Она

      Музыка била по ушам, отдаваясь головной болью в голове, набатом стуча по вискам и лобной доле. Тяжёлый запах никотина повис в воздухе, серой дымкой перед глазами.       От скачущих в ритме музыке тел едко пахло потом, застоявшимися духами и одеколонами, алкоголем. Люди разных возрастов и достатка превратились всего за мгновение в толпу, ревущую под треки, опьянённую ночью, абсолютно развращённую. Скажи им в это мгновение, что можно убивать — они бы набросились друг на друга, разрывая плоть, ломая кости. Словно животные, сцеплялись в сексе.

      Незуко смотрела на всю эту грязь со второго этажа клуба, отрезанная от пороков стеклом. Она была лишь сторонним наблюдателем. Не судья и не палач. Всего лишь такой же человек. У неё был свой маленький Ад, в котором она была Сатаной, в котором была грешницей.       Светлые руки слегка подрагивали, ледяные пальцы сжимали голые предплечья. Проклятое чёрное платье обтягивало тело, отчего девушка чувствовала себя голой, выставленной на всеобщее обозрение, словно использованная шлюха, брошенная в свет софитов. Высокие шпильки натёрли ноги. Незуко чувствовала, как они хлюпали от крови, кожу саднило и тянуло от боли. Она бы всё отдала, чтобы прямо сейчас упасть на диван, стянуть опостылевшую обувь, снять ненавистное платье вместо него натянув старую пижаму и, укрывшись пледом, прижаться к боку мужчины, который в своё время вытащил её с самых низов жизни. Был для неё почти что Богом со всепрощающей улыбкой, большими тёплыми руками, когда-то нежно ласкавшими, глазами настолько тёмно-фиолетовыми, что кажется будто смотришь в саму бездну.       Теперь он был другим. Всё тем же Богом, вот только больше не отвечал на молитвы, карал за малейшее неповиновение. Бездна покоя обратилась в Чёрную дыру, котёл с визжащими демонами, среди которых он был главным. Прикосновения рук жгли, оставляя болезненные следы на тонкой коже, хлёсткие слова словно ошейник стягивали шею, перекрывая кислород.       Незуко давно бы сбежать от него, оставляя на асфальте кровавые следы ступней, но не могла. Не потому что боялась, а потому что не знала, как жить без него. Любовь к тому, далёкому, почти забытому, каждый раз останавливала в последний момент. Момент, когда он в очередном порыве, крича на неё, бил вазы о стены, громил мебель. Она каждый раз, молча, шла к двери, в который раз говоря себе — хватит, и каждый раз оборачивалась.       Он сидел на коленях, орал, колотя руками по полу, стёсывая костяшки, что руки заливало кровью, но не замечал этого, погружённый в хоровод собственных демонов. Лицо, любимое когда-то, искажённое мукой, гневом, страхом — пугало; глаза, лихорадочно блестящие напоминали глаза дикого зверя, бьющегося в предсмертной агонии. Легче было бы приставить пистолет к его виску, чтобы оборвать мучения, но Незуко была слишком слабой, чтобы сделать это для него. Должна была, но не могла.       Каждый раз вновь садилась перед ним на колени, стирала с лица слёзы и кровь, невесомо целовала в губы, шептала, что всё будет хорошо. Он скручивался в позу эмбриона, такой сильный, большой мужчина, сломленный болезнью, укладывал голову ей на колени и рыдал словно ребёнок, прося прощение за всё что сделал, ненавидел себя за синяки, что оставлял на её коже, умолял оставить его, чтобы не сломать её окончательно. И на какое-то мгновение мир воцарялся в их доме. Тихие вечера, утро полное нежности и ласк, а потом словно по щелчку пальцев кого-то свыше всё начиналось сначала.       — Сядь, — раздался властный, хриплый голос, заставивший Незуко вздрогнуть всем телом.       Она оглянулась через плечо, взглянув на мужчину. Он был высок и подтянут, тёмный костюм идеально сидел на натренированном теле. Санеми не терпел неряшливости, ему претило несовершенство — это отбрасывало его мыслями к болезни, в которой он представал в самом нелицеприятном виде.       