Волчья тушка

      

Питон гипнотизирует свою жертву.

      

Волк поддается гипнозу. Он покорно идет питону в пасть.

             Этот ученый… Он стоял в глазах творением Божьим.       Да вот только Джон не коренился искомым Господом, нет… Но был самой доктриной мироздания, самим венцом учения и даже самим догматом.       

______

      Его взгляд, перегруженный потемками, скребет по строчкам потертого, но рачительного молитвенника. Он снова вздергивает над страницей масляную лампу, удрученно вглядываясь, как выправляется огонь. Текст причинно дрожит и двоится тенью, навлекая повторно запнуться. С того, насилу смиренно уступает осквернению пройти без внутренних молитв, убирая под шубу небольшую книжонку.       Для него ненавистны морозные осенние ночи, а Джон их… Любил. Любил, но тянул его за собой. Ибо он своевольно не противился влиянию, может поэтому никогда не уходил.       — Мне кажется, что эта примитивщина не для тебя, Джон.       Он вынужденно отпускает сухой кашель нынче не пытаясь выразить собственное недовольство, а желая избавиться от тошного першения. Должно быть, созданного давним пристрастием к табаку или какой-то простудой. Замерзшие руки мажут мимо пуговиц, оттого он ругается откровенным раздражением и прикрывает тяжелые веки. Находит себя на мысли, что ему не приносит удовольствия этот проклятый эпизод. Всегда, якобы случайных, обстоятельств, приносящих только материальные убытки на столе сторожа и порченные землей дорогие туфли.       — Занятие благотворительностью? — поправляет его Харрис. — Мое время дорого стоит. В следующий раз не жди моего великодушия.       — Нет, нет, — отговаривается он, поочередно согревая кисти жаром лампы. — Я рад и благодарен твоему содействию.       Это был маленький поселок, где-то на отшибе; рядом, в пару шагах, находился редкий хвойный лес. По-свойски приправленный запахом сена, молока и позднего хлеба. А ведь неоднозначно нелепо оказалось застать уход скота с пастбища и появление первой мириады звезд, под постоянным сопровождением диковатого взгляда местных.       Можжевельники быстро распушились, корнями поднимая легкие цветники памятников (отсутствие надлежащего ухода). Как и говорил Джон. Он слегка морщится от запаха, вороша прошлое, от которого, из самих десен, засочился привкус паршивого джина. Одного стакана достаточно, чтобы решительно помнить его. Иначе говоря, хорошенько промариновать когнитивные функции до рефлекторных. Опять-таки… В то время голодная тошнота, мигрени и свинцовое, от усталости, тело, не маячило чем-то из ряда вон выходящим, поскольку легко запивалось ароматизированной водкой и согревалось единственной толстой самокруткой.       Но как бы внушенный платонизм годами не оплетал трехмерной сетью, подле него было невыносимо сложно: питон незаметно и так зверски давил, отчего сохли вены и сухожилия. Джон был питоном в маргинальной овечьей шкуре, он — буйным и амбициозным волком; одним из многих, кто повелся на внешнюю мягкость, чуждую овцам змеиную грацию.       Сугубо по-дьявольски было в приход холодных времен. Мужчина добивался того, что иссохшие руки трескались, чесались, кровили — своевольно и распущенно оголяя их. Боялся проявить неуважение. То было его виной, именно односторонней учтивостью правил рукопожатия. В конце смотрел с надеждой и тянул к белому свету конечности, уличив чужое любопытство на травмированном эпидермисе. Просил милости клокотавшим молчанием, да вот только Харрис не выдавал предписаний и рекомендаций, а искоса следил, как Евсей беспечно оставлял все как есть.       Под холодным взглядом ученого деликатно трещали шейные позвонки, хрусталик поэтому мутнел — глаза не слепли — цве́тно считывали внутреннему мирку сереющую кожу, схожую исключительно грязным подобием с приятельским светло-серым пастельным пальто. Его рвет кроваво-охровой бурдой под тяготу разводимых кистей лучших (вторых) умов страны. Никто не ведал, не слышал о той болезни, а Джон, должно быть, давно ее узнал. Он молчал, загадочно щурился и клонил голову к плечу, кажется, даже довольствовался увиденному. Будто бы этого ждал.       — Мне стоит беспокоится о собственном здоровье? Выглядишь как никогда скверно, — осторожно так, предельно мягко замечает Харрис. Еще больше расшатывая его гордость, склоняя ее к сезонности на стыд.       — Не могу сказать того же о тебе, — резко бросает он, уязвленный словесной честностью. Стоит прямо, но взгляд просится налево. Для этого, вероятно, был термин… «Личностное безволие», — разочарованно объявлял ученый, начиная знакомый психоанализ, стоило Евсею попасть на бархатную кушетку. Джон вставал над ним в своей именуемо врачебно-психиатрической манере и выжидал, когда мужчина смущенно опускал глаза. «Набожным присуще смирение. Смирение — удел слабых», — исключительно к этому вел Харрис. Выражаясь сдержанно и лаконично.       Джон редко выходил в свет. И неизменно был его источником. Судимый по наружности в обществе громогласным совершенством, он, как-то даже аристократично переламывал ножки дуги осевого позвонка чужой индивидуальности. С того, испытывая на собственной шкуре полную цветность внутренней жестокости, не настигает кататония от вида бледного лица, показывающего самое красивое выражение: решительно бьет по груди восторженность, медленно стекающая вниз.       — Удивительной извращенности комплимент.       Ноги постепенно коченеют от сырой могильной земли, сочащейся дождевой водой. Евсей раздраженно топчется на месте, стряхивая с шубы хвойные иголки. Пробираться сквозь длинный ветки по разжиженному лесному чернозему было глупостью.       Оба стоят в пяти метрах от раскапываемого выгреба — инкубатора большинства двукрылых и прочей живности. Другого определения нет, так людей не хоронят.       — Известна ли тебе причина именно такого способа захоронения? — он с жалостью провожает летящий в сторону мусорный пакет. Потом другой.       — Просто закопали, — пожимает плечами Джон. — Никто бы не стал заниматься гробом для иностранца-контрабандиста. Общество не жалует ни чужих, ни преступников, если они, разумеется, не хороши собой. Но увы, того природа красотой не одарила.       Ученый прищуривается, растягивая неуместную улыбку. Фривольно радуют наблюдаемые сходства до того, что ему бы хотелось пройтись циркулярной пилой по его теменной кости черепа и поскрести скальпелем вокруг таламуса, добиваясь локализованных сосудистых поражений. Однако для него нет такой морали: болезненность и психопатологии не равняются очарованию.       Он следит взглядом как из тревожной почвы и перегноя сбегают жирные двухвостки. Бедные, мерзкие создания.       — Тот вид стоит у меня перед глазами: серость, лысеющая голова и пролежни; в компании с микозом, пиодермией, бредом, язвами и рвотой желчью. Прям ходячий сборник заболеваний, — перечисляет Харрис, нет, намекает. Звучит так, мимоходом, даже как-то равнодушно. — Думал ли ты о том, что воспоминания способны заражать?       Комментирует, скорее читает ему анамнез, уродство трупа, да только это Евсея ведет от дотошных тонкостей: красивые глаза жрут его пыльную кожу.       — Это невозможно.       — Отучи себя отталкиваться от принципов и закономерностей этого конгломерата, — суховато отвечает Джон. Потом театрально добавляет: — Мне не стоило ожидать чего-то стоящего. Твой гений не мыслит дальше третьего измерения, — он нелестно кривит губы, будто сообщает: «гений — слишком сильное слова для тебя». — К общему сведению, подобное существует и здесь, в этом мире. Правда, я не могу назвать самовнушение полноценной передачей заболеваний, все же со стороны психологии — допустимо так.       Евсей отводит взгляд, въедаясь душой в простую эпитафию и не смеет поднять его выше. Он знал еще с детства, что не коренился слабоумным. Разгильдяем? Шпаной? Да. Но не обделенным умом, точно нет. Опять-таки… Рядом с совершенным Джоном Дейви Харрисом он никогда не стоял.       Ему ни в жизнь свыкнуться с мыслью, что перед ученым требуется решительно молчать. Иногда говорить, с позволения, не словесного — от намешенного раствора из взглядов, жестов и намеков. Евсей ненавидел, больше боялся, открывать рот, когда он рядом: слова разлагались до бессвязных слогов и мычаний, слипаясь в скотскую кашу. Поскольку Джон неизменно находил вранье, недостоверность и ложный образ его трактатов; если не в словесной документации, то в правилах ведения монолога. Будто это было у него на уровне рефлексов.       Мужчина невольно отвлекается на шевелящийся блеск в выброшенной кучке чернозема. Помимо вертлявых дождевых червей, внизу небольшой могилки лежал вязаный щенок. Евсей задумчиво рассматривает грязный комок ниток, и вытягивает масляную лампу над надгробным портретом. Он принадлежал маленькой девочке.       — Нравится слог? — подает голос Джон, вышагивая к нему.       — Нет, слишком простой, — качает он головой. — Шибко понятен основной смысл.       — Что не делает его хуже. Нередко в простых словах больше смысла, нежели они способны к себе закрепить, — ученый с интересом заглядывает ему за плечо, после чего разочарованно хмурится, но звучит ехидно: — Или любовался?       Он проступает ближе, медленно; не улыбается криво, а делает это радушно, даже как-то любовно. Дейви, по второму имени, владел аристократической неспешной походкой, широким шагом, бледным ювенильным лицом и манерой складывать руки за спиной. К тому же, черт побери, он был до безумства проницателен.       По правде, Евсей не научился возражать менее бурно. По правде, его влекла юность, конкретней несовершеннолетняя невинность и безволие — это собственное мановение, ставшее ему догматом. Вот Джон, вошедший в этот мир с триумфом, нашелся для него самим золотым часом, тем самым искушением во благо, да самой десницей Божьей. Ибо внешне Харрис маргинально бытовался слишком ранним цветком, и с этим — достаточно цветущим для того, чтобы привлечь охальное внимание.       — Нет! — рявкает Евсей, нет, поймано рычит. — Просто зачитался…       Ветер рвется по почве, вздымаясь выше, к самым кронам голых деревьев. Печально сляпанный деревянный крест покосился, спугнув щегла в редкие хвои. Щегла звали Энди — щуплого долговязого парня с миловидным личиком, любезно отрабатывающего наркотический долг своей мамаши.       — А может причина в том, что труп клеймен?! — яростно плюет мужчина, изворачиваясь от прошлой темы. — Он остался целый, хотя по отчету прошел вскрытие и был закопан на общественном кладбище. Этому не дали огласки: изобразили тихие похороны бедняка или видимость помойки. Не связался ли ты с компанией, которая продает рабов?       — Именно.       Евсей скалится. Замечает под ногами пару двухвосток и неумолимо давит, фаршируя мокрую землю. Эти твари несут смерть в дом.       — Для каких целей я знакомил тебя с покладистым работником морга, если ты каждый раз пренебрегаешь этой услугой? Мне не совсем понятны твои намерения, Джон, — сложенные на груди руки и суровый взгляд куда-то в глубь раскапываемой ямы, не сулили ничего хорошего.       — Тебе так наскучили наши встречи? — спрашивает с искусственной невинностью, растянув тонкие губы. Складывает руки за спиной, желая показаться открытым. Наклоняет голову к плечу и разглядывает неуверенность в выражении чужого лица, расплывшись в самодовольстве. — Кроме того, это был вопиюще непристойно стоящий препарат. Этот меркантильный патологоанатом, спросил бы с меня половину стоимости, тебе ли этого не знать.       Евсей поворачивается к нему, но косится на его безупречно бледные руки, некрытые светло-серым пастельным пальто. С виду — изнеженные, легкие и слабые, неспособные вынести большого ножа. Он, быть может, ревностно хватал и сжимал бы их своими — уродливыми и грубыми, отчаянно стараясь оставить на коже, как можно больше мнимого тепла. Но мог лишь смотреть; часто захлебываться завистью, когда Джон жал ладонь очередному инвестору. Вместе с тем, Евсей поднимал пыльный виски и двумя словами стравливал этаких пижонов, занимая место рядом — гнездился на его славе, выстраивая дополнительный шпиль в собственный авторитет.       — Не припоминаю такого, чтобы ты не смог… Договориться, — Евсей выбирает наиболее правильное слово. — Разве одно твое заверенное у работодателя мнение не решало такие проблемы?       — Такой способ, чрезмерно построен на собственных авторитете и социальном статусе, что делает его невыносимо скучным.       — Учитывая данный ответ, я кажется знаю, почему мое прямое присутствие в твоих делах добавляет тебе интереса. Тебе, верно, выгодно оказаться под моим влиянием, не только финансовом, так как это окончательно развяжет твои руки.       Джон резко затихает, застывает, щурится на чужих суровых глазах, испытывая кожей всю подноготную какого-то мышления Евсея. Теоретически рвет бледными пальцами смуглый эпидермис, оттого скребет человеческое предчувствие, разливая холод под католическим крестом, промораживая подрясник. Мужчина слишком хорошо знал, что значит то, как поджались его губы. Они поджались в условном указании на чертовски сумасбродское заблуждение.       — Много чести, Евсей, — растягивает он. — Не разочаровывай меня своим ослеплением. Я не имею к тебе обязательств, и намеренно прогибаться под тобой в мои цели не входит. Чтоб ты знал, твое непосредственное и даже косвенное вмешательство мне не интересны. Для меня это малость забавно, — под конец нервозно тараторит Джон.       