An Gorta Mór

Не осталось ничего, кроме тишины, траурной тишины в

деревнях, в бедных домиках, в истощенных лицах…

Лудильщики сбежали в города, музыканты пропали, да так

и не вернулись. Многие жители тоже в одночасье скрылись:

нашли на стороне работу или раннюю могилу.

Уже не было вечерних соседских застолий, не собирались

по воскресеньям на склонах холмов, не стало слышно

песен и веселого девичьего смеха. Смолкли не только люди,

но и животные: собаки не лаяли, не слышно было петухов…

(«Outer Edge of Ulster: A Memoir of Social Life in Nineteenth-

Century Donegal» Hugh Dorian)

1 8 4 7 Хочется есть, Господи, как же хочется есть… Хотя бы ложку жидкого супа на корешках или крапиве — да хоть чего-нибудь! Боль в желудке распространяется по всему телу и заставляет скрутиться, завыть в подушку, почти закричать, но Патрик только закусывает тонкие пальцы еле-еле сжатые в кулак, продолжая терпеть, терпеть, терпеть… В комнате, в которой он заперт, не подкинуть дров в камин — его здесь нет. Сквозь не закрывающееся окно просачивается морозный воздух февраля, отчего Ирландия кутается в порванную тряпку, не спасающую от холода. Пытается греться о собственное исхудавшее тело, больше напоминающее с недавних пор скелет для приличия обтянутый бледной кожей, но ладони натыкаются на впалый живот и выступающие ребра. Господи, как же хочется есть… 1 8 4 5 После смены на чугунной фабрике ужасно ломит кости. Патрик заглядывает в карманные часы какого-то разодетого английского джентельмена и счастливо улыбается возможности присоединиться к друзьям уже наверняка заседшим в пабе. — Эй, проваливай давай! — кричит лакей джентельмена с карманными часами, размахивая руками, словно Патрик какая-то надоедливая муха. — Этих нищих ирландцев, готовых обчистить честных людей, все больше и больше в Лондоне, — морщится от отвращения и ворчит средних лет мужчина, залезая от греха подальше в кэб. Патрик останавливает себя от неразумных действий с предсказуемыми последствиями. Хочется врезать в эту сытую морду, но нельзя. Ничего нельзя. Злость нарастает внутри, вот-вот вырвется наружу бранью, но и этого нельзя — в последний раз, когда Патрик дал себе волю, его не выпускали из артуровой темницы, которую все благородно именуют «замком», полгода. — Иди ты, дерьма кусок! — выплевывает ругательство на родном языке и сбегает, теряясь в лондонской толпе. В кругу своих людей, даже здесь, на английской земле, Ирландия действительно счастлив. Подвыпивший Шон наигрывает старую народную мелодию на флейте, да так ужасно, что то и дело с разных сторон этого небольшого и неприличного заведения слышатся звуки негодования. Патрик уверен, если не через минуту, то через десять кто-нибудь точно треснет Шона бутылкой по башке. Финни безбожно ржет над собственной шуткой и все тянет друга то ли станцевать, то ли в сортир, то ли на выход. Отхлебнув прохладного пива, Патрик, упершись о стойку локтями, блаженно прикрывает глаза. «Не молчи ты, что здесь написано?» «Да не знаю же, болван! Говорю, я не умею читать» «Ну так чего рассказываешь про это… ну… что знаешь» «Какой же ты идиот! Мой брат — он читает, вот он-то и рассказал» «Я все не пойму, как он в типографию устроился?… Вы ж вроде от одной матери, от одного отца, но Коннор в типографии, а ты по локоть в дерьме» «Помяни мое слово, я тебе и второй передний выбью!» «Да что вы заладили с этим Коннором? В газете, что пишут?» Три мужских голоса, до этого, перекрикивая пьяного флейтиста, спорившие, вдруг замолкли. Патрику стало любопытно, он прислушался. — Ах, в газете… Первый, тот, у которого брат в типографии, перешел на шепот. Черт. Выскакивая из паба в начале десятого, Ирландия, все же, стаскивает со стола хмельных работяг газетенку на дешевой бумаге. С каждым вечером ноябрь все увереннее вступает в права, и сегодня Патрик жалеет, что не прихватил теплый шарф Дилана, который так настойчиво тот предлагал. На улицах английской столицы ирландец уже не теряется, но ощущение, что