Коробка с молочными зубами

Сигаретный дым ввинчивается в крышу. Комната — метр на метр. Стулья трутся спинками, мужики не могут разойтись в проходе к туалету, из другого конца зала в подробностях расслышать, кого да за что — что ж ей неймётся, ведьме, — пилит жена. Но людей комнатушка вмещает едва ли меньше нью-йоркского аэропорта. А на какое-нибудь Четвёртое июля иль годовщину Вьетнамской войны и того больше — весь город с Бангором в придачу. От стойки пасёт тряпкой, которую не меняли с момента, как Франклин Рузвельт занял на пост президента, за ней разливает пиво в заляпанные стаканы Старая Энн. Не то чтобы её кожа на шее тащилась по прилипающему к ногам полу, а волосы проела седина, но Энн работала здесь столько же, сколько вонял гнилой клочок ткани на краешке стола. Проигрыватель поднывает кантри королевой Долли Партон. «И мне жаль, что я не Женщина, которой ты думал, что я буду. Да, я сделала свои ошибки, Но послушай и пойми, Мои ошибки не хуже твоих, Просто потому что я женщина». Бар «Ещё по одной» работает без продыху по выходным, праздникам, стихийным бедствиям и зачистке тараканов. Загруженный кружками да окурками стол кашляет напротив барной стойки. Кев Джонстон — днём механик, вечером обрюзгший пьяница, Смити с его вездесущими усами в форме пирамиды, Джонни Гринсби с шаром для боулинга вместо волос, Уолис, потихоньку надрёмывающий себе в жилетку, пока все молчат, и Рикки Дэвис с бесконечно мигающем глазом отдыхают от начала трудовой недели. — Ты чё, бабские куришь? — Морда Кева, усыпанная складками, походит на скомканную пачку чипсов. Джонни Гринсби отмахивается, зажимая «Вирджинию Слимс» между губ: — Да у жены взял, купить не успел, лавка закрылась, будь она неладна. А жена об этом и не знает. С утреца в сумочку ляжет свеженькая пачка, чтоб благоверная не бузила. Сердитая у него баба: то скалкой по тыкве хрястнет за то, что на фиф помоложе заглядывается, то на диван выгонит за то, что напарник под трусами больше голову на неё не подымает. — Я тут снова видел, догадайтесь кого? Это отродье, болтался со своими возле «Пятницы» под вечер. Как посмотришь, сразу видно, что он из этих. Проклятые содомиты. — Смити всасывает пинту до дна. Снимает стресс после работы иль после мальчишек со сладкими жопами, кружащих по городу, что стервятники. — Во, а я вам что говорил? Они все там мужеложцы. — Рикки резво придвигает стул, узкие ноздри щекочет ароматом хмеля и застоявшегося пота. — Чё, и девки? — Кев усмехается перекошенной челюстью. — Да девки ещё хуже, кто будет наедине с пацанами в лесу жить? — Рикки опирается покатой грудью на стол — немного, и заберётся, сметая стаканы. — Кто? — Уолис заторможенно моргает. — Прошмандовки. — Рикки хлопает по столу, будто игрок в покер, которому попалась нужная карта. Переевшая пепельница вздрагивает. — Поговаривают, у них там оргии с утра до ночи, вначале друг с другом, а затем со зверьём. — Прям со зверьём? — Склеивающиеся веки Уолиса распахиваются, будто его хрястнули по спине. — Ну да, а зачем они поросят к себе в логово ворочали? Я видал, как с ними в лапах дорогу перебегали. — Он стучит по столу указательным пальцем, словно вдалбливая правила жизни тугодумному чаду. — Башка у тя пустая, конечно. Поросятину жрут, а не ебут, — Смити фыркает. — А они выебали, а потом сожрали. — Кев шлёпает его по плечу. Джонни подкатывает белки глаз — заплывшие то ли от возраста, то ли от пятого стакана — к потолку, бубнит сухим голосом: — Господи Иисусе. — Продолжает громче, в уголках скривившейся бороды оседает кислое: — Что с вас взять, идиотов? Посмотрите на себя, маразматики престарелые, расчесались языками спьяну, хуже баб, чесно слово. — Ну так а что? Я вот ничему не удивлюсь, думаю, что там у них всё так, и со свиньями, и без. Вы главного ведь их видели? Бесовская порода, с таким всё возможно, — бросает Рикки. — Бесовская, бесовская. На девку так походить — эт надо ещё умудриться, наверняка заманил к себе пацаньё тем, что ноги перед ними каждый день раздвигает, да не по разу, а одноклассницы-то не дают, вот и повелись малолетки. — Уолис опрокидывает в себя остатки тёмного. Он представлял, лишь замечая кого-нибудь из шайки, будто пялился в фильмец для взрослых на большом экране, — как мелкого ублюдка раздевают под сенью деревьев, запускают вспотевшую пацанячью ладонь под трусы, щупают за кроличью грудку, как девчонку, и трахают так же, прижав к дереву. — Этот-то да. Постоянно задницей крутит со своими прихвостнями. То и дело вижу, как они друг дружке языки в глотки пихают. Думаю, дырка у него такая же слюнявая, как у бабы. Льётся, наверное, как из трубы после дождей. — Смити смахивает пену с чернявых усов — густых и блестящих, словно их тщательно напомаживали перед выходом. — Как в глаза ему посмотрю, так сомнений не остаётся — не за таких, как он, Иисус на кресте подыхал. — Рикки отхлёбывает пива. Гулко закашливается, на мешках под глубоко посаженными зенками выступает влага. — Это тебя пацан проклял, — буркает Джонни. Остальные ржут гулко, кряхтят, словно старая машина издаёт последний хрип, катясь в кювет. Старая Энн за барной стойкой грозит им кулаком. Пиво поднимается к горлу вскипевшим едким комом, Рикки снова закашливается. Прижимает ладонь к взбеленившемуся пульсу. Вдруг лесной чертёнок правда услышал? Навострил уши, припал к земле — зверь зверем. Почуял мокрым носом, как Дэвис докладывает своим парням на металлургическом заводе Китчнера, мол, худосочный ублюдыш — беда города. «Точно вам говорю, мужики, беда». Выкарабкавшаяся из-под слоя дёрна за их проступки. Словно в Библии, город будет захлёбываться за то, что перепил грехов плоти. Мужики в бригаде отмахнулись: «Да подумаешь, беспризорники. Сколько таких бегало, когда мы были мелкими?» «Ну вот и всё». Всех судьба с улиц потравила: кого обратно под родительское крылышко, кого в приюты, кого в притоны, кого на тот свет, а кого хер знает куда. Так большинство с завода сказали. Но кто-то да сглотнул, боязливо замолкая. А вдруг правда? Придут бесы за их бестолковыми отпрысками, напоют, совратят, уведут в лес танцевать с мальчишками. Распустившимися, как сорняки на приманикюринной полянке. Ты их выпалывай не выпалывай, а они тебе прямо под кирку вылезают — хрясь! Сломали её пополам. Рикки съёживается, пиво отступает в желудок, горчит, будто желчь. — Чёртовы хиппи, я уж думал, что они все скочурились от своей дури. Вот же дубина, понадеялся, значит. — Кев причмокивает. На деле хиппи налетели как саранча. Вместо посевов принялись жрать их спокойствие. По крайней мере, если спрашивать самого Джонсона, дела складывались так. Он глотнул ещё пива, оно вспенилось, стекло с подбородка. Уолис поёрзал на стуле — мочевой пузырь просил опорожниться, но толстая задница будто приварилась к нагретому сиденью. Джонни пробухтел что-то под нос, оглядывая мыльным взглядом собутыльников. — Эй, глядите, к нам, по ходу, идёт, — Смити кивнул в сторону стойки.