Завершение сухого разговора — настойчиво летящий в его сторону дым, вызванный тлеющей сигаретой, зажатой бледными губами. Евсей закашливается и хмурит брови, собирается высказать: за грубость, за поношение перед подчиненным, за название их мира конгломератом. Но понимает, что все станет бессмысленным, стоит Джону открыть рот.       Евсей никогда не говорил правильных вещей. Так говорил Харрис. И был прав. Иногда мог упрекнуть сразу; а мог ждать момента больше года, когда взгляды или неудачно подобранное слово того затронут всю общественность; после состроить самодовольство или задушевную мягкость. Ученый стыдил, мучал и изводил, мастерски глумился над его репутацией, вынуждая статистику истерично колебаться. В присутствии третьих лиц, он указывал вежливо и осторожно на ложность чужой концепции, демонстрируя Евсея невменяемым человеком, который неспособен достойно принять свою неправоту. «Напомни подарить тебе герань!», — один на один громко хохотал Джон, чем сильнее расшатывал психологическую устойчивость, заставляя мужчину теряться в противоречии.       В воздухе сгустился сладковатый запах, стоило зачерпнуть последний слой влажной земли. Их сегодняшний могильщик — какое-то свидетельство договоренности или грязно и формально сляпанный альтруизм. Энди, совсем еще мальчишка, который меньше месяца назад окончил политехнический техникум, стихийно дрожит, цепляясь продрогшими конечностями за лопату. Наверняка выискивал в ней собственную безопасность.       В могильной глубине показалось едва свежее тело молодой женщины.       Дейви, по второму имени, двигается с места и чуть склоняется, всматриваясь в перекошенное смертью лицо. Бегло и так дотошно осматривает. Вытаскивает из белого полотна патологоанатомический нож, следом из кармана — стерильные перчатки и маску. Он сосредоточенно прищуривает глаза, оттого его взгляд по-врачебному холодеет. Евсей того не упускает: со зверской жадностью вбивает в голову каждый изгиб, каждую легшую тень на фарфоровое лицо.       Для понимания, расклад требовал прямое участие Джона. Да только Евсей, под властью своего ребяческого и эгоистичного желания, вовсе не годный на невесомое позволение — испачкать чистокровно бледные руки. С позорной, незнакомой, гневной дрожью он держит себя в руках. Лишь бы в отчаянии, нет, в банальном собственническом инстинкте, не вцепиться в светло-серое пастельное пальто, и не притянуть к себе, непозволительно и скабрезно удерживая за поясницу.       Все оборачивается крахом, раз перед ним инициативна слабость.       — Джон, нет нужды корпеть над настолько грязной работой, — он сжимает зубы, сдерживая приказной порыв. — В угоду этого есть тот, кто сейчас отрабатывает долги.       Энди пугливо сглатывает, подавляя дурманящую тошноту.       Мужчина механически затягивается сигаретой Харриса, оказавшейся несколько минут назад в его пальцах. С того, потерянно хмурится.       — Ты в своем уме ставить под угрозу целостность препарата? — ученый сохраняет тот самый взгляд, намешивая к нему недоверчивость. По коже расходится знакомая дрожь, та, что царапает кости, испытав чужой страх за собственную фальшивую слабость. На лицо ползет кривая улыбка, Джон больно хорошо чувствует нужную вибрацию рефлексии, чтобы перепрошить ее составляющее на эмоциональность. Он съезжает в выгреб, обступая дергающуюся живность и мусор. — Вскрывать мертвые кишки не всякий хирург осилит, а он, прекрасно понимаешь, и вида крови не вынесет. Ты смеешься надомной?       — Даже не думал об этом.       Высокие можжевельники и редкие хвои оттеняли единственный работающий фонарь, у самой сторожки. Свет, самого некрасивого оттенка, до них не доходил. Для ученого в этом не было необходимости: хватает и масляной лампы, которую любезно свешивают над трупом. Он легко совершает открытый надрез, в центральной области взбухшего живота. Кровь давно застыла, поэтому ее не последовало, однако вместо нее, в небольших участках, лениво мельтешили личинки — полуживые из-за резких холодов. Откинув к округлой груди толстый слой кожи, Джон погрузил руки в мертвые кишки, и стал их прощупывать.       Евсей вымученно закрывает глаза, вновь затягиваясь. Он не способен ему перечить. Знает, что выставит себя дураком. Ему помнится проблема, которой Харрис посвятил пятнадцать минут, когда читал лекцию в высшем учебном заведении: «примитивный интеллект у потенциально разумных — это преступление над эволюцией». Что звучало громогласно, эгоистично и сомнительно. Евсея лицедейство не цепляло, как и вспыхнувший, вокруг выдающегося гения, культ. Рассматривал его личность цинично, ведь периодически встречал такие эгоцентрические кадры и их согласно мыслящую массовку. Но в последний момент одобрил предложение (о совместном посещении частной лекции) от знакомого, обеспокоившись военным положением страны.       