Экстаз

Рейн ван дер Хейл фон Валанциус обладает покрытой шрамами, но изнеженной и холеной светлой кожей, жестокими и как будто бы безразличными раскосыми глазами, истерической ноткой в линии сжатых капризных губ. Обладает стройным и слабым, мягким и немощным телом, укутавшим узкие плечи полушубком из меха безымянного диковинного зверя, ради забавы подстреленного на просторах безымянного диковинного мира, окруженными сиреневой дымкой и поклоняющейся чернью алтарями своего имени, десятком полыхающих в кострах ереси колоний и им – Маражаем. Его светлая кожа кажется почти темной, смуглой рядом с белой кожей ксеноса, отливающей синевой оплетающих длинные конечности вен. Рейн медленно проводит рукой по голому плечу Маражая, оставляя кончиками пальцев бледные красные дорожки и любуясь контрастом. Ему как-то пошили легкий, выбеленный костюм из кожи нескольких поверженных друкари, но его и не сравнить на ощупь с кожей живой, чувствующей, гладкой, как алебастр, скрывающей бестревожно бьющиеся темные жилки, пульсирующие куда быстрее, чем у человека. Разница в мелочах. В скорости сердцебиения и дыхания, температуре, частоте моргания, которые постоянно напоминают о том, что перед тобой создание отличного от твоего вида. Отличного от человека. Человека, изнывающего от ревности к этому животному – в его представлении – и скрывающего ее за постоянной едкой и презрительной насмешкой. Человека, который сейчас так далеко отсюда. Плечо Маражая, после любых экзекуций такое же поразительно чувствительное, как и все его тело, покрывают легчайшие мурашки – от еще не развеявшегося холода варпа, от ожидания того, что последует за прикосновением. Мышцы податливо напрягаются, сокращаются под кожей, когда Рейн проводит по ней длинными, покрытыми аккуратным маникюром ногтями. За пределами поля боя, на своем корабле он обыкновенно до отвращения аккуратен, и одно это должно вызывать в Маражае желание посмеяться над жалкими потугами мон-кай приблизиться к совершенству. Желание стиснуть в кулаке заплетенные волосы, оттягивая голову назад, сжать мягкие, гладко выбритые щеки и запустить когти в капризный рот. Сломать передние зубы жестким щитком перчатки и вырвать наконец язык, складывающий слова в молитвы тем, кому никто не имеет права молиться. Но холеная рука без труда держит поводок крепко натянутым, обрывая едва не сорвавшийся смешок, обуздывая недозволенное желание, заставляя плясать на кончиках пальцев, чтобы не задохнуться. Тело – это всего лишь тело. – Тебя снедает какая-то мысль, Рейн ван дер Хейл, – это почти полное обращение на низком готике звучит из уст Маражая так ладно, когда он заговаривает без разрешения. Это приятно, нравится Рейну, и он лениво ведет пальцами по белому плечу, шее и наконец узкому, нечеловеческому лицу. – Предвкушение. Меня снедает предвкушение, – его холодные карие глаза встречаются с пылающими бирюзовыми, и Маражай хмыкает. – И что же еще ты предвкушаешь сейчас, после того, как мы?.. – он шумно выдыхает и неопределенно обводит рукой не то комнату, в полумраке которой можно разглядеть открытую клетку, просунутые между ее прутьев неестественно изогнутые руки, голые тела, перечеркнутые черными полосами от агонайзера, безжизненно лежащие ноги с натекшими между ними бурыми лужами и проломленные головы, не то окровавленную постель и покрытые темно-красными полукружиями синяков от острых и твердых друкарских ногтей бедра Рейна. – Сегодня ты почти что сполна удовлетворил мое желание, – Рейн не спешит с ответом, проводя указательным пальцем по бледной щеке. – Я почти что сполна доволен тобой. Это справедливо. Насыщаясь животным, безысходным страхом черни перед безжалостной господской рукой, собственным сковывающим члены холодным ужасом перед глубинами варпа и болью-болью-болью… Маражай всегда дает Рейну столько, сколько вообще умеет давать, напоказ медленно, понемногу сдавливая и ломая загнанной добыче непроизвольно вскинутые в защитном жесте руки, перебивая ноги, обжигающими поцелуями обвивая плетью агонайзера тонкую кожу грудей, лиц, гениталий, интимно потроша мягкие животы, наконец вбивая тяжелую ступню в податливо трескающиеся головы и после смирно опускаясь на колени. Он вылизывает нежные зад и промежность, почти мурлыча устраивается между раздвинутыми слабыми бедрами, стоит Рейну провести ногтем по его щеке и приглашающе поддеть подбородок, двигается споро и быстро, как охваченный инстинктом хищник, и не смеет получить никакой разрядки до тех пор, пока это холеное тело не содрогнется от долгожданного болезненного удовольствия в его