Любовь неподвластная

***

      — Сегодня ты долго, — Федор сидел на хлипком табурете и чистил свёклу, пока не вошёл Николай. При других опричниках на кухне, Фёдор смог лишь на мгновение приподнять очи, чтобы показать гостю, как он по нему соскучился. До того чистые руки были знатно перемазаны в красном соке. Долго придётся отмывать, чтобы не замарать ни себя, ни дорогого Коленьку.              — Царь отдал мне личный приказ, пришлось повозиться с его выполнением, — Николай отпрял от дверного проёма и подошел к Фёдору, минуя трёх опричников, которые на кухне как всегда "вовремя" ошивались. Николай отобрал нож, марая ладони в свекольном соке, и навис над темновласой головехой. — Неужто соскучился сильно, соколушка ты мой ненаглядный? Не серчай на меня, Николушка Ведаешь ты же всё обо мне. Помни, что бесу поганому мой язык, как и тело, не подвластны. Только на тебя любо смотреть и прижиматься. Мне никто другой не нужен, Николенька       — До чего же сладки речи из уст твоих. Точно желанным нектаром лечишь сердечко моё одиночеством израненное, душеньку мою тоскливую за все те дни и ночи, проведённые без тебя в разлуке, — Николай не сдержался и крепко обнял Фёдора за талию, да прижался ланитой к животу. Казалось, что если отпустит, то улетит соколушка его ненаглядный и не воротится больше. Опричники все-таки, не в чести у народа. Никто их не любит за всевластие и безнаказанность, дарованную царскую. Кому только палец в рот не клади, да проклянут за добрую душеньку служителя государева, даже если во всём чёрном и на коне с бердышем в руке острым.       — Коленька, негоже так средь бело дня тискаться на кухне, — Фёдор дух испустил от объятий крепких и чувств, что от чистого сердца проявлял Николай. Смял он его волосы шелковистые нежно и потянул от себя бережливо, чтобы внимал дальше. — Многим может и всё равно, так как сами погрязли в любви грешной, но хочется продолжить с тобой любоплотствовать наедине. Щеки Николая зардели, как и она сам, чем напоминал сейчас рака обваренного, которого должны будут вечером подать на государевый стол. В каком-то смысле Фёдор для него всегда был государем, но сердца. Не вызывая подозрений ни в одном глазу у проходящих мимо опричников по коридорам, проскользнули в комнату Фёдора и заперли дверь, дабы никто не уличил момент их грешного возлежания и не помешал воссоединению после долгой разлуки. Черные скуфьи сами обранились с их голов, как и остатки разума. Николай в спешке расстегнул пуговицы на кафтане Фёдора и скинул на пол, как и свой. По одежде и не скажешь, что Федор был худощав, но он был. Лишь Николай видел его нагим с головы до пят. Однако внешность обманчива и в Федоре сидел еще тот бес, который мог в мгновение расправиться с десятью сильными боярами, аль изменниками царской власти. Николай льнул ближе, жался всем телом насколько было возможно, словно одичалый зверь. Только не раздирал клыками острыми как волк голодный, а зацеловывал до смерти, оставляя яркие следы на белоснежной шее, лопатках и выступающих подвздошных костях.       — Вижу не терпится тебе, Николушка, — Фёдор лишь зрел, как опричник второпях расстегнул железную пряшку ремня и снял штаны, высвобождая возбужденную плоть.       — Пред твоим красивым ликом никто не устоит, — Николай приобнял сзади, давая прочувствовать своё напряжение и заставляя вздрогнуть от неожиданности. — Я бы сделал с ним икону и бился челом об пол каждое утро, день и вечер до крови, чтобы услышал ты мольбы мои.       — Умеешь же ты льстить, хитрый лис, — Фёдор улыбнулся и повернул голову вбок, чтобы слиться устами в сладком поцелуе. Не обошлось без нелепых столкновений зубами и носами, но оттого поцелуй не стал хуже, лишь желанней, как и дальнейшее событие. Федор лёг спиной на кровать и не спускал глаз с возлюбленного. Дорогого стоит засмущать его разными мелочами, взглядами, да жестами, оттого он широкого раздвинул бёдра, давая разрешение к началу. Николай был нежен, несмотря на всю нечеловеческую жестокость, что он проявлял на поле боя, как и сам Федор. Но стоило им лечь в одну кровать, как оба забывали про свои "великие" свершения ради укрепления царской власти, смывали кровавые маски, и снова становились обычными людьми. Людьми, тянущимися ко всему прекрасному и желанному для души и сердца. Федор натужно выдохнул и отдернулся, стоило Николаю войти глубже. Заметил белобрысый перемену на лице любимого, да остановился, чтобы успокоить словами на ушко ласковыми, да поцелуями теплыми. Федор собрался с силами и дал разрешение на продолжение. Николай вышел на половину и вновь вошёл, но с натугой и стоном. Давно у них не было ночей страсти, из-за приказов царских и порой дальних военных походов. Оттого Федор был очень узок и пуще обычного реагировал на любую ласку и толчок.       — Тише, тише, соколушка мой. Не дай Бог услышит нас кто, — Николай сделал ещё несколько движений, метко попадая по точке сладострастия, тем самым срывая с уст Фёдора гортанные стоны. До дрожи в теле нравились эти сладкие звуки белокурому, однако только ему. Если бы не всеобщее порицание подобных связей, то он никогда бы не посмел упрекнуть за подобное. Внутри всё распирало и разбухало от возбуждения и сил сдерживаться больше не было. После продолжительного быстрого темпа, Николай замедлился и сделал пару глубоких толчков, после которых испустил дух и рухнул на грудь, не выходя из тела. Обмяк от усталости белокурый опричник, как и Федор, когда измарал весь свой живот. Он прекрасно чувствовал бешеное сердцебиение в грудной клетке, как и ослабевающую пульсацию внутри. Николай вышел из Федора и приподнялся на локтях. Натянул на них скомканное одеяло и улёгся рядом. Утром вечером мудренее, потом постельное бельё постирает. Если уж и грешить, то вместе. Хотя можно ли чистосердечное светлое чувство назвать грехом?