Взгляд фиолетовых глаз словно бритва резанул по коже, скрутив внутренности от страха перед надвигающейся угрозой. Незуко осторожно подошла к креслу, стараясь не кривиться от боли. Мужчина был в том пограничном состоянии, когда всего одно неосторожное слово могло вызвать целый ураган, который мог снести и переломать всех вокруг.       Последствия не тревожили его разум, по крайней мере не сейчас. Осознание придёт потом, когда пелена спадёт с глаз и будет слишком поздно что-то исправлять, только жить с пониманием собственных ошибок.       Опустившись в кресло, сложив ноги и приподняв подбородок, держа осанку, девушка вновь взглянула на Санеми. Коротко стриженные белые волосы в сочетании с острыми чертами лица и шрамами на лице делали его внешность порой отталкивающей. Он напоминал мафиози из старых фильмов, в лоске, окутанных сигаретным дымом с мрачными лицами. Но между ним и ими была существенная разница. Те носили под пиджаками бутафорские револьверы, высокопарно изъяснялись, перед смертью зачитывали целые речи и судили своих подчинённых по киношным кодексам. Санеми же всегда был краток и скуп на речи.       Провинился — умер, незаменимых нет.       В узком кругу он славился своей жестокостью, как в отношении подчинённых, так и единственной спутницы. У него не было понятия семьи, как в «Крёстном отце», ему не целовали руки, но валялись в ногах со сломанными суставами. Он не прощал ошибок не другим, не тем более себе.       — Что с твоими ногами? — острый взгляд упал на чёрные шпильки. Замшевая ткань была испещрена влажными дорожками, на бледной коже виднелась кровь, ещё не засохшая, ярко сияющая в свете ламп, взывающая к чему-то жуткому глубоко внутри мужчины.       От него не укрылись алые капли на ковре, как и подрагивание идеальных тёмных бровей на миловидном лице. Его Незуко была воплощение элегантности, непорочным агнцем на жертвенном алтаре, а он был тем зверем, что должен был обглодать её косточки. Вот только игра затянулась, и агнец уже был почти зверёнышем, выращенным им. В конце концов это он нашёл её на одной из улиц в то время, когда она была ещё ребёнком, привёл в дом, обогрел накормил. Должен был отдать, избавиться, пока ещё была возможность, но не смог и к чему всё привело?       Теперь она взрослая девушка. Красивая, желанная, им поглощённая. В нём жило два зверя — один ужасный, другой ещё хуже. Но оба любили свою жертву как могли, извращённой, дикой любовью, приковывая к себе всевозможными способами. Один — колотил, ломая кости, чтобы не могла сбежать. Другой — нежил, зализывал раны, манипулировал, давя на прошлое, жалость, долг, чувства.       — Всего лишь мозоли, — тихий, умиротворяющий голос. Незуко редко кричала, зная лучше других, что делает с ним вопль. Санеми кивнул, принимая такой ответ. Одним повелительным жестом позволил снять туфли. Прохлада коснулась кожи, принося успокоение, жжение стихло лишь на мгновение и вновь вернулось.       Раньше, тот другой Санеми, сел бы перед ней на колени и обработал ранки, заклеил пластырем и мягко пожурил, что она надела неудобную обувь. Этот даже не взглянул, сел за стол, развалившись как король на троне, созерцая вакханалию за стеклом.       Незуко прикрыла глаза, ощущая его давящее присутствие.       Проклятый Бог, застрявший в Аду, сотворивший свой остров «Рая» в кромешной тьме. То подобие, которое можно было сотворить среди воплей и запахов горящей плоти. Стук в дверь не заставил её открыть глаза. Девушка пыталась абстрагироваться от того, что вот-вот произойдёт в кабинете. Жалюзи на окнах с резким режущим звуком схлопнулись, словно крышка мышеловки.       Шаги, тяжёлые, глухие по ковру.       Незуко сидела подобно статуе с закрытыми глазами. Сбивчивые оправдания провинившихся. Каждый раз было отвратительно смотреть, как суровые мужчины унижались, вымаливая свою жизнь. Казнь повторялась раз за разом, менялись только наказываемые.       