Уязвимость

Тайны следствия  Гранатово-красный рассвет отражается в мутной зеркальной поверхности шкафа. Из открытого настежь окна тянет утренней свежестью и растущей в палисаднике сиренью. В соседней комнате сопят в подушки дети, и до будильника ещё целых два часа. Маша в сотый раз обводит ободок кружки наманикюренным пальчиком и пытается сфокусировать взгляд на материалах дела, которые листает уже бог знает сколько. На соседнем стуле Винокуров вздыхает и трёт виски, залипая на ярко окрашенное небо. Пепельница полна окурков, и по кухне распространяется горьковатый запах дыма. Маша укладывает голову на руки и тянется, как кошка, шепча о том, что дело тяжёлое, запутанное, и вообще, неплохо было бы поспать.  Вообще-то у них график с девяти до шести, но это на бумажках, а бумажкам, как известно, верить нельзя. Володя вторит ей зевком и встаёт к плите, чтобы сварить кофе. Швецова беспрекословно позволяет ему хозяйничать: греметь чашками и чертыхаться под нос, убирая с плиты джезву, чтобы кофейная пенка не вылилась прямо на конфорку.  В кухню вбегает заспанный Костик и запрыгивает матери на колени, нарушая её хрупкий сон и желая "дяде Володе" доброго утра.  Винокуров ставит перед Машей кружку с дымящимся кофе и украдкой гладит по каштановым волосам. Машин образ отпечатывается на подкорке именно таким: лёгким, неярким и домашним, с растрёпанной копной волос и в забытой кем-то из бывших кавалеров безразмерной рубашке. Очень хочется застрять в этом мгновении, продлить его и не идти навстречу трупам и злодеям, но получается лишь смотреть в окно, вдыхать запах черёмухи, немного мокрого асфальта и отчаянно думать-думать-думать, хотя хочется как раз таки не. В комнате начинает плакать Злата, и Швецова, устало вздохнув и подколов волосы, отправляется к дочери. Володе в голову ударяет осознание: как же сильно все это похоже на обычное семейное утро, когда они оба засиделись за работой.  Но они не женаты, и дети у Маши от Перевалова.  От этой мысли на секунду спирает дыхание. Винокуров опирается о подоконник, нацепляет на лицо улыбку и уже через секунду поворачивается к вернувшейся Швецовой, которая держит на руках одетую в платьице с бантиками Злату. Девчушка тянет ручки к Владимиру, и он проворно подхватывает её и кружит по кухне. Маша наблюдает за ними с улыбкой и говорит, что нужно собираться.  Они выходят на улицы утреннего Петербурга, ещё не пышащие жаром, перед воротами детского садика Швецова обнимает детей и вновь влезает в машину, указывая Винокурову ехать в прокуратуру.  В тот день они носятся по Питеру под палящим солнцем, что для этих мест – редкость. Швецова вечно спорит со всеми подряд и почти не смотрит на Винокурова. Вечер застаёт их в какой-то парадной. Курочкин ноет, что хочет есть, а Маша неожиданно спохватывается, что детский сад закрывается через полчаса. Володя вновь выступает в роли храброго рыцаря, когда на большой скорости гонит по Литейному.  Винокуров везёт Машу с детьми в парк аттракционов и неодобрительно смотрит на увязавшуюся за ними Женьку.  Женя резкая, наглая и дотошная, кажется, будто косит под Швецову и пытается её перещеголять. Но лучше Маши для Винокурова никого никогда не будет – это аксиома его холостяцкой жизни. Лучше Швецовой в принципе быть невозможно, как бы Женя ни старалась. Ни крашеные волосы, ни макияж не сделают её лучше той, родной Машки, которая засыпает за столом, уложив голову прямо на папку с делом, той Машки, которая доверяет ему свою жизнь и своих детей.  Винокурову тепло.  А на горизонте персиковой полоской догорает закат, прячась за облака. Тучи заволакивают небо над остывающим городом, зажигаются фонари, в домах одно за одним вспыхивают светом окна, за которыми кое-где угадываются силуэты людей. На перекрёстках собираются пробки, будто бы кто-то из водителей остановился помечтать – и все вслед за ним. Где-то вдалеке лает собака, нетерпеливый водитель жмёт на клаксон. Небо лучится светом, а на заднем сиденье машины безмятежно спит, приобняв сонных детей, вымотанная Маша.  