умелых, жестоких, когтящих закинутую на плечо ногу и натирающих докрасна набухшую головку члена руках. – И я хочу порадовать тебя, – тем временем прохладным тоном продолжает Рейн, поддевая тонкую, чуть влажную черную прядку, выбившуюся из туго стянутых на затылке волос, и возвращая на долю секунды поплывшее от удовольствия внимание Маражая к настоящему. – Передай мне свой клинок, – и это не просьба, но Маражай тянется за спину, слегка изогнувшись, не глядя нащупывает скользкую рукоять и послушно вкладывает в слабую человеческую ладонь зазубренный, готовый вырывать влажные куски плоти друкарский клинок из мерцающей стали. – Повернись, – это тоже не просьба, и именно поэтому мышцы Маражая сладко напрягаются, когда он переворачивается на другую сторону и всем жестким, упругим, без капли жира телом покорно вытягивается на постели спиной к Рейну. Тот же удобнее берется за рукоять, предназначенную для узкой, длинной кисти ксеноса, и хозяйски упирается острием в левую лопатку. Сейчас он не стремится к симметрии или аккуратности, как будто вспоминает, что он все же еретик и мясник, а не художник или гемункул, и лезвие неровно вспарывает белоснежную кожу, и та послушно расходится, выпуская тонкую струйку темной крови. Разве что такой же красной, как человеческая. Маражай негромко шипит, но от удовольствия, а не от боли, по-кошачьи выгибается и подставляет неспешно спускающимся по его телу дерущим зубьям спину, поясницу, поджарые белые ягодицы – и ниже, ниже, такую чувствительную заднюю сторону бедра. Первые капли крови, выступившей из разреза на лопатке, уже стекают и впитываются в покрывало, когда Рейн останавливается и, на несколько мгновений сделав вид, что задумался, так же медленно возвращается лезвием по ноге наверх, в последний момент давая ему соскользнуть и оказаться между узких, напряженно вздрогнувших бедер, наконец упереться в промежность. – Ты хочешь? – он придвигается ближе, шепчет в длинное острое ухо, и клинок вздрагивает в его руке, царапая нежную кожу; дыхание соскальзывает по металлу серег и обжигает клеймо на шее, пробуждая приятное и болезненное воспоминание об их коротком, смешном в своей сути поединке. – Если бы я не хотел, у тебя бы уже не было возможности спросить об этом, – не всерьез непослушный ответ так и просится на язык, и как бы ни было трудно Маражаю в такие моменты говорить на низком готике, ему это доставляет особенное постыдное, нездоровое удовольствие. – Не будь грубым, а то я решу, что плохо тебя воспитываю, – но Рейн только облизывает губы, возбужденный и происходящим, и дразнящей дерзостью, и имеющий право не скрывать это так же, как и Маражай. – Скажи. Попроси меня так, как следует. – …я прошу тебя, Рейн ван дер Хейл, – и слова произносятся тем легче, чем откровеннее их содержание, чем приятнее осознание сказанного. – О чем же? – Прошу тебя владеть мной, – и теперь голос Маражая полон не только удовольствия, но и покорности, – так, как ты сочтешь нужным. – Само собой разумеется. Как и должно быть, – Рейн выдыхает и проводит по его еще толком не зажившему клейму языком, обжигающим едва ли меньше, чем жаркое касание раскаленного ножа. И надавливает на клинок, и тот медленно-медленно, но так естественно и легко, куда легче члена, и пальцев, и языка входит в горячую, жаждущую плоть. Лезвие рассекает тугие, напряженные мышцы, и Маражай весь выгибается от долгожданной и одновременно такой резкой боли, вытягивается жесткой струной, до скрипа сжимая зубы и впиваясь острыми ногтями в окровавленное покрывало. Рейн медленно вспарывает клинком его нежную кишку, и промежность, и все влажное, красное нутро, но только когда он двигает рукой, которую сразу заливает кровью, назад, вытягивая немного повисших на зубьях внутренностей, а потом вдруг рывком вперед, и еще чуть назад, и снова вперед, Маражай наконец кричит. Он кричит естественно, громко и низко, как агонизирующее животное, раздирает ногтями плотное покрывало и задевает Рейна судорожно дергающимися и вытягивающимися в мучительном напряжении ногами, пока тот неглубоко трахает его острым лезвием, вырывая зубьями куски плоти и превращая нежнейшие внутренности друкари в липкое, рваное, залитое кровью месиво. Ослепляющая боль снова и снова пронзает самые чувствительные, уязвимые места, и все белоснежное тело содрогается, Маражай выламывает окровавленные руки, запястья, даже сейчас не желая и не смея остановить двигающееся между его ногами лезвие; его ступни дергаются с хрустом, жесткие мускулы ходят под кожей, а глаза, Рейн знает, закатываются так, что видны одни белки. Ничто