Искушение состраданием

Пожалуй, акуматизировать Маринетт в какой-то момент стало делом чести. Тех остатков, что еще можно было соскрести со проржавевших принципов и выцветших от жизни моральных устоев. Не сказать, что ему совсем не было стыдно акуматизировать детей — подростков! Фактически, что собственного сына, только у Адриана мозгов-то было побольше, а эти совсем без царя в голове, которого он им любезно предоставляет… Просто талисманы Габриэлю нужны больше. Вот и все. Нет закономерности, логики, добросердечности, не найдется и сострадания, пожалуй, ничего в нем нет; ничего, кроме стеклянного взгляда, обтянутых сухой кожей рук и таблеток вперемешку с кофе — от недосыпа, стресса и, в общем-то, жизни. Что с тобой сделали эти десять лет, спрашивает его Эмили во снах, а Габриэль и не знает, что ответить, и молчит только глупо так, потому что зачем отвечать, Эмили не спросит, Эмили не скажет, Эмили не посмотрит так- Как она посмотрит? Он никогда не найдет ответа. Механическим движением поправляет брошь. Приподнимает руки — так, чтобы стая беззвучных мотыльков взвилась в воздух. От них нет ни тени, ни пыли, неведомо Габриэлю, как их Нурру ткет: из космической пыли, из которой он сам однажды зародился, а может, по крупицам собирает человеческие нити естества, облекая их в многокрылую пташку? Однажды, как-то раз поклялся себе Габриэль, однажды, когда все это закончится, под именем дома Агрестов будет выпущена коллекция с мотыльками. Сколько, три года прошло? В пору задуматься, доживет ли он до того момента. Эмоции Маринетт — концентрированные, выдержанные, не грех сравнить с вином, да только… неловко это что ли, сравнивать молодую девушку — девочку? — с вином, и Габриэль не знает, кому принадлежит этот странный неуместный стыд, неуместная неловкость того, кто обрек одну половину Парижа на регулярные ночные кошмары, а другую — на увеличение зарплаты частных психотерапевтов. Кто обрек Париж. Так, пожалуй, точнее. Бабочка в его ладони — невесомая; магия в целом материя тонкая и хрупкая — Габриэль за свою жизнь достаточно с подобным работал, все его костюмы — отражения личностей, все его образы — зеркала, повязанные на людских тревогах, волнениях и надеждах. Габриэль сам — ткач не одежды, но душ человеческих. Оттого так легко чувствовать чужое настроение. Оттого так легко абстрагироваться от него — это по началу эмпат внутри него бесновался от перегрузки, пропуская слишком много за раз, а может, это Нурру так протестовал, сейчас-то уже и неважно. Важны эмоции. (Эмоций в Габриэле давно нет.) Не в грации, но в упертости Маринетт чуть-чуть может напоминать принцессу. Совсем малость. Может, гувернантку или фрейлину. Жажда справедливости, в общем-то, тоже не из благородных порывов, но тут ничего не поделаешь — возраст. Справедливости в ее годы не добиваются либо совсем потерянные, либо рано повзрослевшие, а в классе Адриана — Габриэль проконтролировал — не должно было найтись ни тех, ни других. И Маринетт эта, сшитая из разных лоскутков птичка, не впрок Лиле, конечно, но Лила уже не птица, Лила — хищный птеродактиль, пускай и зря она скалит на него зубы, зря образы меняет, думая, что между ними не крадутся трещины. Она, конечно, научится — такие не сдаются, нет, Габриэль перевидал достаточно. Такие заканчивают либо на троне, либо никем неузнанные, никем непризнанные. Однажды они исчезают — и никто о них никогда не помнит. …надо бы все-таки выдворить ее из окружения Адриана. Опыт она, конечно, полезный, но не в данный момент. А действительно релевантный застывает перед глазами дверью обшарпанного туалета. Маринетт даже не моргает, когда он просачивается в ее мозг. — О, — хрипло усмехается она. — Я ждала. Похоже, на этот раз победа за тобой, да? — Получается, так, — эхом отвечает он, ее грузное оцепенение проходит по касательной, но все же — задевает. Спешить некуда. — В этом плане ты достаточно неуловимая. Было бы из-за чего расстраиваться, если честно, но, возможно, Габриэль просто ни черта не помнит себя в ее годы — он вообще мало что помнит в последнее время — и тогда для него основу мировосприятие