаёт голос Моцзэ, шурша сухими ветками так, словно намеренно даёт заранее узнать о своём присутствии.       — Что вы здесь делаете, капрал? — Цзяоцю не слышит собственного голоса, поэтому не понимает, задал ли этот вопрос вслух или Моцзэ просто мысли его читает.       — Возглавляю группу сопровождения, — мимоходом бросает разведчик, как если бы был совсем не заинтересован в разговоре. Наверное, так и есть. Он ведь только и делает, что отмалчивается. — Всем приготовиться к отправлению. Пятая группа возглавит построение, вторая пойдёт следом, третья и четвёртая замыкают. Общая готовность — семь минут.       Суета тихо, но единогласно затоптала стройным маршем. Взревела мотором грузовика. Зашуршала складками форменной одежды медсестёр, что взбирались в открытый кузов. Пока Цзяоцю наблюдал за развернувшейся спешкой в смятении.       — Почему семь? — только и спросил он Моцзэ, так и не сдвинувшись с места.       — Даю фору на самоосознание.       — На войне не идут на уступки.       — И разум здесь здесь советуют отключить, да-да, — он лишь отмахивается от слов Цзяоцю, сиюсекундно направившись к своей группе. Хотя сам всё ещё продолжает говорить: — На войне не дают думать, а заставляют следовать Уставу. Не думать, не размышлять, не чувствовать – вот чему он учит. Но вам, товарищ военврач, судя по всему, всё-таки стоит обмозговать кое-что.       На самом деле, Цзяоцю давно нужна передышка. Чтобы мозгами пораскинуть, прикинуть что к чему и придумать-таки что-нибудь. Только вот незадача: возможности-то так и не представлялось всё это время. Зато с этим появлением Моцзэ он, кажется, может сделать глоток свежего воздуха. Всего один-единственный, но этого оказывается вполне достаточно. Ведь этот вдох не прожжён гарью и не коптит запёкшейся кровью. Один вдох в его присутствии, и воздух сразу кажется таким прозрачным, свежим и чистым, что первое время лёгкие даже печёт от такого резкого контраста с привычными ощущениями.       Они выдвигаются ровно через семь минут — Цзяоцю засекал. За это время он успел сесть в повозку к тяжело раненным, оставив бойцов с не самыми глубокими травмами на попечение медсестёр и санитаров. Затентованный кузов не позволял выглянуть наружу, но слышно было всё. Точнее, ничего. Поездка сопровождалась немым молчанием, которое то и дело нарушалось нестройным сипящим дыханием пациентов. Они ехали медленно, ведь дорога была местами ухабистой, а лишние резкие движения им были ни к чему.       — Эй, док, — хрипло, на выдохе позвал его рядовой Аидон, когда Цзяоцю склонился над его соседом.       — Что такое, рядовой? — спрашивает он только после того, как закончил краткий осмотр.       — Нет нужды так над нами трястись, отдохните немного. Я знаю, что вы с самого рассвета глаз не смыкали, — произносит он, и голос его булькает от мокрого кашля и толпящегося в горле смешка. — Мы никуда не уйдём. Даже на тот свет.       — В тебе уж я не сомневаюсь, — хмыкает Цзяоцю, боковым зрением глянув на перевязанные после ампутации бёдра.       — Покемарьте немного, а я если что вас разбужу.       — Уговорил, — не то, чтобы он действительно собирался вздремнуть, но глаза всё же прикрыл, тут же почувствовав, как тяжесть мгновенно разлилась по телу.       Сложно было сказать, происходила накатившая усталость из физического истощения или это ощущение собственной беспомощности так по нему ударило. Однако в любом случае Цзяоцю впервые решил не противиться, а плыть по течению. Возможно, даже если бы захотел побороться, то просто не смог бы, ведь разбитость окатила его внезапно, точно прорвавшаяся лавина. И остановить этот бурный поток уже не представлялось возможным. Он накрывал с головой, проникал в нос, затапливал лёгкие, выбивая возможность дышать. И Цзяоцю позволил себе раствориться ненадолго в его всепоглощающем бурлении.       