Девушке не нужны были глаза, чтобы видеть, как Санеми достал пистолет с глушителем. Каждое выверенное движение было заучено наизусть. Вены проступали на руке, пальцы не дрогнули, нажимая на курок, прерывая бормотания, слёзы и всхлипы. Женщины, мужчины — плевать.       Не нужен был приказ, чтобы засуетились приближённые, убирая тела. Снова нужно менять ковёр — подумалось Незуко, в то время как внутренности сжимались от осознания, что Санеми вновь оборвал чьи-то жизни. А ведь раньше было иначе. Санеми был совсем другой. Когда-то, словно в прошлой жизни.       — Открой глаза, — приказ. Резкий, холодный, от звучания, которого по спине побежали ледяные мурашки. Незуко открыла глаза, столкнувшись с непроницаемым взглядом фиолетовых глаз. — Ты ненавидишь всё это. Да? — утверждал, а не спрашивал. Улыбался так, что девушка понимала — безумие близко. Так близко, бурлит под кожей, бьёт точно музыка по мозгам.       Она молчала, мысленно молясь, чтобы он успокоился, отсрочил ещё одну маленькую казнь на несколько дней, чтобы зажили прежние ушибы, чтобы крохотная жизнь закрепилась в теле. Но видимо Бог отвернулся от Незуко в то мгновение, когда она выбрала для себя иного Бога.       Санеми поманил пальцем к себе, наблюдая за ней взглядом змея, готовящегося к броску.       Стараясь не дрожать, Незуко наступила на израненные ноги и шагнула ближе к своему мучителю. Его руки так нежно, любовно легли на её бёдра, притягивая к себе на колени. Обманчивая ласка в движениях, полуулыбка безумца и взгляд из-под ресниц — почти родной мужчина. Жёсткий захват пальцев на подбородке развеял очарование мгновения.       — Это ведь ты сделала, — спокойный голос заставил внутри всё сжаться. Он говорил, как человек уже давно всё решивший для себя. Принявший решение, которое уничтожит его изнутри, но единственное верное. По крайней мере считал его верным. В конце концов у каждого своя правда. — Ты предала меня. Эти идиоты не могли пойти против меня по своей воле, слишком трусливы. Это сделала ты.       Незуко закрыла глаза. Не было смысла отпираться, увиливать и умолять. В этот раз два зверя были единодушны в своём решении — уничтожить раз и навсегда единственную привязанность, что пожелала избавиться от оков. Глупый агнец, жаждущий свободы.       — Если решил, то сделай это быстро, — одними губами произнесла Незуко. Раздался хмык, и поцелуй обжёг обескровленные губы. Почти нежный, как раньше, словно Санеми вынырнул из марева своего безумия. Так захотелось поверить, вновь окунуться в ясные дни, любимые объятия. Верить, что будет тихая, мирная жизнь, поездки к морю, встречи с друзьями и детский смех. Но это был лишь самообман.       — Хорошо, — чуть слышно, надтреснутым голосом отозвался он. Целуя в скулу, шею, проводя по волосам, словно пытаясь запомнить. Хотел бы простить, но не мог. Хотел бы отпустить, но единственным вариантом была лишь смерть. Не потому что Незуко слишком много знала, не потому что не желал видеть её с другим. Лишь один выход из всего этого — вперёд ногами.       Не было слов любви, полных лжи, затасканных как старая пижама. Лишь прикосновения последние, чуткие, врезающиеся под кожу. Такие как Санеми не могли любить, не в том понимании этого слова, как принято считать. Но он любил и это чувство возможно было единственным хорошим, что ещё осталось в нём. Было когда-то.       Обнимая Незуко, хрупкую фигурку на его коленях, искалеченную собственными руками, он погружался всё глубже в хаос демонов, ревущих в голове. Зарывался носом в волосы, нежил грубыми подушечками пальцев остывающее тело, любил её, захлёбываясь слезами бессилия, ненависти и сожаления.       Чтобы в одно мгновение осознать — в объятиях никого не было, и кровь не пачкала рубашку. Её не было. Всего лишь очередной выверт подсознания длиной во всю жизнь. Завтра утром она снова проснётся рядом с ним. Его любимая иллюзия, Незуко погибшая несколько лет назад. Та Незуко, которую он никогда не сможет забыть.