тоже составляли школьные друзья, а не собственные увлечения? Возможно, еще тогда он окончательно не окунулся в ремесло, позволяя себе думать, что мимолетное мнение окружающих действительно что-то значит. — Рада стараться, — вяло замечает она. — Может, в следующий раз я продержусь немного дольше. …и упасите боги считать себя победителем над девочкой-подростком. Габриэль прикрывает глаза — яркость ее чувств выцвела еще на подлете бабочки, оставляя шлейф усталости, не прекращающейся усталости (он так же уставал в свое время?) с примешивающимся чувством вины. Не самый стандартный набор. Она даже не пытается его глушить. Телефон вибрирует, но она не берет его в руки. — У Лилы талант, стоит признать, — отмечает он. — Не из разряда тех, которыми стоило бы хвастаться в приличном обществе. Не совсем талант, но рыться в чужих демонах — не в привычке Габриэля. — О, — это звучит почти ядовито. — Да нет. Дело не… ну, не только в Лиле. Дело в тех, кто ей верит. Как можно вообще так легко верить? Она не спрашивает. И не удивляется. По правде говоря, Габриэль даже не уверен, что она обращается к нему, но она спрашивает мысленно, а значит, какая-то часть монолога все же предназначена. — Я бы мог многое тебе об этом рассказать, да только боюсь, времени не хватит. Маринетт прикрывает глаза — так же, как и он сам — и запрокидывает голову навстречу галогеновым лампам. — В таком случае можешь рассказать, во что веришь ты. Не из праздного же хаоса Париж теперь полон токсичной позитивности? Габриэль глухо усмехается. — Токсичная позитивность, вот как они это назвали. Спасибо. — Сколько тебе лет, ты не сидишь в соцсетях? — фыркает она с едва заметной улыбкой, а ее потенциальная мощь становится на несколько пунктов слабее, и Габриэль, в общем-то, знает, почему его это ни капли не расстраивает. Просто так глупо, если честно. Тем более с Маринетт. — Я же не вечно злодействую, у меня есть дела куда более насущные и утомительные. Например, оплата коммунальных счетов. — Так у злодея нет собственного логова? — Кто-то же должен подводить туда электричество, воду и желательно еду. На диете из жуков я не сижу. — Ты сражаешься с ЛедиБаг, — резонно напоминает она, прищурив глаза бликам ламп. — Назовем это десертом. Она тихо смеется — надломленным сухим смехом, которым не смеются нормальные люди, не смеются люди, не потерявшие что-то важное. Таким смехом, каким не должны смеяться дети ее возраста, но по этой части Габриэль давно не питает иллюзий. — И все же, очень старый злодей… Что будет в итоге? А и правда — что. — Что-то хорошее… для меня, конечно. Для остальных ничего не поменяется. — А для ЛедиБаг и Кота? Этот грех его уже давно не тянет. За его душой столько, что еще одни — один? — будет разумной закономерностью. Габриэль — не спаситель, не палач и уж точно не святой, хотя кто бы так сказал? Про него редко пишут в газетах — чуть чаще об Адриане, и то не слишком, нелюбовь к публичным интервью сын унаследовал от них с Эмили. Закрытые двери дома Агрестов верно хранят своих секреты. И будут хранить столько, сколько потребуется, чтобы, возможно, через много десятков лет кто-то докопался до правды, перетряс до основания само мироздание, чтобы выяснить, что именно случилось с Эмили Агрест, но ни Эмили, ни Габриэля, ни их потомков уже не будет это волновать. — Твои родители содержат пекарню, так? Тебе ли не знать, что за все нужно платить. — Утрируешь. Остатки выпечки мы часто отдаем в благотворительные организации. Иногда делаем для них специальные заказы. Габриэль вздыхает — он не хочет, чтобы его голос звучал так неожиданно сипло, неожиданно жалко. Будто скрежетом о мостовую. — Жаль, что с неисполненными мечтами так не работает. — И какая из них твоя? — Та, с которой не поможет акума. Но та, которая подарит Адриану настоящую семью, ему — выдох облегчения в водовороте дней, а Натали — возможность перемыть с кем-то ему кости. Последняя мысль — абстрактная, будто чужая, но бессмысленно отрицать, что за столько лет работы с Натали они поладили. Поладить с ним — не самая сложная задача, но отчего-то некоторые считают