Добротный промежуток времени сменялся другим; лекция — очередной. Он с совершенно поздним страхом осознал, что млел от каждого слова. Общественные конгрессы вели его к бахвальству, личные — бесцеремонно разбивали возвышенные интеллектуальные устои; ибо рядом с Джоном Евсей был примитивщиной.       — ...Sine ira et studio, nihil es, — после долгого молчания говорит Харрис. Перед ним стынет чашка, наполненная самым редким сортом чая. Он никогда не притрагивался к тому, что приносил Евсей.       Сегодня ресторан только их. Мужчина с удовольствием называл их встречи гешефтом (дополнением к основному договору). Идеальные условия для идеальной сделки: слабое теплое освещение, классическая музыка и приятная температура в помещении. За окном — морозная осенняя ночь.       — Что?.. — отмирает он, пытаясь вспомнить сказанное. — Вам… не понравился чай? Ох, простите, мне стоило спросить Вас прежде, чем угощать.       — Не угощать — делать одолжение, — отмахивается Джон, обрывая поток вопросов или вины за неправильно подобранное подношение. Опускается щекой на руку. — Я услышал твое условие.       Евсей деловито скрепляет перед собой кисти, придвинувшись к нему корпусом. Его предложение настаивало на рассмотрении данного проекта в качестве военного оружия. Это принесет превосходство их стране, ведь нет ничего опаснее, нежели бесчувственное войско, запрограммированное на единую и практичную цель.       — Мы пришли к соглашению? — спрашивает он. Тут же старается подкупить: — И я готов вложить намного больше, если вышлете наработки по моей просьбе.       У Джона было любимое выражение лица, когда он стягивал очки вниз, окидывая оценивающим взглядом.       — Обязательно подумаю над этим. Договор?       — Полагаю, что так.       Евсей первый тянет руку, Джон брезгливо подает в ответ.       К концу встречи любезно проплатив для Харриса машину, он долго смотрел вслед уже исчезнувшей безупречной фигуры. Синдром воплощенного присутствия развеивается бегущей строкой, бессвязными мыслями и гудящей тишиной, стоило ему понять, что мокнет под ненавистным холодным осенним дождем. Эмоции накатывают тройной волной, сотрясая его скупое умение к самоанализу, как говорил Дейви, по второму имени. Мгновенно находит себя вымотанным. Будто у него отняли половину жизни.       Воспоминания истлевают так же быстро, как и сигарета в продрогшей конечности. Глаза Евсея слезятся от смрада, ученого — сосредоточены и пусты; а на языке табак и вновь привкус можжевелового джина, которым мужчина, далеко в прошлом, отчаянно старался остановить разрушение рассудка. Тогда его часто брала зависть, ведь Джон всегда держался апатично, и был с вечным порядком в голове.       — Это отвратительно, — прохрипел Энди, прикрывая влажный рот рукой. — То, что Вы делаете… Просто ужасно.       — Это обычная аутопсия. Вот, что ужасно, — он указал на странное расширенное отверстие на брюшной стенке, — …Существуют люди, живущие за счет искушения и аморальности. Они готовы позволять сношать себя в колостому, просто потому, что тем надоели эволюцией сформированные отверстия. Такое редко вызывает удовольствие, с принимающей стороны, однако довольно прибыльно.       — Ты порой пугаешь своей эрудированностью, — комментирует Евсей, немного придвинувшись к могиле. — Только она раб, откуда тебе знать ее послушность?       Джон поднимает на него глаза.       — Наблюдения, мой дорогой. У нее не отрезан язык, целы зубы и конечности, нет следов насильственного характера. Она, верно, была очень покладистой, — он делает акцент на последнем слове. Потом выразительно заглядывает в мертвое лицо: — Как тот патологоанатом.       Евсей, зачарованный блаженством от обращения, резко распахивает тяжелые веки. Прежде, чем он успевает как-то среагировать, Харрис насмешливо выдал:       — Шучу.       — Джон, — предупреждает он, почти распыляясь на то, чтобы с угрозой высказать свое отношение к таким шуткам. — Ты…       — Не переживай, не-ценитель-черного-юмора, — с улыбкой продолжает ученый. Резво встает, выпрямляясь в спине. В руке оказывается препарат, в толстом латексе. Он небрежно бросает его в юношу с приказом: привести это в порядок. Сам же скидывает перчатки и маску внутрь вскрытого брюха. Поливает нож и кисти спиртом. — Твой стяжатель улетел в отпуск: покорять теплые острова... И каким образом ты увидел в этой женщине своего приятеля?       