Машина остановилась резко. Кузов слегка подбросило, и Цзяоцю тряхнуло в сторону. Висок запекло от удара о перекладину. В голове незнакомо зазвенело. Веки заболели от того, как сильно он зажмурился в порыве внезапной боли.       Водитель откинул тент, впустив рассеянное марево заката, тем самым вновь заставил Цзяоцю поморщиться. Густая полутьма окутывает быстро, заставляя привыкнуть, поэтому свет, пускай и не по-полуденному яркий, всё же слепит. Ведь он так давно его не видел. Даже малейшего намёка на солнце не помнит за тягучей поволокой дымного смрада. Вероятно, это хороший знак, да?       — Сведения от четвёртого отряда генерала Цзин Юаня насчёт свободного перемещения заканчиваются здесь, — расстелив на капоте одной из машин карту, Моцзэ обвёл красным карандашом край плато, на который они прибыли, и поставил жирную точку посередине массива, обозначив их местоположение. — До лагеря капитана пятой дивизии от двух до пяти дней пути в зависимости от того, как мы пойдём. Поэтому для начала сделаем привал тут. Сегодня ночью первая разведгруппа отправится на изучение местности по пути вдоль реки Кицао, вторая спустится вниз через обрыв дальше по плоскогорью Карасуинг, а третья пойдёт по пути долины Моасин. А завтра утром уже решим, какие действия следует предпринять дальше.       Цзяоцю смотрит на капитана разведки не в силах отвести глаз. Слова проскальзывают из одного уха в другое, но не остаются запомненной информацией. Хотя его хотелось бы слушать подольше. Возможно, даже постоянно. Но Моцзэ никогда не был многословным. Так что и тут, едва закончив обсуждение плана, он спешно скрывается в малочисленной толпе их небольшого отряда, умудрившсь тут же смешаться с общей массой людей.       Он не приходит к нему. Даже на короткую перебранку перед отправлением не заглядывает. Ожидать его во время ночного дежурства и смысла не было. Хотя Цзяоцю и ждал, даже сам не понимая, почему так ждёт его прихода. Наверное, всё из-за того, что даже сами мысли о Моцзэ успокаивают. За ними он не замечает, как проходит время, не даёт тревогами обуревать себя, не поддаётся навязчивым мыслям. С мыслями о Моцзэ всё идёт как-то спокойнее и размереннее. Тише.       До первого взрыва. Палатка, разбитая для раненных, не пропускала внутрь даже свет близ стоящих фонарей, но Цзяоцю вышел на свежий воздух как раз в тот момент, когда ночную мглу пронзила зелёная вспышка сигнальной ракеты. Армия Фэйсяо к использованию подобных средств не прибегала, действуя исключительно молча и незаметно. Так что сомнений в том, что это — признак скорого вражеского наступления, не возникало. И тогда прогремел он.       Сначала Цзяоцю подумал, что ему всё это почудилось, потому что вспышка озарила ночное небо не сразу. Первые секунды это было похоже на длительное шипение подожжённой петарды. Точно фейерверк собирается озарить праздничными огнями весь мир. Однако сигнальная ракета может озарить мир разве что пониманием наступления неизбежного.       Первое время казалось, что он ошибся. Ведь не было слышно ничего, кроме едва уловимого, глухого, будто из самой глубины воя. Но уже через несколько секунд лес содрогнулся, затрясся сухими ветками, зашелестел жухлыми листьями, а влажная от ночного спада температуры земля полетела ошмётками. Совсем рядом. Оглушительно и до трепещущего внутри ужаса страшно.       — Тушите свет! Немедленно! — всеобщая паника заметалась быстро вспыхнувшим пожаром.       