Карточный домик

Половица скрипнула, отзываясь на легкую поступь высокого мужчины в черной военной форме. Это место — ветхий барак — хранило их маленькую тайну. Крошечные окна-бойницы смотрели на рассветное солнце и укрывали двоих от его лучей, будто специально покрывшись тонкой пленкой жира и пыли; пустые койки, смиренно ожидавши возвращения узников с тяжелой, изнуряющей работы, постукивали железными мисками о прогнившее дерево каждый раз, как военный вставал или садился на их точно подогнанные одна под другую доски. Крыша протекала уже не первый месяц, но сейчас никому до нее не было дела. Место призрачного отдыха, как старый сундук, стало им последним пристанищем покоя. Они никогда не договаривались встречаться здесь, да и никто не приходил сюда специально. Но почему-то эти двое каждый раз оказывались тут вместе. Вот так, покинутые рабочими, ожидавшими теперь начала аппеля, ни разу не упомянув об этой глупой «случайности», повторявшейся еженедельно. Русый мальчишка семнадцати лет, со слишком взрослым взглядом глубоких карих глаз и двумя шрамами на щеках (казавшихся нелепыми на его детском лице), широко улыбался, кидая даму пик на липкий, усеянный пятнами столик, стоявший неизменно посередине барака, но на время игры передвигаемый парнями ближе к койке. Он сидел прямо так, на холодном грязном полу без штанов, и военный мог поклясться, что замечал, как острые камешки тут и там впивались в огрубевшую от постоянного ношения этой отвратительной полосатой эрзац-ткани кожу. — Твой ход, Собибор! — звонкий голос мальчишки нарушил тишину. Военный резко дернулся и повернулся на голос. Русый подросток подмигнул ему и кивнул головой на стол. «Невинный…» — горькая тоска вдруг одолела сердце парня в черной форме. Он на секунду смел задуматься о том, как могла бы сложиться судьба этого юноши, если бы война обошла Польшу. Если бы нацисты никогда не строили концлагеря. Если бы… Этих «если бы» было слишком много. Черные спутавшиеся пряди упали на бледное лицо Собибора, от чего он стал похож на призрака. — Собибор… — это там. — он указал пальцем на окошко, через которое с трудом пробивались мелкие лучики холодного осеннего солнца. — Здесь я Сергей. Здесь мы играем. И хотя полуслепой военный прикрыл почти черные глаза свои, от внимания мальчишки в полосатой рубашке не укрылась слезинка, быстро скатившаяся по щеке старшего друга. Русый тут же наклонил голову и положил остальные карты на стол. Он шмыгнул носом, а затем оттолкнул эту пародию на мебель, мигом сбрасывая прогресс игры на ноль. — Тише…тише… тшшш… — рывком (а его движения всегда были неуклюжими и резкими) запрыгнув на койку рядом с Собибором, он слабо прижался холодными губами к щеке военного, продолжая шептать что-то непонятное, но успокаивающее. — Тише…милый…милый мой, я тут, все хорошо…тише…тише, хороший мальчик, вот так… Ему было двадцать два, — немногим больше, чем младшему — но его не держали в счастливом неведении, не ограждали от смертей, учиняемых офицерами СС в собственном лагере. Обратно же, они всегда заставляли его принимать в них самое прямое участие. «Schneller!»— кричали немцы и подгоняли парня плетьми, пока он дрожащими руками пытался взвести курок… Потеха, вот же. Они надели на него эту форму, они смеялись над ним, когда он рыдал на перекличках, прося не расстреливать очередного провинившегося, потому что знал, что пулю в голову ему должен будет отправить он сам; и комендант, призванный защищать и оберегать свой лагерь, нередко сам брал в руки стек, дабы «обласкать» черновласого поляка. Аушвиц, русый подросток, выросший в привилегиях и любви своего коменданта, не знал, что такое «Эрнтефест» и почему старший друг его так боится, он не знал и о том, отчего Собибор так ценил их мимолетные встречи в зловонных бараках, где они играли в карты с утреннего аппеля до вечернего. Но почему-то он хотел защитить полуслепого капо, хотел обнять и показать, что завтра может быть лучше, чем сегодня. Однако чего он так же не знал, так это того, что и военный хотел сберечь его. Когда Собибор смотрел на Аушвица, слезы невольно сами начинали течь по лицу. Этот мальчик не заслуживал данной участи, он был светлым, милым, добрым…таким, каким лагерь смерти быть не может. И капо лучше других понимал, что однажды ему тоже придется столкнуться с суровой реальностью войны, с настоящими масштабами всего того, что творил обожаемый им Хёсс. Потому он поклялся защищать его от этой страшной действительности столько, сколько сможет. — Тише, видишь, все хорошо! — смеется. — Прости…прости… — бормочет черновласый, не пытаясь уйти от легких поцелуев Биркенау. — Ох, не за что извиняться! Ты всегда можешь быть таким со мной. Неважно, слабым или сильным, неважно, человеком или лагерем смерти! Если хочешь, я больше никогда не напомню тебе об этом…о том, кто ты. — он медленно поднес руку друга к своим губам и пару раз лизнул, выражая преданность. И, несмотря на теплоту, исходившую от слов мальчишки, военный лишь сильнее разрыдался, утыкаясь лицом в помятую рубашку Аушвица. Часов у узниковне было, поэтому сказать точно, сколько они просидели так, обняв друг друга, невозможно. Но солнце уже заходило, когда Собибор потряс младшего за плечи и тихо сказал: «Артём, они скоро будут». — А? Ой! — юноша вскочил и принялся натягивать брошенные еще утром на верхнюю койку штаны, параллельно улыбаясь другу. — А в дурака я бы все равно выиграл! — Выиграл бы, выиграл. — усмехнулся капо, поднимаясь со скрипящих досок. Пол вновь издал пронзительный визг, будто не было предусмотрено, что по нему будут ходить. — Мне пора идти. До встречи, мальчик мой. — Ага, пока! — все так же весело проговорил «Артём», не упустив шанса дернуть старшего за руку и прижаться к нему на прощание. Покидая Освенцим, военный думал, что все эти встречи были до смешного абсурдными, но в то же время они оставались единственным спасением для его изломанной души. Ветхий барак, их карточный домик, стал спасательным кругом в этом море жестокости и зверств, за который Собибор не мог не цепляться. Однажды он ему все расскажет. Однажды не сможет сдержаться и проболтается о том, что делают эсэсовцы с ним за колючей проволокой. Но это будет не сегодня. И не через неделю.