ke Manumalo

             Мауи знает — если быстрые течения океана схлестнуться в одном месте и тёплый ветер Туа-Уо-Лоа, первый покорённый им, приведёт их друг к другу: его — в крыльях, её — в парусе, и если пути их, даже волей случая, пересекутся снова, — Моана погибнет.       Это приходит к нему с ясностью созвездий в безоблачную погоду, им же зажжённых: пути богов и смертных не должны пересекаться вовсе — итог всегда один, а их общая история и без того была написана однажды; слишком могущественные силы противятся этому, слишком легко сломать тоненький прутик людских жизней — огнём не закалённый, сталью не испытанный.       Моана, — не-принцесса с солнцем под кожей, с летним штормом в глазах и волосами кудрявыми, солью иссушенными, — избранная океаном, духом крепкая, сверкающая храбростью, пылающая победой, — это неоспоримо, как неоспорим и вечен бег времени, — но самой сущностью своей Моана — точно ракушка, пальцами сломать.       О таких как она легенды, — красивые, длинные, пронзительные, пересказанные из уст в уста шёпотом у домашнего очага, — пишутся лишь после смерти.       Три долгих года, — и с каких пор полубог, которому столетия мелькают в один миг, ведёт счёт таким мелочам? — Мауи прячется от той, что когда-то вернула ему великую силу и смысл этой вечной победы доброго над злым, внутреннего огня над своими же слабостями, — и его самого к людям вернула.       Но Мауи забывает, что имя её — глубокие воды.       А как можно спрятаться от самого океана?       Моана его находит, когда к ней взывает небо, — его давний напарник, впервые играющие злую шутку с самим Мауи, ведущий к нему ту, которой рядом быть сейчас опасно, как никогда ранее, — к Моане жадно тянутся все тёмные силы, заинтересованные лишь в том, чтобы погасить свет её, что солнцу подобен, — и Мауи говорит ей об этом натянуто весело, отмахивается, как от мелочи, а сам внутренне стынет, как только перед глазами пеленой всё застилает видение-кошмар.       Он бы её отговорил, унёс на крыльях прочь, к покинутому дому, к безопасности отмели у родных берегов, он бы спрятал её сокровищем, — даром только что панцирь не носит, — и хранил бы все те несколько десятков лет, что ей предначертаны, берёг бы без устали в двух шагах от неё, но никогда — ближе этого.       Но кто он такой, чтобы спорить с избранной?       Моана сияет в яростном свете молний, несущих смерть, и капли океана, — не того, что звал её все эти годы, обещал защищать и вернуть к сестре, а чужого, тёмного и безмолвного, — оседают на бронзовой мягкости кожи, и в глазах её бушуют все ураганы мира.       И губы её обжигает произнесенным:       — Увидимся на острове.       Несказанным:       «Если увидимся»       А хотелось бы — чтобы поцелуем. На удачу. На прощание.       Мауи смотрит на Моану непозволительно долго, когда готовится отдать всю свою полубожественную вечную жизнь во имя мечты смертной кудрявой девочки с веслом наперевес — лучшая история из тех, которые о нём рассказывали.       Только вот Мауи вновь забывает, — когда татуировки его сгорают вместе с кожей, выжигая из него бессмертие, — что имя Моаны — глубокие воды: надежда, храбрость и глупая-глупая жертвенность.       Он прыгает-тонет вслед за ней и сам знает — поздно.       Но когда с такой силой просит полубог — океан не может не услышать.       Золотом расцветает её ладонь, полные времени и жизни глаза отражают его лицо, и Мауи теперь не нужно — зверем, рыбой, птицей.       Мауи теперь можно — собой.       Наконец-то.