Евсей подходит ближе, когда замечает желание ученого покинуть выгреб. Протягивает руку, чтобы помочь, но Джон сразу отмахивается, прекрасно справляясь самостоятельно.       — Сам не знаю…       Дождь мерзко тарабанил по крыше внедорожника, аж подстрекал раздражение быстрее подобраться к голосовым связкам с яростным желанием ругнуться. Попытки разобраться в чем дело не давали результата. Евсей только сильнее мерз под дождем, отчего приходил в стихийный гнев.       Еще раз взявшись за руль и нервозно подергав ногу на тормозах, он решительно откидывается на спинку сидения, раз дорожный затор эгоистично отказывается миноваться.       — Как ты помнишь, я уже говорил тебе, что эта марка автомобиля — сомнительная покупка, — выдохнул Харрис с заднего сидения. — Ни один транспортный коллапс не объедешь.       — Я и без тебя понял!.. — его голос скатился до рычания, в стремлении не сказать пару ласковых: — Будь добр, держи сейчас язык за зубами.              Магистраль, необычно забитая в ночное время, освещалась ведущими фонарными столбами вдоль дороги. Сам дождь и его густая молочная дымка ограничивали диаметр освещения, рассеивая на бесполезные яркие пятна.       Джон поднимает взгляд от своих записей: красновато-медные глаза метнулись к мужчине, точно изголодавшийся стервятник на падаль. Салонный плафон горел красивым оттенком холодного, обязывая кожу отразится снегом, как в самую морозную ночь. От упавшей тени стала заметней худоба, которая виделась болезненно привлекательной. Ученый плавно, даже как-то утонченно, сменился в выражении, вынуждая чужие внутренности связаться в лионское кружево.       Остается скалить зубы, как немощный старый волк, поскольку Евсей невообразимо тек под эпидермисом грязной дерзостью. Только так он мог, только так и умел, но в добавок — сжимал до скрипа кожаный руль. Щегол вцепился в свое кресло, спереди, пытаясь слиться с ним. Он нашел себя жалким зайцем, попавшем в маргинал на вспыхнувшей баталии питона и озверевшего пса.       — Какого дьявола ты о себе думаешь? — зашипел Джон, свирепо буравя взглядом короткостриженный затылок. — Успокойся и держись достойно, если не хочешь, чтобы слухи о твоей необузданной ярости вышли на особенный уровень. Уж поверь, я обязательно позабочусь об этом.       Евсей развернулся к нему. Он был преисполнен сильным желанием пустить в разговор кулаки; они оба знали, что под горячую руку попадет юноша, стекло автомобиля и рядом стоящие транспортные средства.       — Может мне самому до́лжно решать, как себя вести? — цедит сквозь зубы. — Советую прекратить жаловаться или я...       — Или что? — оскалился Джон, опасно положив ладонь на чуть выпуклый участок пальто, под ним находился патологоанатомический нож.       И без того угнетающие ощущения никак не разжижались. Вовсе осели плотной холодной слизью и духотой. Эмоциональный фон не утихал даже от того, что Евсей находил сраженного злобой Дейви, по второму имени, красивым. На лбу мужчины взбухла вена: столько мыслей и гневных тирад, а сказать нечего и во рту непривычно сухо, будто он много говорил.       Только вот молчание затянулось. Энди казалось, что он успел дважды пересчитать непостоянные капли на окне.       — Придумать не можешь? — ядовито комментировал ученый. Костлявая кисть вцепилась в спинку водительского сидения. Он подтянулся к сереющему лицу мужчины. — Разве многолетнее обучение в православном университете, именно филологии, журналистики, рекламы, не дало тебе хоть какое-то умение излагать свои мысли? — Джон ощутимо ткнул его пальцем в лоб, резко снизив голос до мягкого тона: — Ох, прости, я совсем забыл добавить, что ты, не смотря на внушительный успех в обучении — необразованная бестолочь.       Евсей вспылил, сгреб руку в свою ладонь и резко дернул в сторону. Тем самым согнув Харриса над подлокотником. Смелость посыпалась сразу, как только он понял, что натворил. Тут же отшатнулся, обеспечивая Джону возможность выпрямиться.       Открытое обескровленное лицо исказилось брезгливостью, оттого появились милые морщинки на носу и переносице. Он был безумен в своем любимом жесте рукой; и пылок в выражении лица. В виду этого мужчина с трудом не взвыл от отчаяния: Джону Дейви Харрису не нужен лишний повод, и его ни в жизнь не надлежало провоцировать. Бледные губы единожды поджались, а после разомкнулись. Слова и мысли, этого ученого, всегда витиеваты, элегантны, многогранны, что перечеркивает параметр общественной грамматики до категории примата. Ему не стоит усилий стереть пару циферок с чужого интеллекта, сбить одну ступень высокой самооценки, опуская ниже уровня моря, раздавить незнакомое эго, а вместе с ним — незнакомый суверенитет.       — Furia proprium est seni et aegrum lupo, — тихо ругнулся Джон, чуть склонив голову к плечу. — Что с него взять? Кишащее внутри жалкое верование в самоуверенность? Увольте, нет в нем того, только — мановение к аморальной концептуальной лжи, исключительно лишенной правды, чем признан не апломб, а чистый софизм.       — Я верую лишь в Бога, — хмурится Евсей, сжимая в руках кожаный руль, и опускает голову вниз. — Только в него.       — Советую тебе его не забывать, — равнодушно бросает Харрис, звучит так, мимоходом, складывая ногу на ногу, — …Иначе некому будет молиться, когда я поставлю тебя на колени и прижму ствол к затылку, — сразу растягивает ласковую, нет, хищную улыбку. — Ты же не хочешь меня настолько расстроить?       — Никогда, Джон.       Дорожный затор миновался, отчего они остаток дороги ехали ровно. Дождь также долбил по крыше, сгущая на земле мутный туман. Бросив щегла около торгового центра, Евсей повез ученого в его загородный дом.       — Так для чего тот препарат?       Джон поднимает на него глаза, прекратив считать дозировку.       — К чему такая заинтересованность?       — Меня волнует немаленькая цена взятки, — он нервно стучит пальцами по рулю, не решаясь посмотреть на него даже через зеркало.       Дейви, по второму имени, сразу льнет щекой к соседнему сидению, от водительского, показывая ему свое нежное выражение на ювенильном лице. Евсей зачарованно уставляется на него, чудом услеживая за дорогой.       — И она вовсе не играет роли в твоем бюджете, — он лестно улыбается, будто заигрывает. — Неужели жалко?       — Нет, нет, — отговаривается мужчина, чувствуя внутренний жар. — Мне просто интересно.       — Это одно наркотическое средство, знаменитое рядами необузданных реакций, — мурлычет ученый и падает спиной обратно на сидение, всматриваясь в окно.       В салоне приятно тепло. Освещенная магистраль сменилась темной лесной тропой, что не мешало дороге быть по-своему уютной. До рассвета меньше четырех часов, чем обуславливается блеклость звезд.       — Оно ведь для Саши, так?       Джон нервозно растягивает усмешку. Ногти царапают светло-серое пастельное пальто, с надрывом и многократным повторением. Его начинает раздражать медленно текущее время: по человеческому фактору — любое расстояние становится больше в дождь. Насколько бы то ни было абсурдом. Он кривится от этой мысли, не припоминая себе такого идиотского сравнения.       — Как бестактно, — долго тянет он. В глазах блестит хитрость, стоит ему подумать о том, чтобы оставить грязный отпечаток подошвы на водительском сидении. Да только отворачивается, обеспечивая остаток дороги безмолвием.       Приходится задумываться о собственной нужности, стоя в ярком проходе, ведущего в самодельную больничную палату. Харрис мечется и пыхтит около воющей дуры — им сердечно любимой, горько плачущей дать ей еще. Он крепче вяжет ее руки к перилам койки, не переставая нести болтовню. Джон нервозно улыбался дежурным оскалом, искажая свой вид широко раскрытыми глазами. Шипел и ругался о легочно-сердечной реанимации, о длительном лечении цистицеркоза, о готическом архитектурном стиле; а потом эмоционально диктовал рецепт ягодного тарта, оттирая халат от многократной рвоты, обусловленной ломкой.       Стоять перед ним, растрепанным и уставшим, было самой манной небесной и самой Божьей карой. Евсей тек под кожей аморальной похотью, оттого хотелось отыметь того прямо здесь, чтобы та, эгоистичная дура, не занимала сердце Джона необъятной собой.       Он садится рядом, страх перед ним не иначе как безбожный. Тянет руки к нему, искажаясь лицом в блядской жалости.       — Ты… — испуганно шепчет мужчина, наблюдая как по рукам ползают двухвостки. Те, что несут смерть в дом. — …Видишь их?       — Вижу, — отвечает ученый, смотря сверху вниз на пустой смуглый эпидермис, оттого трактует правду. Условия нет, нет и точного ответа. Он придвигается к нему корпусом, едва не касаясь его губ. С этим — скрытно кладет руку на ствол, прочитав всю подноготную какого-то мышления Евсея. — Поэтому не советую меня трогать.       Мутные глаза с трудом дернулись к утреннему свету, упавшим теплым облаком на болезненную кожу. Приятный жар пробрал до самых костей.       