переубедить

      — Я хочу ребёнка.       Сайрисса своими высказываниями режет воздух, никак не подготавливая Джона к условиям их отношений; маленькой сделки. У неё глаза горят диким лесом, может быть, даже неприглядными амазонскими джунглями, в которых ядовитые твари так и ждут, когда им удастся удостоить честью несчастного гостя – своим ядом.       Сейчас, эльфийка дика так же, как и все эти леса. Она выглядит худее, чем когда они познакомились. Мягче? Ни капли. Зверинее. Джон закусывает виновато щёку каждый раз, когда начинает придумывать в голове сюжеты, в которых Лукий неподобающим образом обращается с несчастной эльфийкой. Она не заслуживала оказаться у них двоих на пути, на этом перепутье судьбы. Она заслуживала кого угодно, но точно не Джона.       К сожалению, жизнь, а точнее рок, не бывает милосерден ни к кому.       — Ребёнка? – повторяет Харрис.       Пряди пшеничных волос змеятся у самых кончиков небрежно, выглядят они взъерошено и сухо, и даже те масла, что смущённо подносили ему эшхолдские беженки, не смогли смягчить структуру волос Сайриссы. Какое несчастье. Эстет в груди у Джона горюет, когда он представляет, как хорошо бы смотрелась Сайрисса, окажись она в более благоприятном мире, не запертой в божественном склепе.              — Ребёнка, – всё не унимается она, подползая к сидящему у её койки Джону. Её бронзовая кожа побледнела и сталась серой. Она вся дрожит и лихорадочно повторяет то, что Харрис посчитал бы в иной день – глупым анекдотом.       На самом деле, как женщина – Сайрисса прекрасна. За все свои года своеобразного аскетизма и бытия в обществе, полностью состоящего из бесполых машин, Джон уже и позабыл, каково это, когда влечёт к кому-то. Он развеял свои романтические и сексуальные предпочтения на ветру, как прах любимого родственника, прощаясь всецело и полностью с этой удушающей концепцией.       Но Сайрисса ему нравится. Нравится, как учёному. Нравится, как человеку и, в конце концов, как мужчине.       Она – не самое прекрасное, что только может существовать в бескрайней Вселенной, но у Джона язык заплетается и щёки стыдливо расцветают пышной розой, когда он думает о ней. Сайрисса. Сайрисса. Он иногда выводит кончиком некогда лакированных туфлей на земле кривые очарования её силуэта, в собственном сне встречая её в образе прекрасной музы, которой нужны мученики.       А мученики – она сама. Сайрисса выводит себя, взвешивая на себя груз всего народа, и вот она ползёт, но не как обаятельная хищница; несчастная, исхудавшая особь, пронзающая мягкую плоть свою острыми костями рёбер.       — Почему? – короткий вопрос звучит в воздухе. Они разговаривают шёпотом, ведь хоть в Архее нет ни дня, ни ночи, многие уже улеглись спать. Незачем кому-то уши греть. Хотя Джон слышал чьи-то шевеления за их палаткой.       Его непониманию, тем не менее, Сайрисса удивляется: её глубоко посаженные изумрудики округляются, мимические морщины оказываются глубже на лбу, чем он предполагал, когда та задирает высоко густые брови. Харрис пытается вспомнить наименование той картины, где гуманоидное нечто так же поражается в лицо посетителю очередной галереи.       Для эльфийки её слова – нечто логичное, сущий рационализм. Джон имеет предположения на этот счёт, и потому ругает маленькую Сайриссу у себя в голове, карикатурно возвышаясь над ней.       — Спрашиваешь ещё? Я должна восстановить эльфийский род, Джон. Я – единственная, кому это по плечу, – она выплёвывает слова чётко и достаточно внятно, словно объясняя трюизм. Она жалостливо изгибает брови и заключает тёплые ладони мироходца в свои, взывая к нему, как к самому настоящему господству.       Божественность – это про нужду окружающих?       — Почему ты считаешь, что ты обязана это сделать? – оранжевая оправа сползает на переносицу носа, Джон сводит брови к переносице и супится. Недоволен. Он очень недоволен аргументацией Сайриссы, но злится от того, что понимает её. Будь он на её месте – тоже стал бы таким жертвенным, и это не исключая всей его гениальности.       Всё же, желание сохранить генофонд и этнографию какой-либо культуры во многих существах – явление нередкое. Люди растеряли инстинктов, и не осталось никакого гипотетического инстинкта размножения на подкорке мозга, значит, всё это – желание избежать одиночества. Это уже социальные проблемы. Ха! А ведь Лололошка бы до такого никогда не задумался. Джон хорош. Джон молодец. Джон слишком завистлив и жалок, чтобы становиться отцом ребёнка Сайриссы.       Почему он вообще предположил, что она хочет родить именно от него?       — Ну как ты не понимаешь..? Не осталось ведь больше эльфов, а ты... Может быть, единственный, кому я могу доверять, кроме Беренгария и Лололошки. Адольф... Как его? Не знаю. Но я уже всё решила, да и чего тебе стоит? Процесс ведь лёгкий и несложный, – Сайрисса цедит всё так же жалостливо, не оставляя попыток переубедить Харриса.       О, Сайриссе точно понадобится несколько лет интенсивной психотерапии с такими замашками! Какая радость! Она совсем рехнулась и лишила себя всякой идентичности, возводя в абсолют идею возвращения эльфийского рода, видимо, путём инцеста. Зато теперь точно известно, что она считает Джона прекрасным кандидатом на роль отца её выводка.       «Если получилось у Евы и Адама, не значит, что получится и у нас» в джоновых мыслях.       — Я лучше приведу в Архей сотню эльфов из других миров, чем потеряю тебя в угоду бредовой идеи вернуть твою расу, – хмыкает Джон, стряхивая с себя руки Сайриссы, словно испытывая некое отвращение, — И вообще, разве это то, чего ты хочешь? Нет-нет! Не надо мне задвигать про якобы священную миссию. Тебе одиноко – это излечимо, ты хочешь распространить свою культуру – получится, в такой узкой коммуне ты каждому сможешь поведать о великих деяниях эльфов, но никакого самопожертвования. Никакого.       Сайрисса к себе кисти рук дрожащие прижимает, не скидывая маску удивления с себя. Скорее шок. Раздражение прослеживается в желваках, играющих у неё на скулах. Такую точку зрения она ранее не встречала, а потому её поначалу отторгает, как кошка новый клубок ниток.       Джон надеется, что его слова она, всё-таки, примет.