La curiosité

             Из театра её, конечно же, прогоняют, — чистого энтузиазма и фантазий тягучих, точно камедь вишнёвого дерева, маловато против упорного труда и тренировок тех, кто встал на пуанты раньше, чем научился крепко держать в пальцах ложку.       Ей и без того повезло неслыханно — на весь огромный Париж волей случая попасть в ученицы именно к Одетте, — но кости Фелис хрупкие, а мышцы слабые, и кружилась она все эти годы только в выдуманных танцах под звуки музыкальной шкатулки и деревянной свирели Виктора.       За несколько дней невозможно вылепить из глины изящную статуэтку — и дело здесь вовсе не в руке мастера: неправильность получившихся форм видно невооружённым взглядом, а уж внимательный глаз балетмейстера различает это ещё до того, как Фелис падает в первый раз.       Она как цыплёнок курицы среди тоненьких канареек — тоже птица, тоже цвета медово-солнечного, но грации никакой, — так говорит ей Луи Мерант и указывает на дверь.       Он и без того слишком много уступал этой девочке с украденным именем, — с такими-то волосами непросто выдавать себя за кого-то другого, — хотя мог выгнать в первый же день — и был бы прав.       La curiosité a tué le chat, — Мерант про себя усмехается, и позволяет неугомонной беглянке, — он всё о ней уже, разумеется, знает, — с энергией пули разрушать все балетные движения, отточенные и выверенные профессионалами задолго до её рождения — почти святотатство и кощунство, но он когда-то сам подал ей руку и разрешил войти в свой класс.       Луи Мерант здесь и сейчас не учитель, а наблюдатель и оценщик, и ему становится интересно, как далеко могут идти рука об руку обман и желание.       Оказывается — далеко, но всё же недостаточно.       Знание того, чем занимается Фелис после неудавшейся карьеры в театре, Мерант тоже списывается на своё любопытство: несколько лет тишины, удачно подслушанный разговор двух сплетниц, вечерний визит в трактир и вот — перед ним мадмуазель ле Бра, с неизменным росчерком рыжих волос и двумя круглыми подносами в ловких ладонях, но несомненно повзрослевшая.       Теперь она здесь на основе допустимой и уж точно неподдельной, изворотливо скользит между плотного ряда столов и к нему даже лица не поднимает, — гордая, — словно и не узнаёт его трости и лёгкого наклона фетровой шляпы, той самой, из-под полей которой за её танцем когда-то уже наблюдали эти внимательные тёмные глаза, — а быть может, действительно не узнаёт.       В трактире стоит тяжелая завеса табачного дыма и того сладковато-удушливого чада, который всегда следует за свежепожаренным красным мясом, — Луи Мерант морщится, но не уходит, заказывает стакан кавальдоса напрямую у корчмаря и потягивает напиток сквозь зубы медленно, уговаривая себя дождаться, — и только через час, когда первые музыканты начинают играть что-то бодрое, Мерант наконец-то отвечает сам себе на вопрос: чего именно?       И в игру вновь вступает любопытство, потому что ему, — человеку, когда-то и отказавшему Фелис в её мечте, — с эгоистичным нетерпением хочется узнать, танцует ли она сейчас, не утратила ли она той дикой энергии, что когда-то собрала вокруг неё толпу зевак, а самого Луи Меранта — заставила смотреть безотрывно, — никакой лжи, прекрасно.       И никакого разочарования — Фелис дожидается ирландского мотива и сноровисто передаёт поднос своей напарнице, вонзается в неподатливое скопище посетителей с лёгкостью раскаленной иглы и неугомонным напором отвоевывает себе место у самого центра, — она исполняет занятную импровизацию на ритм джиги и Мерант отмечает любительскую технику некоторых движений, но отслеживает балетную осанку и дёргает уголком губ довольно.       В пустую кружку у её ног резво падают мелкие монеты от захмелевших, и потому щедрых, разнорабочих, — оговоренный процент Фелис отдаст хозяину трактира, часть заплатит за узкую чердачную комнатку здесь же, но и выручку от работы разносчицей получит удвоенную наплывом заинтересованных клиентов, — это всё он узнает позже у ближайшей добродушно-разговорчивой компании, но пока       Фелис танцует: длинная клетчатая юбка не успевает за ней, бледные руки отбрасывают крестообразные тени на закопченный потолок, а крепкая шнуровка под ключицами показывает, что времени действительно прошло немало.       Они встречаются взглядами единожды, в самом конце, когда мадмуазель ле Бра опускается в низком реверансе, а Мерант отвечает ей уважительным наклоном головы, единственный из толпы соблюдая этикет, — это невозможно не заметить, это перекрывает ей весь мир, словно та алая роза, словно когда-то давно протянутая рука, словно коробка с пуантами, — и Фелис глазами торопится к его лицу, в этот раз не спрятанному тенью — и смотрит удивительно знакомо, но иначе.       Заговорить они не пытаются, — ни в этот раз, ни во все последующие, и любопытством позволительно было бы назвать единичный визит Луи Меранта в этот трактир, — он не был ей учителем и пусть, всё же он в достаточной мере коснулся её судьбы, — но подобные вечера становятся традицией, совершенно странным ритуалом, в котором Фелис снова и снова дышит танцем под разноголосую скрипку, без репетиций, без единого репертуара, без оков и ограничений, и всякий раз ищет его в толпе, а Мерант по-настоящему становится рад, что отказал ей когда-то, что не пустил на сцену, способную пленить эту энергию.       И здесь он не оценщик и не балетмейстер, а лишь зритель.       Но вопрос, — повторный, неуместный, клеймящий, — он удержать не может, поступаясь из тени к ней, разгоряченной и смягчённой усталостью.       — Так зачем вы танцуете, Фелис?       La curiosité a tué le chat, — Мерант понимает это всецело и окончательно, когда мадмуазель ле Бра, улыбаясь прямо и честно, отвечает ему:       — Потому что вы смотрите, месье.       И Луи Мерант чувствует,       что       пропал.