Влажная рука безумно жмется к собственной груди, продавливая католическим крестом темную ямку, пока он в настоящей искренности отдавал начало дня тихой и жалкой молитве.       — После солнца всегда будет дождь, Евсей, — твердил Джон, и наслаждено отводил руки за спину, прикрывая глаза на греющих лучах. Ему подходило естественное освещение. Бледная кожа светилась ярче, как у самых юных аристократов, а глаза отражали дьявольское цветение красной камелии.       В ответ мужчина дико кивал головой, соглашался: ведреность не длится долго. «Непостоянство погоды — это подвижность атмосферы и взаимосвязанность метеорологических величин и явлений», — иногда добавлял заученную фразу из попавшей на глаза статьи. Этим и гордился, и млел от принимающего взгляда.       Евсей приходит в себя, когда ладонь накрыла пах. Воображение рисует стройные бедра, обтянутые плотной тканью; обескровленные руки за утонченной спиной. Он бредит до незнакомых тазовых косточек, тонкого торса и молящего лица, сраженного волнением и безволием. Евсей единолично дисциплинирует, контролирует, властвует, как велит Бог и верховенство закона мужчине. С сухих губ бежит кроваво-охровая желчь, которую он отхаркивает на простыни.       Сверху прикроватной тумбы безбожно пылится православный журнал с изображенной на обложке Девой Марией. Ее взор открылся новым — печалью — насмешливым отражением Джона Дейви Харриса. Евсей стискивает зубы и жмурит мокрые глаза: одно мгновение следует приторная нега, приправленная растянутой горькой усмешкой.       Он садится на кровать, механически впиваясь в ноющие коленные суставы. Дотошна цветная серость за мутным окном. Евсей помнит, что когда-то так тосковал. Ему было достаточно стихания болтливой натуры Харриса, что провоцировалось лишь его неаккуратными словами, жестами и виной. Он мог вынести любой выговор, прилюдное унижение, эпизод настроения, сменяющийся безумством или злобой, Евсея — ажитацией, когда Джон заглядывался на его живую черепную коробку, словно та была механической; но ни штиль. Мужчина боялся этого молчания, аж готов был трясти Харриса от безысходности, стараясь вытянуть хоть тихий выдох. Однако ученый в такие моменты даже не дышал, не смотрел и не слышал. Тянул неприлично много из этого положения, пока не надоедало обступать примирительные подарки у двери лаборатории, и игнорировать ежедневные звонки из банка о солидно пополняющемся счете.       Для всех Джон был жестоким, вольным и безумным человеком.       Он был — ученым, питоном, Богом — личностью, лишенной психологической и духовной обнаженности. Это что-то в лице нежности, которой в нем давно нет и никогда больше не будет.       Прошлое и правда изменило. Мужчина не помнит, путает и ошибается. Мечется в своей памяти, находит тогдашнее, но не способен различить особый тон глаз при аудиторном свете, предпочитаемую фирму по производству латексных перчаток, нелюбимый выходной костюм. Евсей падает в содранные щеткой руки. Ему тяжело. Джон значится пропавшим седьмой год. Он так скучает по близкому запаху, запаху химикатов и врачебной стерильности.       — Алчная и нелепая воля — согреться холодом, — незнакомо критиковал Харрис. Будто в его интонации было что-то еще.       Мужчина извинялся. Слишком много. До той меры, когда слова приравнивались к беспорядочным колебаниям природы, чем теряли всякий вес. Вот только их было недостаточно. Ученый ждал необходимость: получение кое-чего за человеческим пределом, того, что не видел Евсей.       Этакое… Появление в маленькой церквушке далось ему с трудом. Дикий взгляд прохожих вынуждает его неосознанно морщится. Поэтому он судорожно гладит истерично поднятые уголки губ, пытаясь опустить, лишь бы от него не шарахались, как от психически больного или прокаженного.       Церковная свеча вспыхивает от другой, с того, Евсей ставит ее перед забытым им Богом. Руки жмутся к подряснику, а губы неустанно шепчут имя Бога, совсем не этого. Смазанное отражение в подсвечнике показывает ему ходячего трупа, отчего он смотрит на себя так, как смотрел на него Джон. Евсей знает, что означают эти собственные мысли, этот собственный взгляд. Знает, что это лечится в психбольнице. Но он предпочитает остаться мертвецом, подобно волчьей тушке.       Когда смоченные пальцы движутся к фитилю, мужчина потрясенно замирает… По правде, Джон не лишал его самомнения и рефлексии — он делал широкой шаг к психике, зная, что пройдет апробацию. По правде, свеча тухла по собственной инициативе.