каждый раз, когда он выходит на них, какой-то хитрый фокусник переставляет фигурки домов и церквей, не пропадает. Патрик добегает до хлебной лавки — хозяин уже закрывает ее, но, завидев постоянного позднего покупателя, добродушно улыбается и протягивает в конверте немного затвердевшую за день, но все еще ароматную выпечку. — Еще воон ту булочку, пожалуйста, — в животе урчит, не терпится как полагается отужинать, — Спасибо! Патрик оставляет на раскрытой ладони лавочника пару монет и спешит вверх по улице к своей темнице. «Больше половины урожая картофеля в этом году пропала. Всему виной фитофтороз — по последним научным докладам распространившийся из-за прохладного, влажного лета в Ирландии. Некоторые поля, по свидетельствам корреспондента издания, почти полностью превратились в гнилые болота. Однако, как сообщают в местной администрации, беспокоиться о нехватке продовольствия не стоит, поэтому…» Патрик так и не надкусил сдобу. Он остановился возле уличного фонаря и еще раз внимательно прочел статью. Беспокоиться о нехватке продовольствия не стоит… Ирландия не знал отчего так вдруг ощутил тревогу, ведь подобное случается не в первый раз. Картофель хоть и не привередлив, хоть и кормит весь его остров, но от болезней не застрахован, так что… Патрик попытался отогнать недобрые мысли, но выбросить из головы статью так и не получилось. Он пообещал себе, что поговорит об этом с Артуром, но, придя в его дом, застал Англию в окружении светских дам и джентельменов, устроивших небольшой пир. Даже при всем желании приблизиться к Керкленду Ирландия не мог. Его погонят прочь из гостиной слуги как только он вступит на ее порог, ведь грязным фабричным рабочим, да еще и с этим акцентом, нет места среди уважаемого английского общества. 1 8 4 7 Его женщины стонут от голода, его дети, заразившись тифом, сотнями умирают на руках матерей, его старики не в силах подняться на ноги, его некогда крепкие мужчины, дрожа от бессилия, опускаются на колени и просят принять их хоть на какую работу. Патрик видит лица каждого и каждой, но он не может помочь. Просто не может — это не в его власти. Его земля пустеет. Из портов острова каждый день уходят суда, груженные бледными, немыми телами — его людьми. Их тусклые взгляды направлены на отдаляющийся берег, который они вряд ли увидят вновь. У многих отсутствует в душе сожаление — голодные и измученные, они рады наконец покинуть остров, превратившийся для них в ад. Ирландия стала адом… Его прекрасная обитель, его дом…он чертова пыточная для ирландцев. Патрик не плачет, не жалеет себя. Он понимает своих людей и верит, надеется, что там, за океаном, в далекой Америке, они найдут для себя новую родину. И, может быть, какой-нибудь Нью-Йорк станет для них домом. Только пусть же живут! 1 8 0 3 В Килмейнхемскую тюрьму почти невозможно пробраться незамеченным, в особенности, когда на тебя натравлены все английские псы. Соваться в их логово подобно самоубийству, это безрассудно, глупо, опасно… но Патрик, прекрасно зная, что его схватят вот уже через четверть часа, если не раньше, пробирается к той самой камере, перерезая глотку одному охраннику, второго закалывая в сердце. — Роберт! Роберт! Эммет в том же мундире, в котором и был в день восстания. Эммет так же уверено смотрит и улыбается. Революционер брошен в тюрьму, закован в цепи, но почему-то в его глазах все еще какая-то безумная надежда — ими он глядит на свою страну, запачканную в крови вражеских солдат. — Роберт, — Патрик судорожно пытается найти ключи от этой чертовой клетки, — Сейчас, я вытащу тебя отсюда! — Не успеешь. — Успею. — Нет, — Эммет поднимается на ноги — цепи на них звенят, — Лучше беги подальше, пока не схватили. Ключей нигде нет… — Бежать? Снова прятаться как крыса по подвалам и лачугам? Патрик срывается на крик. — Я верю… — Во что ты веришь, Роберт? — он приближается к клетке, трясет, будто бы может сломать, — Одной веры недостаточно! Что ты там говорил про «излишнее», «ненужное» насилие? Им