Потерянно топчась на месте, Цзяоцю не мог и шага ступить. Голова кружилась. В ушах гудело и даже не от контузии. Отовсюду раздавались крики. Или же это были приказы? Осознание происходящего покинуло его.       Я же говорил, что ты всех нас убьёшь, Фэйсяо, — если раньше предчувствие неизбежного лишь маячило на подкорке, то сейчас оно переросло в куда более крепкое, укоренившееся чувство, что неприятным холодком спускалось от макушки вдоль позвоночника. Наверное, именно так Смерть дышит в затылок.       — Отступаем! Всем срочно направиться вглубь леса! — голос солдата заглушил ещё один прогремевший взрыв.       Обездвиженный собственным шоком, Цзяоцю чувствовал, как постепенно немеют конечности и трезвость сознания стремительно ускользает. Раньше всё было иначе. Даже на передовой. Никогда не было так, как сейчас. Раньше госпиталь базировался в тылу, из-за чего даже звуки взрывов почти не доходили до него. А уж если он отправлялся прямиком на фронт для оказания медицинской поддержки, то это и тем более не шло ни в какое сравнение. Та, на линии огня, все его действия были продиктованы привычками и инстинктами, а усталость и страх значительно уступали всплескам адреналина. Тогда всё было словно в тумане, во сне. И в этом сне Цзяоцю всегда мог действовать на опережение.       Но сейчас всё иначе. Тело словно вата. Сознание в кашу. И полное отсутствие силы воли. Он не может заставить себя даже рта раскрыть, что уж говорить о каких-либо движениях. Ступить шаг получается только когда его хватает за локоть шокированная медсестра.       — Господин Цю, ни в коем случае нельзя здесь оставаться! — она тянет его куда-то в сторону леса, но, оборачиваясь на места прогремевших взрывов, он невольно цепляется взглядом за брошенный ими лагерь.       — Пациенты… Раненные, их перенесли в другое место? — сбиваясь в дыхании, спрашивает он девушку. — А лекарства? Большая часть запасов осталась там…       Она смотрит на него широко распахнутыми глазами. Косится куда-то ему за спину, очевидно, на временную палатку для госпиталя.       — Помоги мне, — шепчет на выдохе.       — Это очень опасно, господин Цю, — в её глазах неподдельный страх. И Цзяоцю её понимает. Чувствует, как трясутся поджилки, а сердце колотится в груди с бешеной скоростью. Но силуэт лагеря, то и дело бросающийся в глаза, давит на него гораздо сильнее.       — Я знаю, Синир, но это наш долг.       Девушка молчит, жмурится, зажимая уши, после очередного взрыва.       — Тебе нужно успокоиться и взять себя в руки.       — Я не могу… Не могу, это слишком… Слишком!.. — медсестра сжимается, сгибается едва ли не пополам, когда их шатает из стороны в стороны от ударной волны неподалёку.       Цзяоцю видит, как по её щекам стекают слёзы, как дрожат её руки, как она сама вся скукоживается едва ли не в полуприседе.       — Немедленно приди в себя! — поэтому он дёргает её, заставляя подняться, и тут же отвешивает крепкую затрещину. — Ты медсестра армии генерала Фэйсяо, верно?       — Так точно, товарищ военврач.       — И ты должна мне подчиняться, верно?       — Так точно, товарищ военврач!       — Тогда немедленно зови санитаров с носилками, это приказ!       — Будет исполнено, товарищ военврач!       Как только Синир срывается с места на поиски санитаров, Цзяоцю спешно врывается обратно в палатку для тяжело раненных. Заприметив неподалёку свой походный рюкзак, он стремительно выбрасывает оттуда всё, что кажется ему ненужным, и заменяет свободное место запасами морфина. Нужно забрать как можно больше. Столько, сколько сможет унести с собой.       — Все, кто может передвигаться на своих двоих, немедленно выстроиться в две шеренги. Вас будет сопровождать медсестра Синир. Остальные буду ждать со мной прибытия санитаров. Только прошу вас – сохраняйте спокойствие. Всё будет в порядке. Мы вытащим вас отсюда.       — Док, это может быть слишком…       — Молчать, — отрезает Цзяоцю, помогая подняться тем, кто может хотя бы стоять. — Я сказал, что мы выберемся отсюда и доставим вас в безопасное место. Меня все услышали?       Пьяный от всё ещё оставшегося шока, он ощущает, что действует с непозволительной задержкой. Чувствует, как руки бьёт крупной дрожью, когда он выстраивает солдат в две шеренги. И всё же понимает, что не может и дальше терять столь драгоценное время.       Синир возвращается как раз к тому моменту, как они заканчивают построение. Цзяоцю, взяв под воё командование четырёх санитаров, приказывает им выносить оставшихся бойцов. Сам же остаётся в лагере с теми, кого ещё не успели забрать.       Палатка дрожит при каждом новом взрыве, и Цзяоцю не знает, чудо ли это эоново, что их ещё ни разу не задело. Но уже спустя мгновение ему кажется, что лучше бы о не думал ни о чём вовсе, потому что свист падающего снаряда раздается совсем уж близко. Он успевает только прикрыть одного из раненных, склонившись над ним, прежде, чем уличные обломки врезались в спину.       — Порядок? — пыль летит в нос, заполняет лёгкие, мешая дышать. Цзяоцю кашляет, но избавиться от привкуса земли и пепла не может.       Ошарашенный солдат кивает кое-как, и он слезает в перекате. Мир вертится-кружится-расплывается, теряя чёткие очертания и звонкость голосов. Всё сливается в единую какофонию, совсем уж непонятную и такую удушливую. Она лишает всякой ориентации в пространстве. Или это его так сильно приложило, что в глазах темнеет? Цзяоцю не смог уловить этот переломный момент, но перед глазами то темнеет, то светлеет. Тускло-тускло так светлеет. Ведь масляные лампы всегда дают света меньше, чем кромка предрассветного неба.       Кажется, ещё недавно он молился о том, чтобы больше никогда не видеть: ни ужасов войны, ни многочисленных смертей, ничего. Но сейчас всё, чего ему так хочется, — это обрести ясность зрения. Тогда он поймёт, куда им идти. Тода найдёт своих. Тогда сможет помочь… Но вспышки непроглядной темноты перед глазами становятся всё длиннее, а расплывающиеся силуэты видятся с каждым разом всё короче. Это сбивает с толку, опрокидывает навзничь душу и душит надежду. Порождает панику. Ту самую панику отчаяния, которая мешает соображать, потому что проникает в лёгкие тёмным едким дымом и кружит голову.       Дышать с каждым разом всё тяжелее. Цзяоцю пытается вдохнуть, но получается только хватать ртом воздух, и совсем не получается прийти в себя.       Наверное, он и впрямь перестаёт дышать в какой-то момент, потому что кислород начинает знакомо печь в лёгких, когда Моцзэ, взяв его лицо в свои руки, заставляет взглянуть на него. Поймать совсем едва испуганный взгляд. Больше даже настороженный, но всё такой же сосредоточенный, серьёзный и не потерявший хладнокровной уверенности.       — Нужно выбираться отсюда, — голос разведчика с доносится с переменным эхом. Слова слышатся то где-то совсем рядом, прямо над ухом, то так далеко, как если бы он кричал ему с другого конца лагеря.       — Помоги мне, — собственного же голоса Цзяоцю не слышит вовсе. Понимает, что сложил буквы в слова и протолкнул их через горло. Но совсем себя не слышит. Только звонкий-звонкий гул и прорывающийся сквозь него голос Моцзэ. Он слышится уже совсем иначе: невнятной массой, набором единых звуков, как сдавленная фруктовая мякоть, выдавленная из плода. — Помоги мне спасти их. — Зато на мгновение слышит себя. И эту сокрушённую безнадёгу, пропитавшую всё его существо одним-единственным словом: — Умоляю.       — Я вытащу вас, — читается по губам. И в том, как дрожит его острый подбородок, тоже улавливается отчаяние. Но совсем уж незнакомое. Ведь Цзяоцю уже едва ли помнит, как должно ощущаться отчаянное желание жить. — Обещаю. Ты веришь мне?       Он кивает. Так быстро и резво, точно болванчику дали щелбан. Хочет успокоиться, но руки уже предательски дрожат. Его всего трясёт. Неистово. Страшно. О да, ему очень страшно…       Бам.       Сначала Цзяоцю подумал, что им не повезло. Очень сильно не повезло в самый последний раз: лицо обожгло, в ушах опять зазвенело, перед глазами полыхнуло. Но всё закончилось так же быстро, как и началось. Пришло в норму. Успокоилось.       — Простите, товарищ военврач, но это было необходимо, — только спустя несколько секунд до него доходит, что Моцзэ влепил ему пощёчину. Какой всё-таки действенный, оказывается, метод.       — Отлично сработано, — сдавленным хрипом в ответ. Горло саднит, дерёт и режет, поэтому получается совсем уж жалко и больно. Так вот как он звучал всё это время? — Нам надо торопиться. На счёт раз хватаем его под руки, на счёт три поднимаем. Готов?       Раненный солдат сдавленно мычит, пока они ставят его на ноги, и Цзяоцю, сорвав с рукава нашивку лекаря, суёт её бойцу в рот.       — Придётся немного потерпеть, Жоан Ду, — слабый хлопок по плечу, чтобы успокоился. Только вот кто? Он или солдат? Впрочем, не столь важно, им сейчас каждая крупица осознанности важна.       Иногда Цзяоцю кажется, что хуже быть уже не может. И тогда он понимает, как же умудряется ошибаться с каждым разом всё больше и больше. А потом думает, что лучше бы следовал совету своего предшественника и не думал вовсе. Ведь, видимо, мыли действительно имеют свойство материализоваться.       Разразившаяся бойня за считанные минуты успела перерасти в кровавую баню. Гул взрывов стих, но на его место пришёл не менее устрашающий звук стрельбы. Свист пуль, что звонко отскакивающий, что разрывающий мягкую человеческую плоть, был одинаково ужасен, потому что всё ещё являлся частью этой симфонии ужаса и страха. Он обрывал воодушевляющий клич, срывал последние вдохи и отнимал жизни. Он преследовал их, петлял след в след от дерева к дереву, ощущался холодным дыханием Смерти в затылок. И каждую прожитую секунду был так близко, доносясь отовсюду и из ниоткуда одновременно.       И именно сейчас Цзяоцю старался не думать ни о чём. Он просто двигался вперёд. Туда, где им помогут. Туда, куда ведёт их Моцзэ. Куда бы эта дорога не привела, он последует за ним, потому знает, что они идут куда угодно, кроме Ада. Ведь Ад уж клубится вокруг них.       Рядом с Моцзэ было не страшно. Даже в самых ужасных обстоятельствах с ним под боком Цзяоцю мог сохранять спокойствие. Наверное, будь он один, был бы уже мёртв. Сложно сказать то же самое о Моцзэ, ведь от него шла совершенно другая энергетика. Как если бы он совсем не боялся смерти и был готов в любой момент встретиться с ней лицом к лицу. Или того хуже — если бы он был уже давно мёртв. Впрочем, вряд ли бы Цзяоцю стал отрицать, что на войне подобным образом себя чувствует каждый третий солдат. Он и сам нередко задумывался: а не снится ли ему весь этот ужас? не так ли выглядит жизнь после смерти? Ведь что это такое, как не настоящая агония?       Говорят, мол, ты жив, пока чувствуешь боль. Пропускаешь её через себя: кричишь, кусаешь до крови губы, надрываешь до дерущих спазмов горло. Говорят, мол, физическая боль помогает. Отвлекает от боли психологической. Приводит в себя. Напоминает, что ты — человек. Если уж и так, то сейчас Цзяоцю — самый живой свете человек.       Он спотыкается, потому что ноги не слушаются. Но изо всех сил старается не упасть, ведь понимает, что иначе уже не встанет.       