другое не взводит Рейна так, как тяжело повисший в воздухе запах крови, ощущение короткими рывками входящего в желанное тело клинка и сама сиюминутность, скоротечность подобного горячего, влажного акта; от мгновенно накатившего перевозбуждения в груди поселяется давящее чувство, не дающее дышать, и небольшой прибор, имплантированный в шею, отправляет в горло сладостную ингаляцию, которую Рейну остается только натужно, сипло вдохнуть. Экстаз. – Не дергайся, зверек, – Рейн повышает резко охрипший голос, чтобы Маражай услышал его в блаженном исступлении своей боли, и отпускает тонкую рукоять, оставив ее торчать между повисшими лоскутьями мяса, минуту назад бывшими гладкой и упругой промежностью ксеноса. Полушубок падает с голого плеча, когда Рейн двигается выше, покрытыми кровью пальцами быстро наглаживая свой небольшой, уже второй раз за вечер такой необыкновенно твердый член. Он и не успевает толком донести, так, притирается между окровавленных бедер, едва скользнув головкой в это рваное, влажное, нежное, мягкое, и сразу же кончает, оставляя на плече Маражая новый собственнический след от зубов. Белая сперма выплескивается тугими толчками, быстро становясь розовой и стекая сгустками по бедру вместе с так и струящейся темно-красной кровью. Маражай лежит, глубоко, в стон дыша, припав на локоть и уткнувшись своим точеным, узким лицом в постель, и его плечи крупно вздрагивают. Рейн разжимает зубы и слегка отодвигается; член еще напряженный, твердый, подтекающий остатками спермы и очень чувствительный, и не хочется его трогать, но все же… Он тщательно вытирается относительно чистым краем покрывала и снова зябко кутается в полушубок. Маражай медленно просовывает руку между трясущихся ног, со стоном вырывает из себя лезвие вместе с, кажется, частью кишки, и отбрасывает его вперед. – И что теперь стоило бы сказать? – а Рейн садится, расправляет узкие плечи до хруста и поднимается с постели, как будто ничего особенного и не произошло. – Я… благодарю тебя… Рейн ван дер Хейл, – после долгой паузы отвечает Маражай, и его голос приятно дрожит; он поднимает лицо, бледное, узкое, залитое слезами, с горящими глазами под длинными слипшимися ресницами. – Хороший зверек, – Рейн обходит кровать и касается его волос, не лаской, только собственническим жестом, сжимает тугой хвост в кулаке и оттягивает голову назад, заставляя Маражая обнажить клейменую шею, приподняться на локте и протяжно, удовлетворенно простонать от боли. – Сервиторы позовут тебе лекарей, – Рейн хмыкает, отпуская его, и отходит к окну, все еще окутанному по краю изморозью варпа, ловя собственное отражение и отражения десятка свечей среди далеких пылающих звезд. Один из стоящих у входной арки сервиторов действительно сразу же скрывается в темноте за ней, отправляясь за лучшими биомантами Простора Коронус, несущими службу Вольному Торговцу и готовыми исполнить любую его возможную прихоть. А пока он оборачивается, хорошо бы выпить чашечку горячего рекафа, и Рейн нетерпеливо постукивает пальцами по краю стола, вынуждая второго, обученного бессловесным командам сервитора тоже покинуть свой пост. Подумать только, что бы в свое время сказала его свита, узнав, что он остается со своим ручным друкари даже без самой формальной охраны. Рейн усмехается и немного дышит на указательный палец, легкомысленно выводит поверх изморози нечестивый знак, мгновенно растапливающий тонкий лед. Маражай еще стонет за его спиной, и в отражении видно размытое движение, когда он истомленно роняет голову на постель и больше никак не шевелится. Заездить друкари – достижение даже для Вольного Торговца. Рейн лениво думает, что у единственного, кому он мог бы этим похвалиться, на виске от такого выступит гневно пульсирующая жилка, и все так же легкомысленно хихикает. Сложно будет удержаться… Но, в конце концов, что тот сделает чемпиону, принцу Хаоса? В конце концов, что они все сделают? Рейн шмыгает носом, чувствуя, как горький аромат готовящегося рекафа наполняет комнаты его покоев, смешиваясь с оседающим в раздраженном горле металлическим привкусом крови, которая подтекает на пол из открытой клетки, которой сейчас истекает Маражай. Ничего. Разумеется, они ничего не сделают, что бы ни взбрело ему в голову, как охваченные голубым газовым огнем мотыльки не могли бы всерьез что-то сделать ожегшей их лампе. Подумав об этом, Рейн улыбается с толикой нежности, поворачивает голову и искоса глядит на лежащего в темно-красной луже, все еще слабо дрожащего от боли и рожденного ей удовольствия Маражая. Да. За это он их и любит.