Бруклин, Шипсхед Бей, одна станция до Брайтон Бич, июнь.

Тазу уже было больно сидеть на холодном ламинате, но Баки вставать никуда не собирался. К тому же, насиженная жопная боль — последнее, что его могло побеспокоить. Барнс сидел посреди едва ли меблированной комнаты на полу. За окном гудел Бруклин. Бруклин прежним не был. Баки тоже. Лето было теплым. Теплее, чем обычно: Барнс к такому не привык, но в Нью-Йорке теперь так. Шипсхед Бей, строго разлинованный дорогами, как весь НЙ в целом и Бруклин в частности, пах цветущими деревьями и клумбами местных бабушек, преимущественно славянских. В жизни Баки так ничего не триггерило, как русский язык, но квартиру за тот бюджет, что у него был, удалось снять только рядом с Брайтон Бич. Конечно, когда Баки был мелким и носился по улицам Бруклина, от Брайтона было скорее одно название — зато теперь это «Американская Одесса», забитая русскими и украинцами до отказа. Иной раз проще по-русски поговорить в парикмахерской или в магазине, и Баки однажды даже попробовал: по итогу всю дорогу от магазина до дома его так колошматила паническая атака, что половина рошеновских «коровок», взятых на пробу, из кулечка рассыпалась по обочине. Каждый раз, когда он слышал русскую речь, он вспоминал пытки. Еще и тетя Света эта зачем-то сказала, что конфет «вагон». Ладно, она ни в чем не виновата. Да и дело на самом деле не в русском, просто как-то по-предательски все вышло. Вот был Баки, да? Вроде был, спорить сложно. Была у него молодость. Был Нью-Йорк, который он знал и любил. Был родной Бруклин, где они со Стивом провели всю молодость. У них много было друзей, но все до единого погибли на войне, причем ощутимая часть из них сгинула еще до того, как Баки призвали. Ну а че он бегать будет? Военкомат сказал — он явился по повестке. Но это бог с ним, не в этом дело. Была же картинка в голове, какой вот этот Стив, и какая у него семья. И какой Бруклин. И какая их вот эта маленькая жизнь там. Моргнул раз — плен. Моргнул два — падает с поезда, а испуганное лицо Стива все менее и менее отчетливо. С новой версией Роджерса Баки был знаком всего ничего. Моргнул три — Гидра и пытки. Почти все из этого заблокировала память. Дальше семьдесят лет пыток и программирования в суперсолдаты. Моргнул четыре — увидел Стива. Обнулился. Моргнул пять — увидел Стива. Потусовались месяцок — Роджерс совсем другой, конечно. Потом криокамера. Моргнул шесть — увидел Стива мельком — умер. Моргнул семь — воскрес — увидел Стива — Стив его бросил. Стив его бросил. Баки, конечно, хоть и был жив все это время, ничего не ощущал и ничего не помнил. По-настоящему он жил только тогда, до падения с поезда. И вот теперь учится жить по-новой. Хорошо он знал только два явления, и только два явления были ему поистине дороги: Стив Роджерс и Бруклин. Стив Роджерс Баки бросил. А Бруклин изменился настолько, что и говорят в нем теперь на другом языке. И какой бы теперь ни купил Баки билет, своего уже нет и своих уже нет. Барнс старался не думать про Роджерса плохо: у них были прекрасные отношения и он не хотел портить их концепцию огорчающим фактом того, что Стив, пробегавший за Баки несколько лет в попытках раззимнесолдатить последнего, в момент, когда они снова могли обрести друг друга; когда весь ад уже был позади, и оставалось только обняться, прижаться друг к другу, взяться за руки и больше никогда друг друга не отпускать — в этот момент Стив посмотрел Баки прямо в глаза, похлопал его по плечу и исчез. Будто бы у них никогда ничего не было. Будто бы Баки не нужна была его помощь в адаптации, восстановлении памяти и поисках себя. Как будто бы Баки не проходил все эти пытки с одними только мыслями о том, что должен вернуться для Роджерса. Будто бы они не любили друг друга больше жизни. Причем у Барнса никогда не было выбора, возвращаться или нет: его рассудок всегда и полностью принадлежал третьим лицам. Но даже тогда, когда у Баки буквально не было личности, он смог по сусекам соскрести