На радио еле слышно крутят <<Я сошла с ума>>, и Винокуров думает, что он тоже. "Я сошла с ума, мне нужна она, мне нужна она, мне нужна она." – внутри как-то странно свербит, будто вот-вот пробьёт на слезу, но Володя преувеличенно внимательно следит за дорогой и пытается не дать себе думать. Думает всё равно. Девчонки из «Тату» ни капли ситуацию не улучшают. Винокурову кажется, будто Машка была всегда (и любил он её тоже всегда, наверное). Он помнит её совсем девочкой, ещё, как будто, подростком, а сейчас у неё двое детей и за плечами тяжёлый развод. Вспоминается, как Швецова прятала заплаканные глаза и свежие синячки, то, каким сильным было желание сравнять Перевалова с землёй. Машка запретила. Уставшая за день Злата позади вздыхает во сне. Перевалов увозит детей куда-то на море. Маша ходит сама не своя, нервно крутит в руках сумочку. "Сволочь он." – думает Винокуров и заботливо накидывает Машке на плечи свой пиджак. Она хрупкая, тонкая и звонкая, словно цветок, Володе хочется прижать её к себе и не отпускать.  Расследование подходит к логическому концу, но до конца не отпускает, и лучший выход, кажется – отоспаться, поэтому Володя провожает Швецову домой.  Сердце заходится в горле от близости, от окружающей тишины дворов и окутывающих облаком запаха Машиных духов и аромата цветущий под её окнами сирени. Разговор течёт неспешно и будто бы даже лениво. – Женька обидится, что ты пошёл меня провожать, – говорит Швецова, цепляя столбик забора рукой, и молчит о том, как сильно ей на это плевать.  – Там Кораблёв, он её отвезёт, – Винокурову тоже побоку (сказать прямо об этом не вариант).  – Ну и хорошо. – отзывается Маша, пальчиками перебирает листики растущего кустарника.  Винокуров любуется. Не надеясь ни на что, предлагает: – Хочешь, посидим где-нибудь? Маша ожидаемо отвечает: – Да нет, пойду спать.  Из открытого окна её квартиры трезвонит телефон, она спохватывается: наверное, бывший муж.  – Подожди, не уходи, – Володя цепляется за Машин рукав и за последнюю возможность побыть с ней подольше этим вечером.  Дверь в подъезд распахнута настежь, свет выхватывает силуэт Швецовой, как будто она стоит на сцене в свете прожекторов. Для Винокурова это сцена. Маша говорит, что нужно подойти к телефону.  Это Перевалов, Володя уверен, а потому отпускать Швецову не хочется ещё больше.  – Ты его ещё любишь? – вопрос, заданный больше от безысходности, словно крик повисает в воздухе.  Маша молчит, телефон надрывается новой трелью и заведомо рушит всё, что можно было бы сейчас построить. У Маши железобетонные принципы. – Володь, ну какое это имеет значение? – она нервно крутит на пальце кольцо (даром, не обручальное).  – Понятно, не любишь. Он стоит перед ней как дурак, мнётся, словно школьник, и выражение лица, он уверен, ужасно глупое. А Швецова красивая, нет, идеальная, словно греческая статуя. Телефон наверху разрывается.  Винокуров глубоко вздыхает, на миг прикрывает глаза: – У тебя есть кто-нибудь? – Швецова мнётся, кусает крашеные в тёмно-винный губы, трогает непонятно зачем листья сирени, будто хочет отвернуться.  Всё в ней кричит и рвётся ему навстречу, но у Маши железобетонные принципы, поэтому она отвечает: – Ну... ты же знаешь. Как будто бы эти её слова должны объяснить всё.  – Понятно, – голос Винокурова дрожит так, будто на подступах где-то истерика. – И у меня нет.  Набирает в лёгкие воздух: – Послушай... Я особо говорить-то не умею... Володя ловит затравленный взгляд Швецовой, пытается уловить в нём хоть намёк на ответные чувства, но чёрт, Маша слишком хорошая актриса, чтобы попасться так просто.  – Ну вот... Вот и не говори, потом будешь жалеть, – пытается она образумить Винокурова.  – Я всю жизнь жалеть буду, если не скажу, – Володя едва-едва улыбается. – неужели ты ничего не понимаешь?  Ему охота закричать, завыть, лишь бы она поняла, как ломает и как на самом деле паршиво. Сердце бьётся в горле, словно он девчонка на первом свидании.  – А по-моему, ты выпил, – это последняя машина надежда. Надежда на то, что все это – просто пьяный бред. Швецова оглаживает пальчиками рукав его куртки, поднимает голову, и Винокуров не выдерживает. Пока смелый – можно, он обнимает, прижимает ближе, утыкаясь в её плечо. Ведёт носом, втягивает аромат её духов на пиджаке. Маша пытается вырваться, чувствуя, что ещё пара секунд – и она сдастся, отдаст контроль ему в руки.  – Конечно, Маша, поехали ко мне, – шепчет срывающимся голосом и до дрожи сердечной хочет поцеловать.  А Машенька ладонью гладит по волосам и всё же отстраняется.  – Володя, ну не сердись, мне пора, – и молнией сбегает в подъезд. Винокуров думает, что хотел бы чувствовать, как бьётся об асфальт его сердце, а сам кулаком ударяет по ни в чём не повинной сирени. Он напивается – один, зная, что завтра на работу. Пьёт водку, закусывая, чем придётся. Тянет по-девчачьи разреветься или разнести к чертям собачьим комнату, квартиру и весь Питер. Думает: вот угораздило в такую вмазаться, вот так неудачно, ну почему не Женька, с ней бы было проще, ну почему так запутанно, почему именно я. Мутит, голову кружит, с каждой секундой становится всё хуже, выпитая водка и апельсин поднимаются обратно. Горло неприятно саднит.  А утром всё начинается сначала. Злосчастная командировка в эту богом забытую деревню, дотошная Женька, апельсины и коньяк после молчаливого машиного отказа кажутся самым лучшим выходом. А Женя и рада – думает, что утёрла Швецовой нос, радостная порхает рядом. Винокуров усмехнулся про себя: дура. Ему противно от самого себя, мысль о случайной – на самом деле продуманной ей очень тщательно – связи с Женей вызывает практически физическую боль. Новое дело лихо закручивается с самого начала, Маша ломает голову, пытается связать похищение жены бизнесмена и ограбленные обменники, а Винокуров верной собачкой крутится рядом: куда она, туда и он, по всему Питеру, шумящему свежей, незапылившейся ещё листвой. У Винокурова на столе гора папок и три будильника на "рабочих" часах: шесть, шесть-десять, шесть-пятнадцать. Ночевать на работе входит в привычку (хотя хочется по-прежнему у Швецовой) А Маша теперь будто поломана в плечах. Лёгкость, с которой она раньше позволяла себе бояться маньяков и темноты, исчезает. Она усерднее изображает из себя сильную и независимую суку, но в доме главного подозреваемого эта маска слетает с нее очень быстро. Парень с обожженным лицом оставляет на её затылке некрасивую рану. Швецову трясет. Она думает: «Володя». Ноги, налившиеся тяжестью, едва слушаются, когда Маша вваливается в комнату. – Володя, он здесь, – Швецову душат неконтролируемые рыдания, и она чувствует, что вот-вот снова рухнет на пол. Она прижимается к Винокурову, хватает его руками за шею и позволяет себе расплакаться сильнее. – Он ударил тебя? – Винокуров усаживает Швецову на первый попавшийся стул, запускает пальцы ей в волосы, ощупывает затылок и обнимает свободной рукой. Отпустить Машу сейчас, кажется, подобно смерти.  – Володя, пожалуйста, не уходи, – он давно не видел её настолько испуганной. Думает: «да куда же я от тебя денусь». Вслух говорит: – Я здесь.  У Маши в ушах белый шум. Винокуровские «не дрожи, я тут, все в порядке, его уже нет» сливаются в один дурацкий звук.  Через десять минут её маска профессионала на месте, но в глубине души ей больше всего на свете хочется, чтобы он продолжал гладить её руки и успокаивающе шептать.   