Ему кажется, что горло горит изнутри. Но всё равно пытается правильно дышать и просто бежать дальше, потому что останавливаться ни в коем случае нельзя.       Он хочет закрыть глаза и больше никогда не открывать. Хочет оглохнуть, ослепнуть и онеметь. Лишь не слышать предсмертные крики. Не видеть разбросанные повсюду тела — неважно, мёртвые или ещё цепляющиеся за жизнь, он ведь всё равно не сможет помочь. Лишь бы не чувствовать. Однако же продолжает и смотреть, и слышать, и чувствовать. Ведь если уж смерть, до этого только вихрящаяся вокруг, вдруг решит захлестнуть его свом дырявым подолом, он должен сделать всё возможное, чтобы откинуть его как можно дальше.       Перед глазами всё расплывается и мутнеет, но кромка обрыва, по которой спускают вниз раненых, так и маячит, вселяя в него странное облегчение и необъяснимую надежду. Ещё немного. Совсем чуть-чуть. Они почти добрались. Моцзэ вывел их. Осталось всего ничего.       И в тот самый момент, когда Цзяоцю об этом подумал, мир будто бы замедлился. Время загустело, зажижделось, потяжелело. Воздух стал таким вязким, точно нужно продираться сквозь тинистый берег реки, а дальше плыть по течению не получится — только против.       На мгновение Цзяоцю почудилось, что ощущение надвигающейся смерти приходит именно так. Он обернулся, бросил взгляд назад всего на какие-то доли секунд. Однако этого мгновения хватило, чтобы почувствовать, как потяжелела их общая ноша, как если бы Жоан Ду теперь нужно было тащить ему одному. Этого было достаточно, чтобы понять, что Моцзэ остаётся позади, пока ноги Цзяоцю несут его дальше к обрыву. Кое-как, но затормозить ему удаётся.       — Какого чёрта, ты творишь? — хотелось заорать, но из-за сбившегося дыхание получается лишь жалко и надрывно захрипеть.       — Дальше ты сам, — разведчик выуживает из-за пазухи оружие.       Осознание чего-то нехорошего скреблось о грудную клетку. Наверное, то было предчувствие, что его где-то обманули. Вот только в какой момент?..       — А ты?       — Я сказал, что вытащу вас отсюда, — нет. Нетнетнет. — Но не говорил, что спущусь вместе с вами. У меня ещё остались дела.       — Вот же ж… — Цзяоцю впивается зубами в сухую кожу губ, драконит обветренные корки, наблюдая за стремительно удаляющимся силуэтом Моцзэ.       — Идиот, — сипло кашляет Жоан Ду, утыкаясь носом ему в плечо.       Цзяоцю хотел заставить себя думать иначе, но не смог.       Действительно, какой же идиот.       Хотелось оправдать его уставом, моральными принципами, да чем угодно. Но он просто не мог. Сейчас уже шла борьба не на победу, а на выживание, и Моцзэ только что пошёл навстречу верной смерти.       Ночь, темно. Открытая местность. Отсутствие окопов. Численное преимущество врага. Да им бежать надо, спускаться с этого обрыва как можно быстрее, а он туда помчался, в самую гущу… Ну не идиот ли?       — Товарищ военврач! Сюда! — Цзяоцю повернул голову к обрыву, и силуэт медсестры вдруг стал таким ярким и чётким в этой грязной-оранжевой мгле. Точно подсвеченный внезапной вспышкой.       По спине пробежал холодок, как если бы ему в спину дунул холодный-холодный ветер. Кажется, ветер и впрямь дул. И в нём отчётливо слышался запах морской соли, еловых веток и железа. Но то был не металлический запах крови, а мягкая сладость нагретого руками металла. Тот самый, когда очень долго держал в руках оружие или растирал в ладонях монетку. Так пахли руки Моцзэ. Цзяоцю помнит, потому что слышал его каждый раз, когда разведчик сжимал своими мозолистыми пальцами его лицо. Это точно был запах Моцзэ…       А затем прогремел взрыв.       И Цзяоцю проснулся.       