то немногое, что делало его человеком, и доверить это Стиву. У Стива была опция вернуться к Баки, и он ею не воспользовался. Щит он отдал не Барнсу. Тут сложно рассудить, что было обиднее, но главное наследие Стива не досталось Баки, когда все то, что было у Баки — остатки его самого — были вручены Стиву без задних мыслей. А что, если Роджерс не считал Баки безопасным лицом для вверения такого важного титула, как Капитан Америка? Вдруг Баки настолько ужасен, что не достоин даже ассоциироваться со Стивом? Если все, что говорил Стив про «ты не виноват» и «ты этого не делал, это был не ты» — это ложь, а ясные роджеровские глаза в минуту их прощания смотрели не на старого друга, а на Зимнего Солдата — серийного убийцу, монстра, машину смерти? А может, конечно, их пацанское и ныне уже старомодное bros before hoes* просто не сработало. И Пегги не hoe, конечно, речь вовсе не о том, просто… Может быть, Стиву не нужны были все эти сложности с пожизненными теперь уже бакиевскими загонами и проблемами, и с Пегги ему было проще. А может быть с Пегги он был просто напросто счастлив, а с Баки — нет. Но Барнсу это признавать было невыносимо, потому что Стив был его всем. В конце концов, какой тогда смысл был столько за Баки бегать, разваливать Мстителей и устраивать погром в аэропорту? Какой был смысл прижимать к своей груди патлатую сальную и до безобразия больную голову, дрожащую от истощающих слез, и, гладя снова и снова, обнимать, целовать, утешать? Говорить, как они почти победили, и скоро они будут вместе, как и тогда? Меньше всего Баки хотелось думать о том, что там, в прошлом, проживая счастливую жизнь с Пегги, Стив знал, что все это время, все эти семьдесят лет, Баки пытают самыми жуткими способами. Баки берет грехи на душу и кровь на руки. Баки убивает родителей Старка. А Стив ебет Пегги и не думает об этом. И никуда его в этот момент не флешбечит, и все у него славненько. Если бы там, в прошлом, стив просто выпустил Барнсу пулю в лоб, последний был бы глубоко почтен и благодарен. Сейчас же барнсовская жизнь не имела ни смысла, ни ценности. Этим обладала его прошлая жизнь, те несчастные небогатые двадцать лет. Потом война, в которой протягивание лямки на понятие жизни ну совсем не похоже. А дальше — все. Ему сто шесть лет, но по факту он — двадцатитрехлетний мальчишка. Городской парень, до усрачки напуганной войной, кровью, кишками и пытками. Лагерями. Мальчишка, у которого до сих пор в носу стоит окопный запах, хотя уже давно там ему не место. Мальчишка, молодой и розовощекий парень, красавец и гордость района. Он все еще ощущал себя «цветом поколения» и «будущим страны», хотя ни поколения, ни страны в прежнем виде уже не было. Был только этот дурацкий Бруклин, в котором от прежнего своего вида едва ли что осталось. Он был красив и уютен, в сотню раз лучше по-прежнему ненавистного Манхэттена, но это был не тот Бруклин. И Стив это был не тот. И Баки тоже был не тот. Даже не верилось, что Стив так поступил. Они вечно смотрели друг другу в глаза, пока смерть дышала им в затылок, а потом все вставало на свои места, и они снова находили друг друга. Это было физически, биологически, математически невозможно, но они все равно это делали. Больше не получится. Было у Баки два страха: потерять Роджерса и постоянно получать напоминания о своем зимнесолдатском прошлом. Роджерса Баки потерял. А его некогда любимый и родной Бруклин заполонился языком, от которого все тело Барнса фантомно простреливает электричеством, а культя ноет так, что глаза того гляди выпадут. Барнс поднял голову и уставился в окно. В него стучалась цветущая яблоня, а с берега доносился шум волн, бившихся о пришвартованные лодки и яхты. Ветер затягивал запах лета, а улица гудела живыми голосами, каждый из которых принадлежал счастливым людям, умевшим любить, улыбаться и радоваться любимым сладостям по скидкам в Стоп Энд Шопе. *bros before hoes (досл. «братки перед шлюхами») — аналог «кентов на сиськи не меняют»