У подъезда почему-то встречает Луганский. Он ревнивый, словно сиамский кот, и на Винокурова смотрит, как на угрозу его семейному счастью. Винокуров хотел бы быть угрозой (Луганскому об этом знать совсем не обязательно).  Маша прощается с ним извиняющимся тоном, вкладывает руку Костика в большую ладонь Дмитрия и спешно удаляется. Володе хочется кулаком зарядить по капоту машины, но он давит в себе это импульсивное желание;  вдох-выдох через нос, успокоиться, упершись локтями в крышу машины, пережить. Ничего страшного не произошло. Это было предсказуемо. Питерские 90-е учили не ждать, а действовать, но рядом со Швецовой Винокуров теряется, как подросток и думает: не вариант.  Невский кишит людьми, и Винокурову вспоминается, как несколько лет назад под знойным июльским солнцем он прикрывал от пуль беременную Златой Щвецову. Дрожь в мигом ослабевших руках вспоминается ему чересчур отчётливо, как и нахлынувший страх за жизнь Маши. Володе кажется, что он помнит все моменты, связанные с ней, до единого. Помнит, как увидел её впервые на происшествии ещё совсем девчонкой, только вышедшей на службу, помнит, как шатались вдвоём по всем чердакам в поисках улик. Вспоминается, как приходил к ней в роддом с цветами, сидел рядом с ее койкой и мялся, не зная, что бы сказать, и изо рта вырывалось только «мне тебя не хватает». Винокуров докуривает у дверей прокуратуры и заходит внутрь. Жёлтый свет настольной лампы разрезает темноту машиного кабинета, разгоняя мягкие тени по углам. Дождь за окном убаюкивает не хуже маминой колыбельной. Швецова спит, уложив голову на сложенные руки, и Володю от макушки до пяток прошибает непрошеной нежностью. Он садится напротив её стола и пальцами гладит Машу по плечику в твидовом пиджачке – время позднее, ей бы домой, к детям, да хоть к тому же Луганскому - но нет, сидит в прокуратуре до последнего. Упрямая.  Швецова вскидывает голову, устремляя на опера взгляд лани, которая заметила охотника за кустом.  – Володя… – глаза у Маши красные, даже влажные от недавних слёз. – Маша, Машка, ты что, плакала? – волна гнева поднимается у Винокурова из самого живота. – Тебя обидел кто?  Нежные карие глаза вновь наполняются слезами, и Швецова в расстройстве закрывает лицо ладонями. Она больше совсем не похожа на матёрую суку-следователя, привычная маска слетает, и на Володю смотрит обиженная, уставшая девочка. Он придвигается ближе, поднимает за подбородок её личико. – Машка, слышишь, я всегда на твоей стороне, – Винокуров старается звучать убедительно.  Швецовой кажется, что ещё секунда, и… Через секунду Винокуров прижимает её к себе, пока Маша плачет сильнее, размазывая тушь и помаду по его цветастой рубашке. Аккуратные ногти впиваются в плечи. Володя млеет, у него всё внутри дрожит от искреннего беспокойства за подругу, и на задворках сознания бьётся заполошная мысль: вдруг она позволит ему чуть больше, чем эти объятия, когда она хватается за него, как за свою последнюю надежду – так обнимаются только пассажиры тонущего корабля, только обреченные, не имеющие права на второй шанс.  – Ну что же ты, – он предпринимает ещё одну попытку успокоить Швецову. – ну я же всегда с тобой.  Володя был прав, говорить он и правда не мастер, но Швецовой хватает и этого.  – А если я заболею и умру? – То я тоже заболею и умру. – чистейшая правда и будет ей через год, через два, через сотни веков.  Ладони Винокурова прожигают пиджак на спине. Маше кажется, что она сходит с ума, потому что единственное, что удерживает её в сознании – железобетонное кольцо рук.  И она впервые сдаётся. Посылает к чёрту все свои принципы, рамки и ограничения. Её дрожащие пальцы скользят по Володиным плечам вверх, хватают за ворот рубашки и тянут ближе. Маша будто не хочет сохранить между ними ни миллиметра расстояния, ни субординации и рабочей этики, а Винокуров ни секунды не сопротивляется, врезается в её губы, не оставляя и шанса на отступление.