все равно. Почему нас должны волновать их ничтожные жизни? Если бы мы только были настойчивее, упорнее… — Тогда бы потеряли еще больше ирландцев, — Эммет трепетно дотрагивается до его руки. Патрик хватает чужое запястье. Не отпустит, не даст увести на казнь! — Под английским гнетом будет больше жертв. Эммет молчит — оплакивает прошлое и будущее своего народа. — Их господство на нашей земле не вечно, Эйре. Ирландия вздрагивает и отводит взгляд. Именно в такие минуты ему стыдно. Стыдно быть Родиной для людей, которых он не может защитить. Оставленный Робертом поцелуй на ободранных костяшках жжет даже тогда, когда Патрика оттаскивают от камеры, когда связывают, затыкают, бьют, бросают перед Артуром, снова бьют за язык — «говори по английски», а потом бьют за то, что понимают сказанные слова. Невидимый от губ след жжет кожу и в тот момент, когда Керкленд хватает за волосы и заставляет смотреть на казнь. «Так будет с каждым твоим выскочкой, задумавшим бунт» Эммет корчится на веревке — Патрик молится за его протестантскую душу. И умоляет Артура оставить тело для погребения, но… у мертвого уже революционера отсекают голову — такова кара за «государственную измену». — Ненавижу тебя. — Взаимно. — Англия оставляет его под присмотром своих солдат, — Кстати, отныне будешь жить со мной в Лондоне. Приказ короля. Последнюю фразу он бросает между делом, выходя из подземелья Дублинского замка. — Эммет! Где он захоронен? Керкленд удаляется, так и не ответив на вопрос. Is í Éire d'uaigh, a chara dílis. 1 8 4 7 Еще немного, совсем чуть-чуть, давай же… Ноги не держат — последние семь футов до двери он доползает. По ту сторону Скотт, он и проталкивает через щель ломтик хлеба. Только Патрика не насытить, его голод — голод всей Ирландии. Однако что-то человеческое в нем все же тянется к ароматной корке, кусочек за кусочком проглатывает и оставляет на потом. Кто знает, когда брат принесет хлеба в следующий раз. — Спасибо. — У меня есть еще, возьми! Патрик хочет снова выразить благодарность, но говорить тяжело, и он молча кивает, будто бы Шотландия может его видеть. Скотт еще за дверью. Видимо английские стражи и слуги, что могут донести Артуру, избегают своих прямых обязанностей в ранний утренний час. — Сколько это будет продолжаться? Чертов садист! — шотландец опускается на пороге запертой комнаты, — Мы даже не говорим об этом. Понимаешь? Вчера сюда заявился Садык. Даже он спрашивал о тебе. А этот ублюдок убедил османа, что «все под контролем, принимаются необходимые меры, неприятности в Ирландии скоро будут улажены». Господь Всемогущий, ты слышал? «Неприятности»… Патрик, лежа на полу, чувствует, что, несмотря на разделяющую их стену, они с братом совсем рядом. Вот он сердится как всегда, не следит за языком (впрочем, это их семейная черта). Ирландия даже может поклясться, что помнит каждую складочку, морщинку на лице Скотта, когда тот хмурится. Он так слаб, истощен, что смысл сказанных в порыве гнева слов теряется. Еще тут ужасно холодно — какая холодная зима… Хочется спать. — Артур просто предпочитает не обращать внимания. «Рынок восстанавливается сам» — это наплели ему его экономисты. Но, я думаю, он прекрасно понимает, что происходит, и прекрасно осведомлен о бедствии твоих людей и бесчинствах английских лордов. Ублюдок знает, что «невмешательство» не поможет, последствия уже ужасны, Патрик, просто чудовищны, но я все больше убеждаюсь, что в этом и состоит его замысел. Англии не нужен новый девяносто восьмой! Голос брата все дальше и дальше, будто бы отдаляется где-то в горах, рассеивается по ветру. Ирландия хочет спросить:а что же ты? почему ты не поможешь мне, Алба? Ты можешь сколько угодно поливать дерьмом Артура, оставаясь все равно… все равно по ту сторону. — Сanadh dom. — Seinn? — Le do thoil. За дверью замолкают. Может Скотт просто уйдет? — Oidhche bha mi’g fhaire buaile… Какая же неподходящая песня, — думает Ирландия, но, на самом деле, только улыбается, прикрывает глаза и слушает.