иначе. — Как думаешь, — продолжает он, перекладывая трость в другую руку — осевшие на плечах и руках бабочки трепещут крыльями, — а с твоей действительно поможет? Маринетт прерывисто выдыхает, и он понимает, что попал. Не то чтобы акумы хоть кому-то помогли решить их проблемы. — Нет, но она может сделать легче. Так говорят на терапии. Акума не прорабатывает эмоции, но дает им выплеск. Не стоит изнурять себя виной за сотворенное, но стоит уметь не доводить ситуацию до крайностей. Строчками из учебника. Интересно, уже выпустили полноценные издания, включающие раздел «последствия акуматизации», или пока мир ограничился статьями разной степени достоверности? — Возможно, я хочу, чтобы стало легче, — шепчет она, пряча лицо в руках. — Я не хочу ничьей смерти, я не хочу ранений, пожалуйста, не вынуждай меня их убивать или калечить, возможно, я просто хочу, чтобы они поняли. Возможно, если я смогу им показать, какая она лгунья, то все станет лучше, все станет как раньше. Габриэль позволяет себе еле слышный вздох — такой, чтобы Маринетт точно не услышала. — До следующей Лилы, ты имеешь в виду? — уточняет он, а Маринетт судорожно сглатывает и смаргивает непрошенные слезы, хотя уж перед кем тут стыдиться. Бражник заставал людей и в ситуациях неприличнее. Она порывается что-то сказать, но мысль — оборванная, обломанная — сгорает в воспаленном разуме. — Они будут умнее. — Или следующая Лила будет умнее их. Крыть ее аргументы, честно говоря, легко, и это, опять же, не приносит удовольствия. Пожалуй, поэтому он редко вступает в диалоги с подростками: какая-то его часть — та самая, которая любила Эмили, та самая, которая отчаянно любит Адриана — начинает пасовать перед самой идеей эмоциональной манипуляции. — Да и плевать! Они… — Так много они, Маринетт. А где ты в этих перипетиях? Она поджимает губы, готовая разреветься — и уже окончательно — но все же сдерживается. Из последних сил, пускай разжигание ее внутренних конфликтов — далеко не цель в данный момент. Побочный эффект, пожалуй. — Какая разница? Я приду, и там будут они, они мой класс, они мое окружение, они мои жители. Я… я часть них. Я часть этой системы, я не могу быть вне ее. В какой-то степени, пожалуй. Совсем уйти от них нельзя, Габриэль проверял, да только высокий статус и деньги не дают возможность выйти из игры — наоборот, еще глубже в нее затягивают. — Из твоей — вполне. Не полностью, но частично. — Какое вполне, — неожиданно раздраженно фыркает Маринетт, — она наплела с три короба моим родителям, даже они поверили ей! И, в общем-то, тоже ничего удивительного, хотя чуть более болезненно. Для ребенка по крайней мере. Бесшумный рой бабочек облепляет окна на ажурный манер. Сегодня в Париже солнечно. В Париже всегда солнечно. — Я так устала от этого всего. Просто… просто дай мне уже сил, я психану, может, что-нибудь надоказываю, может, это даже приведет к чему-нибудь хорошему… — А акума приводила хоть когда-нибудь к чему-то такому, к чему бы не привел обычный разговор? Он кожей ощущает, как она наморщивает нос. — Ну. В магию можно встроить сыворотку правды. Во время разговора так не выйдет. Габриэль усмехается — уже чуть более открыто, хотя все еще и неощутимо для нее. Конечно, пройдет время — достаточно времени — прежде чем она действительно поймет, что в этой жизни важно, но пока — пускай. Такие люди — совершенно непригодные в бизнесе, между прочим — и держат остатки этой сгнившей дыры под названием мир. — Тогда иди, Эклектика, — тянет он, но волны не темной, а светло-пурпурной магии коконом укрывают Маринетт. Струящееся белое платье, босые ноги, изломанные худые плечи — он не может видеть ее, пока акума внутри, но бабочек ведь может быть больше одной? Весь вид кричит, как Маринетт болезненно измотана. — Иди и сделай то, что тебе кажется нужным. Не нужно талисманов, хотя если хочется поиграть в кошки-мышки с Нуаром — не возбраняю. Как наиграешься — просто дай знать. Они мои жители, размышляет Габриэль, отстраненно наблюдая, как Маринетт неуверенно открывает дверцу туалета, точно прислушиваясь — действительно ли он ее не тронет? Действительно