***

Заправка вымочилась в выхлопе труб, преувеличенной цене на сигареты, крепком кофе— если допить до дна, поскрипывает на зубах, — чистящем средстве с лимоном. Гремучим, что первые два часа после уборки невозможно дышать. Джеки сидит за кассой, над озерцом лысины высится надпись: «ТАБАК». Возле правой руки стоит упаковка шоколадных батончиков с рукописным ценником, возле левой — громоздкий кассовый аппарат. — Знаете, эти детишки в лесу, извиняюсь за сравнение, но они похожи на бешеных псов, которых либо сбиваешь на трассе, либо тебя загрызут. — Посасывает из кружки, работающей вместе с ним ещё с конца существования марки Packard. — Особенно этот мелкий главарь, по нему сразу видно, гнилой он, вот смотрю на него, и мне хочется помыться, а мыться я не то чтобы обожаю. Воды шибко много уходит, понимаете. Он проводит рукой по шее, демонстрируя коричневатую линию грязи, скопившуюся под воротом рубашки. Джеки Робинс — шестидесятилетний мужик с седыми бакенбардами, без волос на макушке. Работает на местной заправке с тех пор, как он был гладким и чистым от старческих пятен, а на голове красовалась каштановая причёска Элвиса. — Знаешь, я здесь за всеми слежу, не то чтобы это моя прихоть или условия службы, но городишко-то маленький, заправляются здешние машины в основном, а пока заправляются, мы и болтаем, кто чё расскажет: кто про похождения мужа, кто про невкусное рагу жены, кто про помирающего родственника. — Джеки отворачивается плеснуть ещё воды из булькающего кулера. — А пару лет назад, может и больше, стали рассказывать, что детей их как подменили. Мол, подлецы мелкие строптивыми стали, слушаться не желают, из дома сбегают. В общем, бунтуют придурки и ремня не боятся. Он быстро замолкает. Колокольчик над дверью дзинькает, впуская молодую парочку. Парень расплачивается за бензин, пожелав хорошего дня. Джеки гладит щетину, рассматривая трещины на ребре стойки. Старик моргает, поднимая голову, — на суровом лице проступает мягкость. Забирается в острые морщинки, растекается по щекам. — У меня-то мой уже давно здеся не живёт, щас в Большом яблоке этом, карьеру делает, с женой недавно ребёночка завели. Его сын Стью — широкоплечий, бывший капитан местной футбольной команды, уехавший из города сразу после выпускного, звонящий по праздникам. Отцовская гордость. — Да что это я о себе, мы ж об этих дураках говорили. — Джеки залезает в нагрудный карман тёмно-зелёного комбинезона, выуживает сигареты и спички. Подкурив, рассуждает: — Хорошо, что хоть внутри дымить можно.