Тяжело дыша он приподнялся на локтях. Проморгался, сгоняя плотный ночной занавес. И вдруг нервно рассмеялся.       Это не предметы в его комнате потеряли очертания из-за того, что глаза не сразу привыкают к темноте. Это он ничего не видит. Он больше ничего не увидит. На той войне он потерял слишком много. Сначала товарищей. Затем самосознание. И так шаг за шагом. Вера. Надежда. Спокойствие. И последним, что она забрала у него, стало зрение.       Иногда ему кажется, что всего этого ужаса никогда не было, что ему всё привиделось, что он всё это выдумал, что никогда не был военным врачом и эти сны — просто сны, порождённые богатой фантазией и неспособностью видеть. Ведь люди, не имевшие чего-то, порой склонны представлять себе, чего были лишены. Пускай это будут даже самые отвратительные и жестокие события.       Порой Цзяоцю думает, что ослеп уже очень-очень давно. Возможно даже родился таким. Он не знает. Не понимает. Потому что не чувствует. Всё как-то атрофировалось, онемело, стало пресным. Совсем как окружающий его мир.       Время от времени Цзяоцю вспоминает: войну, свист пуль, гул взрывов, огонь, копоть и запах крови. Металлический, сладкий. Так похожий на запах его рук сейчас. Правда от рук ещё немного тянет хвоей и морем. Но совсем чуть-чуть. Настолько едва ощутимо, как если бы он себе эти запахи просто внушил.       В такие моменты всё кажется совсем ненастоящим. Но потом Цзяоцю хлопает себя по груди и, нащупав под одеждой лёгкую неровность, ныряет рукой за тёплым армейским жетоном, висящим на шее. Стискивает в кулаке, что есть сил. И понимает — всё было по-настоящему.       Фэйсяо просчиталась. На них напали. Моцзэ погиб. А Цзяоцю потерял последние крупицы, держащие его на плаву.       Он помнит, как очнулся в лагере генерала Цзин Юаня. Помнит, как просил снять повязку, как умолял развязать глаза, а потом оказалось, что на глазах у него уже вовсе и не было никаких повязок. Помнит это всепоглощающее чувство отчаяния от искусственной темноты, всё время окружавшей его. Даже если бы захотел вдруг забыть, не смог бы. Ведь следом за ним пришла беспомощность. Та самая страшная и душащая беспомощность, когда ты и раза в раз зовёшь человека и в какой-то момент вдруг понимаешь, что он не придёт. Без подготавливающих речей и аккуратно подобранных слов. Ведь с горем пополам добравшаяся до него Фэйсяо долг не могла подобрать слов, и тогда Цзяоцю всё понял сам.       Сначала верить не хотелось. Потом хотелось кричать. Возможно, он и кричал. Не помнит уже. Помнит только, как саднило горло, как он сплёвывал вязкую и сладкую слюну, как его всего сжимало, крутило, вертело, выворачивало. Помнит и то, как заставлял себя молчать. Зубами в крепко сжатый кулак впивался по ночам, просыпаясь, подскакивая от того, что до этого перед глазам всё полыхало, горело, взрывалось и падало.       Цзяоцю видит всё это до сих пор. Так и просыпается посреди ночи. Но уже не с утробным криком, не со слезами на глазах, а с тихим шёпотом на губах. Он перечисляет имена всех бойцов, с которыми был знаком. Кого спас. Кого пытался. Кого не смог. Когда доходит до имени Моцзэ, он уже не просто шепчет. Зовёт. Думает, что однажды всё же услышит ответ.       Фэйсяо говорила, что его тело так и не смогли найти. Многих не смогли, даже после того, как отвоевали плато перед плоскогорьем Карасуинг. Возможно, просто не смогли опознать. Но Цзяоцю не нужно видеть их тела, чтобы помнить каждого. Ему бы просто рассудок не потерять, остаться в трезвом уме и памяти. Хотя периодически он думает, что было бы неплохо ещё и в спокойствии пожить. В том самом молчаливом спокойствии, которое могут делить только двое.