Прости

Юра садится рядом на лавку. Закуривает, чуть запрокинув голову назад. — Чего такой смурной? — Денег нет. Костя трёт лицо ладонями, а Юра ухмыляется криво, выпуская дым: — Да. У тебя для меня ничего нет. Ни денег, ни верности. Костя тяжело сглатывает. Горло сжимается. Больно. — Мне было страшно. Юра кивает: — Мне тоже. — А потом склоняется вперёд, умудряется заглянуть в глаза и, улыбаясь, ровно продолжает: — Вот только мой страх сбылся. А твой? И смотреть ему в глаза сил нет. Сейчас особо ни на что сил нет. Даже злиться не получается как следует. Внутри пусто, будто Мамай прошёл. Он задерживается взглядом на губах. Они у Юры тонкие. Касивые, что пиздец. Ему нравилось. Всё ещё нравится. Юра вздыхает. Откидывается на лавку, стучит пальцами по спинке: — Что, сбежала твоя краля? Костя вздыхает, устало и обречённо спрашивает, готовый к насмешкам: — А тебе лишь бы позлорадствовать? — А ты заслужил? — Юра вздыхает, кивая на дом: — Мальчонку твоего жалко. Из тебя ж отец как из меня — прима. Но с Федькой тебе повезло. Вернее Федьке повезло с Леной. А тебе и твоему сыну — с ними обоими. Юра молчит ещё две сигареты. Потом встаёт, хлопает по спине: — Держись, папаша. Разворачивается, шагает прочь. — Прости. Костя держит его за запястье. В последний момент ухватил, не дал уйти. Не тянет на себя. Не сжимает, не держит крепко. Не заслужил. Предал. — Мне жаль. Юра кивает: — Мне тоже. Но мне твоё "Прости" поганое никуда не упёрлось. Зря эту тему начал. Говорит так спокойно, будто всё то, что было ничего не значит. Будто вовсе ничего не было. — Я хотел забыть. Юра снова кивает. Задумчиво смотрит на окна Прокопенок. — Забыл? — Нет. — замолкает. Собирается с силами. Шепчет сорвано, крепко жмурясь от страха и осознания: — Останешься? Юра улыбается. Вроде бы мягко, но от этого делается так больно, что перехватывает дыхание. — А ты остался? Нет. Не остался. Сбежал. Женился без любви, завёл случайно сына. Он закрывает глаза. Глубоко вдыхает и медленно, по чуть-чуть, выдыхает. Сердце чуть отпускает. Чуть. Рука Юры выскальзывает прочь. Он откидывает волосы со лба, треплет по волосам. — Ни друзьями быть не сможем. Ни вместе. — пальцами мягко обхватывает подбородок, приподнимает голову, качает головой, глядя в глаза: — Лишь усталость в глазах. Он улыбается. Костя закрывает глаза. Не может смотреть. Ненавидит себя за скатившуюся по щеке слезу. — Прости. Надо было молчать. Ты меня не просишь, да? Нет смысла в словах. Променял свою судьбу. Юра вздыхает. Прикрывает глаза на пару мгновений. Поджимает губы. Сглатывает. Он тоже, оказывается, на грани. — Надо было остаться. Или просить прощения и вернуться, когда Игорьку был год. Или чуть раньше. Мальчонка у тебя хороший. В кого только уродился такой? — В маму мою. Горло сжимается так, что дышится с трудом. Слеза теперь не одна. Он шепчет сдавленно, устало, обречённо: — Я хотел вернуться. Но Игоря люблю. Очень. Не бросил бы. Никак. — Я ж разве просил бы? Юра вздыхает. Шипит спичка. Он затягивается, выдыхает дым. — Опять ты меня выпотрошил, Гром. Раскидал по земле и оставил разбираться с этим самому. Чего ради? — Прости. Юра хлопает по плечу. Сжимает, встряхивает слега. — Забыли. Уже неважно. Всё прошло, всё забыли. Мы больше друг другу никто. Но ты, это, — он вздыхает: — Держись. И не чуди больше. Ради сына. Он уходит. Ранний снег скрипит под начищенными туфлями. Костя трёт лицо, зло стирая слёзы. Они всё текут. В груди болит. — Прости, — шепчет, но Юра всё равно слышит. Замирает. — Я не забыл. Я не забуду. Прости. Юра уходит. Не говорит больше ни слова. Не оборачивается даже — Костя в этом уверен. А когда он находит в себе силы ровно дышать и перестать реветь, когда в груди боль слабеет, становясь такой, как обычно, он открывает глаза. Снег идёт. Мягко ложится на землю, рассыпчатый, красивый, переливающийся в свете фонарей. Как на зло. Потому что Юре нравилось целоваться под снегом. Его следы почти замело. Костя крупно вздрагивает, дёргается, когда кто-то хлопает по плечу. — Чего сидишь, морозишься? Федя берёт что-то с лавки в руки, шуршит пакетом, удивлённо присвистывает. Костя оборачивается. Федя пересчитывает деньги. Кивает на почти не видные следы туфель: — Юрка заходил? — Костя кивает. Федя добро щурится, задумчиво кивает сам себе: — Вернётся? — Нет. Выходит хрипло. Очень хрипло. А потом Костя вдруг смеётся, запрокинув голову назад, крепко жмурясь. Ещё две слезинки — по одной из каждого глаза — быстро скатываются от уголков глаз к вискам, теряясь в волосах. Федя вздыхает. Сжимает плечо. — Лена Игорька уложила. Не простынь. Приходи. Костя кивает. А под рёбрами разливается боль. Юра больше не вернётся. Во всём виноват он сам.