***

Задний двор школы не успел избавиться от зелёной травы, но обзавёлся старшеклассниками, толпящимися под тонкой тенью крыши. Кто-то из них рассказывал о том, как провёл летние каникулы, плескаясь в море, кто-то планировал вечеринку в честь начала учебного года, кто-то курил, жалуясь на постные рожи вокруг. Две старшеклассницы, обе блондинки, обе невысокие, с сумками вместо рюкзаков, болтают наперебой о том, как в параллельных классах учились, а то и до сих пор учатся, «эти жуткие детишки». — Мы с некоторыми из них общались. У меня подружка была, ну, знакомая больше, мы мальчиков из футбольной команды на перемене обсуждали. А потом она в мою сторону смотреть перестала. Я её теперь уже давно не видела. — Кейси, чуть старше лучшей подруги Кейти, теребит пальцами подвеску с половинкой сердечка. — Да-да, я уверена, это всё их жуткий главарь сделал. — Кейти кивает, отбрасывая длинные волосы, подвеска со второй половинкой вздрагивает у неё на груди. — Вот ужас, я иногда думаю: а если бы он и нас заколдовал? — Кейси поворачивается к ней, взволнованно выдохнув. Они заговаривают в унисон высокими голосами. — Да, знаете, мы думаем, что он колдун. Ну, прям настоящий, как в кино показывают. А Вы видели «Ведьмино зелье»? Ой, посмотрите, классный. К ним подходит парнишка с изогнутым носом. Притискивается к девочкам, заговаривает, чуть покачиваясь: — Я общался раньше с одним парнем, он нормальным был, в принципе, пускай немного нервным. А как к банде лесной присоединился, так избил меня ни за что. Девчонки шикают, Кейси толкает паренька достаточно сильно для хрупкого образа куклы Барби. — Отвали, Арон, тот парень никогда нормальным не был, неудивительно, что такой, как он, к ним попал. Арон поднимает средний палец, Кейси в гневе пищит: «Ах ты…» — Когда-нибудь тебе этот палец сломают! — Кейти кричит, приобнимая Кейси за плечо. Они обе поворачиваются. — Простите, на чём мы остановились?

***

Дом светлый, с кремовыми обоями в розовый цветочек, деревянной мебелью — небогатой, но ухоженной, едва потрескавшейся. Кухня купается в позолоте из больших окон над раковиной, полупрозрачные шторки катятся по карнизу с тихим скрипом. Эмили — «и никакой “Эми”, попрошу» — сидит, сложив испещрённые венами кисти возле фарфоровой чашки чая — специально достала сервиз для гостей. — Вы не подумайте, что я безумная, но мальчишка этот — посланник дьявола, точно говорю. Он стоял на опушке леса с красным хвостом да маленькими рожками, зрачки у него были как у овцы, такие горизонтальные. Седое каре Эмили блестит платиновыми нитями на свету. Глядя на образ ухоженной старушки с милым домиком, спрятанным за скрипучим, но крепким забором, сложно представить, что по утрам — а бывает, с ночи до утра — она пропадает в саду. Сажает овощи, выбирает сочные помидоры на продажу, доит коз, чтобы приготовить сыр — лучший в городе, — всё на ту же продажу. Дарэл, ставший медлительнее с наступлением семидесяти с хвостиком, сел за стол с тарелкой печенья. — Да брешешь, совсем ты уже у меня старая. Всем известно, что дьявол весь покрыт смолой, вот пацан тоже, весь чёрный, только надо смотреть внимательно. — Он щурится, разжёвывая миндальную крошку. — Ещё раз старой меня назовёшь, отправишься спать в огороде. — Эмили аккуратно возвращает кружку на блюдце. Дарэл в ответ смеётся, хлопая жену по колену — мягко, словно кошку по пушистому брюшку. — Ну-с, считайте, я за жизнь видел целых две Сатаны.

***

— У этого лицо вроде круглое, ладное такое, детское, но уже взрослое, красивое, моя жена, по крайней мере, так про него всегда говорит. А я вот говорю, что губки у него, может, и бантиком, а улыбка такая змеиная, что меня в дрожь бросает, а я мужик крепкий и много херни повидал. Меня несколько раз ограбить пытались. — Ларри убирает ладонь с груди. Ларри Мартин — «просто Ларри лучше, пожалуйста» — высокий, плечистый, полный мужик с мускулистыми ручищами, которые плохо вяжутся с добродушным выражением на пухлом лице в оправе тёмной щетины. — У него в прихвостнях, одних из старших, есть такой длинный мерзкий тип, на призрака какого-то похож. Однажды зашёл в магазин с пауком и начал пугать клиентов. Ларри сводит брови к переносице, словно «мерзкий-тип-призрак» прямо сейчас разгуливает по магазину, подкрадываясь к посетителям с огромным мохнатым пауком наперевес. — Вы, может, чаю хотите? У меня много, из дома принёс, жена варит очень вкусный, с травками всякими. — Он тянется к термосу под стойкой. Донышко громко бьётся о стол. — Говорю вам, запах загляденье. — Ларри снимает крышку. В дверь заходят посетители.

