creación del marco floral

Он абсолютно безмятежен. На его веках больше не томится печаль ушедших годов, и лицо теперь покоится расслабленной улыбкой. Он абсолютно мертв. Он абсолютно счастлив. Его душа, пожалуй, самая особенная. Он думает об этом, надевая перчатки. Его душа была мертва еще задолго до дня его смерти. Его тоска возвышалась над сердцем, его тоска сопровождала его путь и кутала своею пеленой в самые тусклые дни. Его тоска провела его в пожар, придерживая за плечи; его тоска писала те тоскливые письма и она, наконец, покинула его тело. Он думает об этом, смотря в окно; он смотрит и думает о посторонних, которые могут вторгнуться в это таинство — в таинство безмерной любви, в таинство холодных рук бездыханного тела, в таинство поцелуев о безжизненные ресницы; он шторит окна и отходит за третьей свечой. Он читает справочники, он ищет то, что успокоило бы его — Его; если не удалось спасти при жизни — он хотя бы проведет его достойно, он даст это чувство ему, он осыплет его лицо цветами, он потратит вечер выбирая позу, и, конечно же, не забудет к началу утра вывести его «друга» на улицу, как он и клятвался ему. У него есть лишь жалкая неделя, или максимум две — раствор формальдегида, вероятно, перестанет быть полезен к тому времени — он точно не знает, ведь никогда не подходил так тщательно к, казалось бы, идеалу его жизни. Пока у того лишь неделя, у него теперь есть вся вечность. Он меняет перчатки, — он берет восьмую, или, может, восьмисотую пару за этот вечер, он боится прикоснуться, он не трогает, даже лишь смотря — просто посмотрев он обязан сменить перчатки; иначе это что то сродне богохульству, — как кто то недостойный смотрит на постигшего идеал. Это.. это не нечто божественное, но нечеловеческое. Он почти что спит, и он убежден в этом, просто не может это подтвердить дыханием подымающейся груди — безусловно, когда так мутит вряд-ли можно разглядеть хоть что-то, а уж тем более вздох упокоящегося. У него кружится голова. Ему приходится открыть окно. Он прикладывает букет, он прикладывает живые и мертвые цветы, он вкладывает туда нечто большее, он вкладывает в каждый цветок его чувство. Он вкладывает ветреницу ему между пальцев, он кладет розовые магнолии, обрамляя или его лицо, он кладет ему душу и невинность; он кладет ему определение его самого. Он нечаянно чуть не покупает бархатцы, заманчивые горем; он кладет на их место «розу Марии» и неловко подкладывает под нее кроткий шафран; так же неловко, как берет вместо красных коралловые, в дополнение к желтым. Лишь как подложку, как признание того, что это все искренне, что этот цветочный беспорядок — это искренность, это.. la cabeza mutilada por el dolor sensación, no una especie de amor, pero aún así tan cercano.. Он хочет выбрать ему запах, он хочет обрамить каждое свое чувство действием; он слоняется, слоняется скрытно — словно преступник, по парфюмериям, он ищет ту нежность и ту жизнь, он ищет то воплощение его печали, он пытается запечатлеть это все, даже если оно исчезнет; даже если исчезнет по-отдельности, а не рядом к его душе. Он стоит у этого произведения. Он стоит, вспоминая бессонные ночи. Он стоит, вспоминая обугленности на его теле. Он стоит и смотрит в его бесконечно живые прикрытые глаза. Возможно, они так живы тем, что всегда были мертвы, изувечены жизнью. Он не знает. Он совсем не знает. Его произведение купается в пестрых цветах, что почти что ранят его, его произведение душит его ароматом комнаты, душит какофонией этих чувств, этих смыслов, этих слов. Он смотрит на последние его письма — на письма о печали, на письма о прошлом, на письма о смерти. Он смотрит, абсолютно неловко смотрит и на букет в вазе. Это последний шаг. Конца дальше уже нет. Он неловко хочет исполнить и свое последнее желание. Абсолютно робко и невинно, по-детски пугающе, по-ужасающему страшно. По-искренне нежно. Его губы, очевидно, холодны. Его последнее желание исполнено. Не его — светлого и мертвого, а его, не мертвого, но умирающего. Он кладет две желтых розы под его ладони. Он закрывает глаза, уподобляясь «творению».