От греч. ναρκωτικός — приводящий в оцепенение

Она разрешала в себя влюбляться, почему-то позволяла ему это — в ней была норма, в ней было успокаивающее знание, что это правильно — влюбиться в такую как она. Спенсер пользовался этим знанием, как пользовался множеством других — он знал, что с ней безопасно, поэтому, наверно, и разрешал это себе. Там, в самом начале, в спортзале кампуса, зарядив баскетбольным мячом Спенсеру Риду по голове, она сказала, что её зовут Дженнифер, и Спенсер ответил серьёзное: — Корнский вариант твоего имени звучал бы ещё красивее: Женевьева. Она улыбнулась немного неловко, но с каким-то поглощающим пониманием. Поправила свой топик, перекинула белый хвост с одного плеча на другое — кожа поблескивала от пота. Посмотрела на него с интересом из-под своих светлых ресниц — и Спенсер понял: в таких обязательно надо влюбляться. А потом она ответила: — Друзья зовут меня Джей-Джей. А как зовут тебя? В Джей-Джей было много разного, того, что, наверно, бывает у всех крутых девчонок — она сладко пахла, звонко смеялась, всем нравилась, называла его — Спенс, и Спенс, что бы это ни значило, испытывал таинственную, волнующую неловкость. В шумном доме, в тесноте, алкоголе, жарком чувстве впервыйного, она старательно, прикрывая рукой, тянет к нему сквозь чужие тела кусок чего-то бесформенного и кремового на вилке, и Спенсер не понимает, что надо открывать рот и ловить. — Эй, кусочек для именинника! — и вилка чувствуется на языке. О том, что он именинник, здесь знает только она. Спенс собирает губами мягкий крем и бисквит. Это, наверно, ужасно неловко, по шее поднимается жар — но Джей-Джей просто смотрит на него, не отрывая взгляда, а потом кладёт эту вилку себе в рот, облизывая: — Крем вкусный, — говорит она с той самой улыбкой. Самым плохим в Джей-Джей была её хитрость, её особенная сеть сигналов и знаков, которые она иногда почему-то оставляла Спенсу. И он не мог их разгадать. Самым-самым плохим в Джей-Джей было то, что это всё начала она, и что она смогла остановиться. У Тобиаса в доме шумно, липко, ещё воняет псиной и куча мониторов повсюду — он странный парень, но, кажется, никто не чувствует этого, все веселятся. Ну, наверно, именно так люди и веселятся — Спенсер качается у стойки на кухне, всё ещё чувствуя сладость во рту. — У Тобиаса для тебя подарок, — хихикает Джей-Джей на ухо. — Я ему сказала. У неё горячее дыхание и слышно, как смыкаются влажные губы. Так это и происходит. В сарае у Тобиаса что-то вроде комнаты для особенных гостей, и на полуразваленном диване между ним и Джей-Джей Спенсеру неуютно. Тобиас в основном молчит, смотрит загадочно, достает маленький аккуратный кошелек, щелкает. Под собственное тихое: — Не уверен, что я хочу… Спенсер чувствует таблетку на языке и горьковатый вкус пальцев Джей-Джей. Первый раз забыть сложно — он видит отца, ещё, как мать стирает кровавые вещи, как мальчик сидит в его подвале, как он стреляет, много куда, чувствует, словно что-то хлещет его по лицу, рукам, ногам. Там было очень плохо и вместе с тем это было лучшим — лучшим из всего предыдущего. Кажется, Джей-Джей целует его, Спенсер чувствует, что его вот-вот стошнит. Джей-Джей плачет в туалете до утра — её загрызают собаки из её головы. Это было случайностью, но стало системой — Спенсер Рид запирается в туалете университета — мокрый пол и странный запах, шарит по карманам, залезает в подкладку пиджака, во внутренний на замочке в сумке. Гидеон, естественно, случайно сталкиваясь с ним в двери, смотрит в его глаза с особой, свойственной только ему, внимательностью: — Рид? — Да, — свет из коридора очень яркий, и лямка сумки в руке