***

Дом забрызган ароматом лаванды, поверхности натёрты до блеска, подушки на диване взбиты, пол сверкает от недавней влажной уборки. Обувь дожидается хозяев в прихожей, касаясь ног ровно в тот момент, когда они железно решают уйти. Кусочков пыли не видно в слабых лучах, пробивающихся сквозь занавески. — О, эти мерзкие дети… Они, вы-вы не представляете, что они сделали. Они забрали моего сына. Моего милого, доброго мальчика, моего хорошего. Они охмурили его и похитили! Настроили его против меня, а я же всё для него делала. Полная, практически круглая женщина в очках и длинном платье-сорочке чуть ёрзает в кресле — углы впиваются ей в бока. — Это всё виноват этот… этот ублюдок малолетний. Да будь моя воля, я бы его сама, — она сдавливает вздутыми ладонями нечто невидимое. Прищурившись, изучает рубашку с короткими рукавами, укороченные джинсы, мокрую прядь на лбу. Молча кивает, будто подумав: можно ему простить, сейчас жарко, как в духовке. Она откидывается на спинку кресла, печаль проступает сквозь жирный блеск щёк. — Я половину из этих мальчишек знала. Слышала, что про них в городе говорят, они все преступники. Грязные фермеры и проходимцы, как их родители. А главный их, так он же вообще сирота. Наверное, родня не смогла выращивать такое отродье да бросила его где-нибудь в канаве, в надежде, что от голода сдохнет. — Она выплёвывает слова на ковёр. Рыхлые клочки забиваются в ворсинки — теперь только химчистка. — Вы вообще видели, как он выглядит? Да как девка с трассы! Особенно летом, ходит во всём коротком, со спины вылитая девчонка. — Женщина ухмыляется, смакуя каждый слог. — Уверена, у него болезней столько же, сколько у бродячей шлюхи. Ну, вы понимаете, это и без того дело грязное, а когда со всеми подряд, так вообще.

***

Солнце таится под облаками, позволяет подышать остывающим воздухом. На крыльце покачиваются колокольчики. Мари помогает дедушке взять стакан лимонада, по трубочке ползут глотки. Лейтон Уолш пережил инсульт. Левую часть тела парализовало, деменция усилилась вместе с расцветающей слепотой. Вытащив его с того света, врачи объявили Мари, единственной, кто пришёл к старику в больницу, перед этим доставив его туда, что со временем её дед полностью ослепнет. — Я буду прямо за дверью, зовите, если что-то понадобится. Двадцать минут назад в просторной гостиной она предупредила, что Лейтон с трудом различает реальность от вымысла. Но он единственный живой старший родственник, поэтому она ни за что не отдаст дедушку в какой-нибудь дом престарелых, где с ним будут обращаться как с вещью, вышедшей из строя, но отчего-то не выброшенной в мусорный контейнер. «Он не против поговорить. Но, пожалуйста, будьте с ним мягким. А то я буду достаточно жёсткой, чтобы спустить вас с лестницы». Лейтон хмурится на упоминание детей в лесу, будто его сдавливает от боли. Затем расслабляется, прикрыв два заплывших дымкой круга вместо радужек. Сидит не шевелясь, слушая что-то внутри себя или, быть может, замерев во времени, больше ничего не значащем. — Он предвестник конца. Я видел, как улицы разойдутся под его ногами, деревья сойдут со своих мест, крыши закружатся в воздухе. И всё померкнет. Карандаш скользит по бумаге, пока Лейтон не замолкает.

***

Вырезки интервью с жителями города Дерри, штат Мэн, копия первая. Самые важные фрагменты, переписаны 16.10.1984. Р. Б.