ли разум — все еще ее собственный? Она тоже так считала, Ледибаг. ** Адриана смущает… многое, пожалуй. В данном конкретном случае. Из того, что гарантированно не смущает: это Маринетт. Конечно, и не могло быть иначе. Накал отношений с Лилой в целом был заметен внимательному глазу, а Адриан — пускай и не считал свои интеллектуальные навыки хоть в чем-то выше средних — все же старался наблюдать. Так Плагг посоветовал недавно. Просто так вышло — еще три года назад — что каждую вторую среду утром у него фехтование. Все сопутствующие проблемы с обучением берет на себя отец, а вернее — репетиторы, но учитывая, что это была литература, не сказать, что Адриан сильно терял: художественное образование родители прививали ему с детства. И при высадке у колледжа внутренняя интуиция — та самая, которая помогала уворачиваться в последний момент и избегать летящих снарядов разной природы происхождения — нехорошо екает. Он машет знакомым лицам. Минует кампус. Даже заходит внутрь, чтобы обнаружить, что Нино и Алья уже тут — это неудивительно. Что оно — отсутствие Маринетт. А затем — приглушенные крики на краю сознания. Паника, ставшая такой родной за годы сражений. Чье-то пересланное сообщение в беседу класса. Стратегически решив, что самое время отползать, пока поднялась суматоха и некоторые студенты — будто в первый раз, честное слово — вываливались из аудитории, дабы поглядеть на акуманизированную Маринетт (будто бы она им спектакль, а не еще одна пострадавшая), он осторожно двигается в сторону туалетов. Раз Маринетт вышла оттуда, значит, обратно маловероятно, что вернется. К сожалению, даже нескольких шагов он не минует, как в него мертвой хваткой вцепляется Хлоя. — Она убьет нас! Она убьет меня! Она убьет нас всех! С фантазией, пожалуй, у Хлои иногда проблемы, но предчувствие беды ее не обманывает — ей действительно стоило ожидать подлянки, хотя Адриан плохо представляет, какую именно кару выберет Маринетт. Ведь ну… это же Маринетт. Собака-улыбака, как однажды в шутку назвал ее Ким. Оттого страшнее — и он старательно отлепляет от себя цепкие пальцы Хлои, отрешенно думая, что в туалете-то, наверное, сейчас тоже куча народу. Спрятались, чтобы переждать. — Хлоя, своими криками ты точно привлечешь ее внимание, — замечает он как можно мягче, потому что в грубости, честно говоря, и с Хлоей во вменяемом состоянии нет смысла. Хлоя угрюмо замолкает, судорожно прося его не отходить. Рассчитывает, что если он рядом, то Маринетт пожалеет? Или будет более осторожна? Мысли прерывает голос Альи. — Девочка моя, выдохни, пожалуйста, и мы можем спокойно поговорить! Ей в ответ доносится голос Маринетт, но в какую-то совершенно жуткую минуту Адриан путает его с другим — не менее знакомым. — Я затем и здесь, Алья. Говорить. Кое-как он подгребает к перегородке, все еще удерживая груз в виде Хлои, чтобы на нижнем этаже внутреннего корпуса разглядеть Маринетт — совершенно босую, обрамленную ледяными волнами ткани, точно заплутавшая богиня прямиком с небесной канцелярии. Из небожественного в ней, пожалуй, круги под глазами. Не выделяющиеся, но отчего-то Адриан их замечает первыми. И вся ее фигурка — странно щуплая, будто поникшая, будто сложившая крылья птица, которая теперь не знает, как раскрыть их заново, а голос — сухой, треснутый — разрезает пространство даже слишком отчетливо. — Так говорите, — на ее ладони формируется куб, чем-то напоминающий те кристаллические решетки, что показывали им на уроках химии, и неожиданно тело ближайшей — Роуз — оказывается захвачено многослойными кубами в районе лодыжек. Толпа взрывается то ли криком, то ли паникой, Хлоя старательно тянет Адриана в сторону, а изнутри Плагг осторожно пощипывает ребра, намекая, что пора бы вмешаться, но Адриан просто не может заставить себя уйти. И дело далеко не в дурацких кубах. Далеко, впрочем, люди не разбегаются — сказывается многолетний опыт работы с акумами, а также тот факт, что Маринетт совершенно безучастна к кровавой резне, которую обычно стремились устроить противники. Честно говоря, Маринетт вообще не выглядит как кто-то, кого акуматизировали, да