Hóleib-a challó, Dh’fhairich mi crith nach bu chrith fuachd i. Hóleib hóri hóróhó. Hóleiba challó. Dh’fhairich mi gris nach bu ghris ruadh i. Suil dha’n tug mi thar mo ghualainn,

Fear beag na feusaige ruaidhe, ‘Clreadh ‘s a crathadha ghruaige

Скотт поет тихо, совсем не так как бывало в прежние давние времена. Его голос громкий, когда он возмущается и кричит, но сегодня это всего навсего маска, а песня… а песня не скроет истины — голос Шотландии глух, смиренен и осторожен. Он сам чувствует это, поэтому от стыда замолкает и уходит, пока Патрик проваливается в сон, в котором ни в чем брата не упрекает. 1 8 4 6 Голод с каждым днем все сильнее. С фабрики его выгнали, потому что никому не нужен работник, теряющий сознание уже на пятом часу. Неделю-две-три Патрик держится — ни за что не пойдет ко столу Артура. Только на третьей срывается. Англия во всем своем имперском великолепии сидит во главе британского престола. Он накалывает на вилку кусочек мяса и кладет в рот, медленно пережевывая, наслаждаясь вкусом, запивает выдержанным красным вином. Стол уставлен яствами: от запеченной под соусом трески и мяса в панировке на австрийский манер до тарталеток со сливками и суссекского пудинга. Дилан тянется к ломтику свинины, но застывает, увидев на пороге столового зала брата. — О, — Артур вытирает рот салфеткой, строя из себя изнеженного джентельмена, — Пришел, значит. Скотт порывается подняться, но одним только движением руки Англия останавливает его. Шотландия подчиняется и садится на место — на тарелке у него рыбные косточки. — Я не за едой пришел, — Патрик хочет выглядеть уверено, но теряется от головокружения, мучающего которые сутки. — А зачем же тогда? — Артур действительно удивлен. — Я хотел… просить тебя, — Ирландия отворачивает голову, жмурится, пытаясь переступить через собственную гордость, — Ты знаешь, о том, чтобы твои люди прекратили вывозить продовольствие с моей… с ирландской земли. Людям не хватает провизии, многие не переживут зиму. И еще, необходимо направить больше помощи, Артур, пожалуйста, это же в твоих интересах! Как могут в Великой Империи, прямо здесь, на островах, гибнуть целые семьи от голода? — Патрик, ты солгал мне, — внимательно выслушав все, Артур теперь испытывающим взглядом глядит на стоящего перед ним ирландца, — Ты, все же, пришел за едой. Смех Англии разливается по залу, но больше никто не веселится. Уэльс виновато поднимает глаза на растерявшегося Патрика, но тут же опускает и через силу улыбается. — Эй, принесите-ка нам суп, — Артур отдает приказ кухарке. Через минуту на столе стоит глубокая тарелка с доверху налитым в нее горячим, ароматным и густым супом на мясном бульоне. — Ешь, как раз для тебя порция. Англия берет и протягивает блюдо, но когда Ирландия наконец решается принять его, тот забирает — очередная шутка. — Подожди, дорогой брат, я ведь оказываю милость не просто так, — Артур пробует на вкус суп и удовлетворенно кивает кухарке, — Я тоже жду от тебя благосклонности. — Чего ты хочешь? — голова бы закружилась от злости, если бы не голод. — Повежливее. — Что я должен сделать, чтобы получить эту тарелку? — Откажись от своего папизма и перейди в лоно истинной христианской веры, — это тон вовсе не проповедника. — Ты сошел с ума, Артур… Ни за что! Англия в сожалении разводит руками. — Тогда я ничего не могу поделать. За этим столом нет места католикам. Живот урчит, ноги подкашиваются и мысли только о том, как бы поскорее выйти из комнаты и припасть к стене, но голос вслед останавливает: — Не рассчитывай на заработанные сбережения, они уже изъяты, — объявляет Англия, — Все по закону. Твои люди и так не выплатили в этом году необходимую сумму налогов. 1 8 4 7 — Читай! — Патрик, я… — Читай уже. Уэльс сжимает в потеющих ладонях новый выпуск Таймс, но не решается озвучить то, что написано. Это, должно быть, случайно пропустили в печать, не может же быть, что в самом деле кто-то так думает… — Это всего лишь скандальная статья, не расстраивай себя, — Дилан накрывает дрожащего Патрика принесенным одеялом, гладит по спине, отвлекает, — Давай лучше я принесу тебе чай, согреешься. — Читай, — Ирландия из последних сил хватает захотевшего вдруг улизнуть брата. — Раз ты настаиваешь…

«Что касается нас, то мы считаем болезнь картофеля благословением. Когда кельты перестанут быть картофелеедами, они, должно быть, станут плотоядными. Вкус мяса пробудит в них аппетит, а вместе с аппетитом - и готовность работать. Вместе с этим придут постоянство, регулярность и настойчивость, если только развитию этих качеств не будет препятствовать слепота ирландского патриотизма, близорукое безразличие мелких землевладельцев или непродуманное безрассудство правительственной благотворительности»