нагрелась. — Добрый день… — Привет, — Гидеон всегда немного щурится, словно видит глубже других. И, наверно, так и есть, он добавляет короткое: — Зайди ко мне после моей лекции, — и, словно чувствуя его расстерянность и страх, добавляет спокойное, — покажешь наработки по статье. Спенсер не приходит на его лекцию — у него в голове тревожная самостимулирующаяся система производства смыслов. Он хочет позвонить Джей-Джей, но не знает, что нужно говорить, когда просто хочется послушать чужой голос. — Спенс? — Ты единственный человек во всем мире, который называет меня Спенс. — Эм… — она смеётся, но как-то напряженно, — слушай, я сейчас немного занята? У меня… Спенсер и правда слушает — внимательно следит, меняется ли скорость слов, учащается ли дыхание, есть ли небольшое дрожание голоса — но в Джей-Джей нет ничего, что есть в нем. — …дела. Или это что-то срочное? — Ничего срочного. — Эм…тогда пока? Я наберу позже. — Конечно. Пока. Это было ужасно — снова остаться наедине с собой. Она занята — но он мог бы уложить все, что хотел сказать в одно предложение. Но что-то удерживало его от этого признания. Что-то заставляло его тереть языком по нёбу сильнее. — Спенсер? — Гидеон поднимает чёрный сверлящий взгляд, смотрит поверх лекторских очков, хочет от него чего-то, чего-то, чего у Спенсера точно нет. — Я рассчитывал на более проработанный материал, — он передаёт папку обратно, и Рид, усилиям заставляя руку не выдавать тремор, быстро выхватывает её. — Да, но… Думаю, ещё есть время. — У тебя все нормально? — Да, — Спенсер не знает, как правильно лгать — смотреть в глаза или не смотреть в глаза? Поэтому он сначала очень долго смотрит, а затем отворачивается. — Я могу идти? — Не хочешь обсудить? — Что? — Статью. Есть правки. — Эм… Конечно. Сидеть перед Гидеоном в его странном кабинете неловко и ощущение, что с тобой говорит тот самый психолог, становится сильнее с каждым его взглядом. — Как Дженнифер? Рид молчит, ощущая, как почему-то подползает страх. Переспрашивает нелепо, чуть зло: — Дженнифер? — Да, Джеро, кажется. Твоя подруга. Рид молчит. — Это слишком личный вопрос? — в улыбке Гиона скользит что-то зловещее. Что-то, гораздо более хитрое, чем в Джей-Джей. — Нет, ничего личного. Просто не понимаю, зачем вы спрашиваете это. Рид никогда бы так не ответил — но судорога ползла к колену, и сидеть на месте было все сложнее. — Хочу, чтобы ты был сосредоточен. Не отвлекался…на девушек. Или не на девушек, — Гидеон больше не улыбался. — Спенсер, твой разум создан для очень значимых и важных вещей. Не теряй его. Ни с кем. Разума Спенсера Рида не хватает на то, чтобы посчитать деньги со стипендии и понять, что на зип в Вавилоне ему уже точно не хватит. Он стоит в узком неоновом коридоре, и Хенкель качает головой: — Прости, только если марку у Ди. — Нет, нет, — Рид наступает вперед, подходит так близко, что чувствует этот его особенным мокрый запах отсыревшей шерсти, влажного сарая, и Тобиас теряет свои черты — становится тёмным пятном перед уставшими глазами. Рид не спал трое суток, и Хенкель вот-вот растает в структурах, станет эфиром, ангелом. — Это очень нужно. И важно. Это так унизительно, что Рид вот-вот заплачет. Но: — Эй, — она появляется словно из пустоты. — Тоби, у тебя какие-то проблемы? — а затем она поворачивается к Риду. И что-то случается. Её зовут Эл — в кабинке узко, щеколда бьётся об дверь от каждого движения — она заползает руками под его рубашку, обещает всё и ещё немного за грустные глаза. Рид думает, каково это — иметь грустные глаза, когда чувствует её руки на ремне. — Нет, подожди, — он перехватывает их. Она смотрит вверх — на него, очень