только вот кубы из ничего она создавать еще утром не умела. Медленно — совершенно неспешно — она приближается к Роуз, а глаза Роуз становятся от страха шире, а решительность ближайшей — Джулики — защитить ее — острее. — Отойди, — просит Маринетт, когда Джулика перегораживает ей путь. Ее потускневшие — давно не красила? — фиолетовые волосы едва касаются носа Роуз. — М-маринетт, прекрати, пожалуйста, — шепчет Джулека — так искренне, так вкрадчиво. — Я знаю, что Лила врала, и даже если не смогла убедить в этом Розу… пожалуйста, — в ее голосе почти мольба. — Не надо. Неожиданно Маринетт быстро касается плеча Джулеки и тут же убирает ладонь обратно. Лишь резкий прерывистый выдох Роуз — вот и все, что свидетельствует об этом жесте. Джулика переводит несколько озадаченный взгляд на плечо, возможно, ожидая боли. — Действительно ли ты знала, что Лила врет? — Да. Я… пыталась объяснить Роуз, но я… прости, я плоха в поддержке, прости, я знаю… я знаю, что тебе… для тебя это тяжелее, чем для всех нас, ты представитель, на тебе столько ответственности, а я даже не смогла убедить свою девушку, что ее обманывают, но, пожалуйста, Роуз… — кажется, она пытается судорожно придумать аргумент, который поможет ей убедить Маринетт не трогать Роуз, но она не может — то ли сил не находится, то ли паника так сильна, то ли осознание того, что против той стадии, когда человек готов к акуме, уже нет нужных слов. Маринетт опускает голову, и Адриан мысленно прощается, потому что после раскрытия его альтер-эго, скорее всего, ему не просто школа — Париж в целом не светит, — но он не может стоять в стороне. Защищать Париж и его граждан — долг, от которого не отвертеться, даже если защищать нужно от самих себя. Маринетт — тоже гражданка Парижа, напоминает ехидный голос, почему-то иногда имеющий интонации Плагга. Прежде, чем слова трансформации слетают с губ, Маринетт тихонько фыркает. Но как-то все равно болезненно. — Я не собираюсь никого убивать и ранить. И Роуз тоже. Но твои слова натолкнули меня на мысль, почему же я это вижу, почему ты это видишь, почему Адриан видит. А остальные — нет? Она поднимает взгляд на Джулику, словно ища ответ, но та предсказуемо теряется, в общем-то, его не имея. Маринетт вздыхает, переводя потускневший взгляд на остальную толпу, завороженно наблюдающую за сценой. Они переглядываются лишь миг. — Я так устала, Джулика… от всего. И я здесь только за одним человеком. На ее ладонях вновь формируется куб, и прежде чем толпа бросается в рассыпную, кто-то произносит (кто — Адриан и не пытается разобрать): Лила. Наверное, на дисциплине «супергеройство» за этот тест он получит кол. Потому что совершенно не хочет ей мешать. Лила стоит позади всех, и пока Маринетт медленно бредет в ее сторону, а белое платье мягко шуршит по деревянному полу, Хлоя наконец слезает с Адриана, вероятно, догадываясь, что четвертовать будут не ее. Впрочем, язвительных комментариев от нее тоже не поступает. — Что ты… Чего ты хочешь, Маринетт? — Лила обхватывает себя руками, поджимает губы, съеживается — натурально съеживается, а ее балетки крепко зажаты кубами. Адриан сглатывает: они все дали Лиле второй шанс. Не он один. Поводов не было. …однако будь он чуть наблюдательнее, всего этого бы не было. Не было бы бледной от усталости Маринетт, не было бы паники, не было бы лишних конфликтов в классе — тех, которые и так неплохо разводила Хлоя. — Правды. Признаюсь честно, я даже сейчас в твой страх не верю… впрочем, чего меня бояться. У меня из глаз лазеры не стреляют, — Маринетт вытягивает руку и, как и Джулику, едва касается ту рукой. Ей требуется время, чтобы сформулировать вопрос. На миг вокруг ее лица появляется окантовка маски Бражника, но тут же исчезает. — Мне предложили лазеры, — слабо улыбается она, может, чуть радостно. — Так вот, Лила. Зачем ты здесь? Мне уже неинтересно, сколько раз ты соврала, кому, в каких пропорциях… Просто, есть же итоговая цель у всего этого? Есть цель в том, чтобы строить пакости одноклассникам и считать это невероятно солидным поведением? Всего отсверком в ее интонациях проскальзывает