Будь он Англией, — подумал Дилан, — провалился бы уже от стыда под землю. Он сжал газету. — Благословением? — Патрик, казалось, смеется, — Брат, скажи, я выгляжу так, будто бы меня благословил Бог? Уэльс хочет сбежать. Не хочет смотреть на то, как Ирландия поднимается из вороха одеял и являет ему свое отвратительно худое и убогое тело. Уэльс закрывает глаза. — Ох, ведь были слова еще этого… Преподобного… не помню, — Дилан хочет вырвать свою кисть из костлявых, холодных и сухих рук Патрика, — Он писал:

“Бог разгневан на эту землю. Картофель не сгнил бы, если бы Он не наслал на него гниль…Бог добр, и поскольку Он таков, Он никогда не насылает бедствие на Свои создания, если они этого не заслуживают, но он настолько добр, что часто наказывает людей из милосердия, когда видит, что они поступают плохо, он наказывает их”.

— «Божье проведение», «промысел Божий», «заслуженная кара», — смех Патрика больше похож на звуки, издаваемые умирающим человеком, — Легко спихнуть все на Бога, да, Артур? Уэльс резко поднимается с кровати, выдергивая руку из лап спятившего от голода брата. — Я — не он! — Да неужели… Дилану кажется, что взгляд Ирландии чист и не затмлен безумием, но он отчаянно хочет верить в обратное. Уэльс уходит. 1 9 2 0 Его дом, Ирландия, пылает в пожаре войны. Города его в руинах, но, пробираясь к логову, где засели английские приспешники (может шотландские или уэльские — не столь важно), Патрик в последнюю очередь думает о непрезентабельном виде страны и жертвах среди мирного населения. Господи, помоги мне выгнать эту погань с моей земли! Ныне на его алтарь войны — не мира — возложено все. Потерпеть поражение, как сто лет назад, он не имеет права. Его люди не имеют право сдать назад и снова быть втоптанными в грязь. Он видел не так давно Дилана. Боже, этот идиот думает, что может упрекать: «Ты стал другим, слишком… радикальным».

…Radical…

Какое интересное слово. Это ведь и бескомпромиссный, и фундаментальный, и идущий напролом. Собственно, так оно и есть. Но разве это нечто плохое? Нисколько. В сущности, гибкость и уступчивость вреда наносят больше, как выяснилось. Эммет так же болтал про то, что необходимо избегать «излишнего насилия», но к чему привела его осторожность? Невидимый след на руке снова жжет. — Никакой пощады «сочувствующим» британскому господству! В последнее время он слишком часто стрелял в… не-своих ирландцев. Он смотрел в глаза мальчишке и безмолвно вопрошал: как можешь, ты?.. Ирландия не понимает, но на вопросы в дни войны времени нет. Поэтому выстрел сотрет необходимость выслушивать бессвязный ответ заблудшей овцы. Взрывчатка при себе, артуровы псы на месте. Взрыв раздается через тридцать секунд, тогда, когда Патрик уже успевает выбраться из здания. Обычно он не оглядывается. Сегодня — не обычно. Пусть же оно все горит, пусть пылает, пусть стирает в прах годы страха и гнета. Пусть огонь забирает жизни врагов, даже если вместе с ними жизни ирландцев. За спиной Патрика остаются трупы и руины, но сегодня он «radical» — бескомпромиссный, фундаментальный, идущий напролом. Сегодня он такой, каким его сделало вчера, а вчера… 1 8 4 7 Хочется есть, Господи, как же хочется есть… Хотя бы ложку жидкого супа на корешках или крапиве — да хоть чего-нибудь! Боль в желудке распространяется по всему телу и заставляет скрутиться, завыть в подушку, почти закричать, но Патрик только закусывает тонкие пальцы еле-еле сжатые в кулак, продолжая терпеть, терпеть, терпеть… В комнате, в которой он заперт, не подкинуть дров в камин — его здесь нет. Сквозь не закрывающееся окно просачивается морозный воздух февраля, отчего Ирландия кутается в порванную тряпку, не спасающую от холода. Пытается греться о собственное исхудавшее тело, больше напоминающее с недавних пор скелет для приличия обтянутый бледной кожей, но ладони натыкаются на впалый живот и выступающие ребра. Господи, как же хочется есть…

______________

В результате Великого голода 1845-1849 гг. в Ирландии погибло от 500 тыс. до 1,5 млн человек. Вынуждено было эмигрировать 1,5 млн. Население острова сократилось на 30 %.