так решительно смотрит, и совсем без улыбки — в ней ни следа от нежности Джей-Джей, от её хитрой усмешки. Наверно, так не надо делать — если девушка хочет заняться с тобой сексом, это, должно быть хорошо…в кино это всегда хорошо. — Что? Сначала отработка, оленёнок, — и снова странная строгость, словно она говорила не эти нелепые слова, а какие-то другие, грустные слова. — А у тебя тоже… Эл смотрит так холодно, будто начинает готовиться к чему-то плохому, защищаться от ещё неслучившейся атаки. — Что тоже? — Тоже грустные глаза, — Рид слышит первый удар о стенку кабинки с другой стороны, слышит первый стон. — Не знаю, что это значит. — Он не отрывает взгляда, чувствуя, как за его спиной находят чёткий ритм, как за музыкой и вибраций битов оседает скулеж. — Ты сказала мне про грустные глаза. Зачем? — Уж точно не для того, чтобы ты спрашивал. — А я всё-таки спрашиваю. Прямо за его спиной кого-то трахают — именно трахают, как в кино, наверно, с вот этими всеми странными ракурсами — с валяющимися спущенными джинсами с тяжелой пряжкой, и все такое. Наверно, так. Риду казалось — она должна его поцеловать. Казалось, поцелую должны случаться в самые странные моменты, как тогда — лежа на полу в сарае, чувствуя горячую сладковатую слюну Джей-Джей. Но Эл его не поцеловала. Эл так его никогда и не поцеловала. В кабинке они садятся на пол, нюхают с крышки. Это что-то другое — отличается от всего, что Рид находил, и чем жалко закидывался в туалетах университета. Это и правда Всё, как и обещала Эл, уводя его в темноту коридора. У неё маленькая квартира, мало вещей, все выглядит так, словно здесь никто и не живёт. В штатах двадцать восемь и шесть миллионов наркозависимых. — Лучше в десна, — Эл скалится, опуская палец в зип, — по старинке. Очень хочется умереть — каким-то особенным способом. Рид чувствует, как Эл залезает на него, он, кажется, горизонтален…параллелен полу…снизу она очень красивая — в другом свете и без чужого шума вокруг она самая красивая женщина в мире. Он тянется к ней рукой, словно к матери, какой-то другой матери, из другого измерения — на ней горячие рубцы шрамов. — Ты самая красивая женщина в мире. — У тебя был шанс. Рид не понял, что это значило — её кожа под ладонью была горячей и упругой, словно сжимаешь пакетик с кровью, она что-то делала с ним — и ему нравилось. Словно кто-то наконец-то мог разделить все, что в нем было. С Эл было именно так. С Эл что-то не так. Сильно не так — Рид понимает это не сразу. Несколько недель они почти живут у неё. Спенсер не отвечал матери на письма, если они, конечно, еще приходили. Не брал трубки от Гидеона. С Эл что-то не так — у неё под подушкой есть пистолет. И в коридоре у неё есть пистолет. И себе под глотку она вдруг ставит пистолет. — Эй… — Рид нелепо хватается за её сильные горячие руки — и в них нет сопротивления. — Не надо. — Не буду. Ты же здесь. — Она хищно улыбается, кладёт пистолет себе на язык — облизывает старательно, вставляет почти до крючка. Вытаскивает — он мокрый, в густой, немного пенящейся слюне её рта. — Возбуждает? — Не знаю, — честно отвечает Рид. — А так? — она приставляет дуло к его губам. Рид повторяет — просто потому что люди любят, когда их повторяют. На вкус как монетка, чужая подсохшая за секунды сладковатая слюна, соль. Она исчезает. Рид хочет верить, что не на совсем, не навсегда, но знает, что ошибается. Джей-Джей смотрит пронзительно. — Я знал, что с ней что-то не так. И ничего не сделал. — Ты не должен был ничего делать, это не твоя вина, — она неловко касается его руки, не понимая, что это была за она. Без Эл в Вавилоне пусто. Звать с собой Джей-Джей — стыдно. Она думает, что с ним-то все нормально, она не знает. Тобиас вводит иглу аккуратно, а в глазах в него какая-то смертоносная жалость. Блять, это хуже всего, что было до. Это лучше всего. Рид ощущает каждую вену своего тела — но недолго. Несколько мгновений, и охватывает лёгкость такой силы, что невозможно достать до земли ногами. Спенсер начинает ощущать землю, только когда чувствует, как саднит ладони, смотрит вниз — асфальт. Около ста семи тысяч смертей в год в штатах происходят из-за передозировки. Рид ползёт на свет фонаря, пока не слышит оглушающий скрип шин. Так появился он — бог из машины. Рид блюет в этой машине, едва его сажают в кресло, вертикаль лишает его содержимого — блюет себе в ноги, на коврик, на распахнутую дверь. Он не ел несколько дней — желчь, энергетики, кофе, водка, экстази, дилаудид. — Как тебя зовут? — Спенсер… Джей-Джей…зовет меня… Спенс. — Спенсер, мне нужна твоя страховка. Он расплывается — в чёрном. Высокий. Он стоит далеко. — Нет…никакой…больницы… Спенсер приходит в себя, когда чувствует, что захлёбывается — в него вливают что-то, он кашляет, убирает чужие руки от лица, но они держат крепко, словно он животное, и ему в пасть никак не могут запихнуть таблетку. Он глотает, потому что нет выбора — это вода, вода не заканчивается. Спенсер бьётся с водой и руками, пока не начинает плакать. Чужие пальцы во рту тяжёлые и ледяные, ему давят на язык с такой силой, что всё льётся обратно — вода выплескивается из него, на эту руку. После темноты очень холодно. Спенсер открывает глаза — он мокрый, на нем его мокрая, грязная, заблеванная одежда, ему неудобно сидеть, давит колени — он в машине. И кто-то рядом с ним. Мужчина за рулем смотрит самым твердым взглядом, с которым Рид когда-либо сталкивался. Спенсер понимает, что начинает плакать, когда слышит: — Меня зовут Аарон Хотчнер. А ты Спенсер? Получается только кивок. — У тебя есть страховка? И ещё один кивок. — Тебе нужно в больницу. Вероятнее всего, у тебя интоксикация. Кивок. От стыда Спенсер не может больше находится здесь. — Я…доеду сам. — Нет, — серьёзно говорит Аарон Хотчнер. Рид не рассмотрел его. Он просто мужчина. И строгий. Словно чей-то отец. Не его. — Я взял на себя ответственность, и я должен позаботиться о том, чтобы с тобой больше ничего не произошло. Думает, что он глупый первокурсник, попавший в беду в неблагополучном районе Лос-Анджелеса? Связался не с той компанией? Получил порцию опиатов в свой коктейль? Рид снова посмотрел на свою мокрую белую рубашку. Так оно и есть — он глупый первокурсник, получивший порцию опиатов. Когда машина останавливает, уже светает. Аарон Хотчнер протягивает свою визитку — и Рид понимает, чьи пальцы делали ему промывание желудка. — Спенсер, — Аарон Хотчнер впервые поворачивается к нему — у него старое, суровое лицо, у него мешки под глазами и такие яркие ресницы. — То, что с тобой произошло, может быть важным. Я бы хотел поговорить с тобой, когда ты восстановишься. Оставь свои контакты. Спенсер на все согласен — номер диктует с двумя ошибками. Он смотрит на визитку как в пустоту бездны, стоя перед больницей, пошатываясь, слыша, как уезжает машина: Американское Министерство Юстиции… Он никогда ему не позвонит. Гидеон оказывается у его двери — Спенсер смотрит в глазок, понимая, что не может его впустить. — Я знаю, что ты дома, Рид. Рид стоит у двери, не зная, что делать дальше — впустить его означает признаться во всем, Гидеон увидит его, и все поймёт. — Я не уйду, малыш. Малыш? Слегка передергивает странной холодящей щекоткой. — Впусти меня, и я помогу тебе. Рид не впускает. И слушает ещё долго — как Гидеон ходит по этажу.