нечто среднее между насмешкой и язвой. Рядом с Маринетт становится трудно дышать, и люди отходят, не желая проверять ее терпение на прочность, но Маринетт не дает им легко сбежать, блокируя двигающихся кубами. Лила замирает, а затем выпрямляется, ее губы расширяются в улыбке. — Маринетт, да как же ты не поймешь? — почти ласково спрашивает она, как спрашивала других, какой сок они любят, какую музыку слушают, какие предметы им хорошо даются. — Мне плевать. На всех вас. На тебя — чуть меньше, чем на других, ты подпортила мне кровь знатно, так что моя цель — вернуть должок, вот и все. Ты вроде не дурочка, и я могу даже уважать тебя за это, но, если честно, от той же Хлои толку побольше. И… пакости, ты говоришь. Пакости происходят у дворовой шпаны, а когда в одном классе собираются такие известные дети, это уже драма. Или комедия. Я предпочитаю последнее, — она улыбается еще шире, хотя Адриану кажется, что уже просто некуда, что сейчас ее уголки губ треснут и улыбка поползет кровавыми проплешинами по щекам. — Не пытайся меня понять, Маринетт. Слишком ваш разум… ограничен. Вы контролируете себя этими милыми чувствами, от которых, на мой взгляд, мало проку, — она склоняет голову. — Увы, так устроен мир. Я всего лишь живу по его законам. Лицо Маринетт вновь обрамляет маска — и опять всего на миг. Она делает шаг назад — в апатичной уверенности, даже — скрытой жалости. И неожиданном понимании. — Так ты… ты действительно больна, — произносит Маринетт одними губами. — Ну у тебя были причины думать, что я и там наврала, да? — с ехидцей уточняет Лила. Маринетт рассеянно кивает. То ли себе, то ли свалившемуся осознанию. — Да, я больна. Диагноз сами знаете, а если не знаете, то вы глупы, но для меня это не новость, — хмыкает Лила, скрещивая руки. — Я наврала тебе, классу, директору, я подделала документы при поступлении, потому что пробиться в ваш класс — та еще работенка, и так далее, и тому подобное. А теперь, будь добра, отпусти обувь. Я хочу в туалет. — Погодите-ка, не так быстро! — возмущенно встревает Алья, когда видит, как кубы рассыпаются сожженной бумагой вокруг ног Лилы. Та брезгливо стряхивает с себя остатки. — Ты ее просто так отпустишь?! После всего, что мы узнали?! Двинуться к Маринетт незаметно, чтобы поддержать, сейчас невыполнимая задача. — Если хочешь, можешь этим озаботиться, — взмахивает Маринетт, неопределенно указывая на Лилу. — Честно говоря, я устала от людей, которые указывают мне, как я должна себя вести. Алья открывает рот, как рыба, а затем закрывает, но- Это же все еще Алья. Она бросает быстрый взгляд на него, затем — на Маринетт, отвернувшуюся к стенке, обнявшую себя руками, такую опасно хрупкую, но инстинкты Кота Нуара неспособны заснуть в присутствии акумы, даже когда он эту изломанную акуму аккуратно берет за плечи. На фоне начинаются пересуды по поводу Лилы, Маринетт развеивает оковы на ногах остальных, и Роуз даже пытается заикнуться об извинениях, но Джулика придерживает ее за плечо. Не сейчас, читается в ее жестах. Адриан и она молчаливо кивают друг другу. — Она просто такая, какая есть, да, — тянет Маринетт тихо, пока Адриан уводит ее от расшумевшейся толпы. — Она не просто не умеет — она не может быть другой. — Она — да. А вот остальные — еще как, — неожиданно находит слова Адриан, пускай утешения, или поддержка, или размышления о странном психоэмоциональном состоянии Лилы никогда не были его сильной чертой, но здесь, рядом с Маринетт, по какой-то причине доверяющей увести ее в сторону, они ложатся на язык сами по себе. — Да и какая разница, — невесело усмехается Маринетт, оседая на землю. Адриан успевает ее придержать, доведя до скамьи. В акуматизированном костюме она все еще босая, а весна в Париже — ветреная госпожа с переменчивым характером. — Спасибо. — Мне жаль, что меня не было рядом, — вот и все, что он говорит, и даже малодушно радуется апатичному состоянию Маринетт. В противном случае она бы непременно начала утверждать, что ему жалеть не о чем и что его вины в том нет, а сейчас… сейчас она может просто принять эту мысль. Обработать. Ему жаль. И он рядом.