Амарант

Холодно. Пронизывающе насквозь, пробивающе ребра и позвоночник, обмораживающе конечности до кончиков пальцев, оседая инеем на ресницах и волосах... Она не должна чувствовать это. Тогда почему же ей так холодно? Спиной прислоняется к каменной стене, скрещивает руки на груди, сутуля плечи, вперяет полный усталости и изнеможденности взгляд в пол, медленно, безотчетно опускаясь вниз. Иных ощущений, помимо леденящей тело изморози, Констанция не испытывает — была бы человеком, давно утонула бы в бездне скопившихся эмоций и не выплеснутых чувств. Она тянет тонкую руку к наклоненной голове, но одергивает себя, не дотягиваясь даже до ключиц, резко поднимается и отходит от обмороженной стены. Что-то в области диафрагмы непроизвольно сжимается. Женщина судорожно дотрагивается до левого бедра и в многочисленных слоях дорогой ткани нащупывает маленький увесистый предмет. Чуть подрагивающими пальцами она хватается за небольшое карманное зеркальце, украшенное рубинами и замысловатым природным орнаментом, напоминающим стебли, листья и цветы распустившихся пионов. Вампирка подносит его к своему измученному лицу и приковывает внимание к темным глазам, ярко выделенным вязкой, липкой, пахнущей востоком сурьмой; долго вертит стекло с покрасневшим от окиси ободком, вглядываясь в каждый штрих коричневой радужки, неотрывно смотрит на ресницы, отдающие серым белки, маленькие зрачки, тонкие веки: цепляется за них, как за свет спасительного маяка, видит их вечными, незабвенными и присными. Кончик алых губ неспешно приподнимается. Констанция думает о том, как легко может сменить окружение, наряд, остричь волосы и прекратить надевать маски с чуждыми эмоциями ради чужого одобрения, вытереть сурьму, уехать на другой конец материка, теряясь в вихре светской жизни... А еще — о том, что даже несмотря на это, при каждом мимолетном, случайном взгляде в отражающую поверхность зеркала, серебро тихой водной глади, при всякой попытке уловить красоту граненного бокала в свете мерцающих фонарей невольно утонет в собственных глазах. И вспомнит обо всем, о чем так яростно хочет забыть. Эти мысли жестоки. Они беззвучно, с особой садистской беспощадностью душат, лишают необходимого кислорода даже неживое, тонкой липкой паутиной расползаются по груди и застилают запутанный, так отчаянно желающий найти ответы на множество вопросов в самом себе разочарованный взгляд. Бессилие омрачает. Констанции донельзя хочется согнуться в приступе истерики, выпустить вихрь эмоций на волю, вцепится в собственные волосы, рвать их и кричать так неистово, как только позволят голосовые связки — она зажмуривается и еще несколько мучительно долгих мгновений держит зеркало на весу, сжимая его особенно крепко и закусывая внутреннюю часть сухих губ. Резким движением вампирка возвращает предмет обратно в маленький карман и, пытаясь подавить, утопить в бездне чернеющей души нарастающую злость на мир, себя и ненавистного мужа, подходит к узкому окну, отвлеченно разглядывая узор кованой решетки. Со всей силы впивается длинными ногтями в гранитный подоконник, пытаясь сбросить напряжение, продолжает дёргаться от нестерпимого холода и угнетающей тоски. Из щелей, проделанных временем и, как однажды сказал ей мальчишка-садовник, "небесными нимфами", в помещение задувает пропитанный ледяными каплями, висящими в воздухе, ноябрьский ветер. Он напоминает женщине ее саму: такой же брошенный и покинутый кем-то свыше, бессмертный, потерянный, обречённый навеки скитаться по свету в поисках пристанища и мимолётного утешения. От мыслей о садовнике вампирка содрогается и всеми силами старается не зацикливать на нем свое внимание, отбросить их далеко в сторону. Она и без этого дала ему все, что нужно — в чем-то даже больше; нежный юноша только выглядит слабым и безвольным. Безжалостность холодных городских кварталов, где Констанция однажды обнаружила его голодным, истрепанным, искалеченным, закалила его, не дав проникнуть тьме в неомраченный храм его светлеющей души. Ей было совершено все равно на то, что о нем думают другие. Она нисколько не желала мирится и считаться с чужой глупостью и неразумием. — Винсент... — вампирка медлит, почти по слогам проговаривает его, как ей сейчас отчётливо видится, красивое имя, словно вновь впервые пробуя на вкус привезенное кем-то из многочисленных бессмертных знакомых в качестве сувенира сухое вино из Нового света. Последнее в неравной схватке явно терпит поражение; женщина отворачивается от окна и слышит, как серьги с амарантовыми рубинами с силой ударяются о тонкую белоснежную кожу ее длинной изящной шеи. Констанции кажется, что последние несколько десятков, сотен лет проходят где-то не здесь, где-то очень далеко, совершенно мимо нее. Она плохо понимает, не успевает, не может достаточно крепко ухватиться за без конца ускользающий из-под самых кончиков пальцев, уже давно покрытых плотными мозолями от бесконечных падений, циферблат часов непрекращающейся жизни. Придерживая подол объемного бордового платья, Констанция проходит по длинному темному коридору: нечеловеческое зрение, несомненно, позволяет отлично ориентироваться и в таком ничтожном количестве света. Мертвецки бледная, даже сильнее, чем обычно, кожа придает ей еще более прискорбный и безутешный вид, просвечивает черные вены, без малого сияет от собственной белизны. Женщина помнит, что где-то там, в другом крыле величественного сумрачного замка, гости собираются на праздник ее вечной жизни; курят, пьют алкоголь, кровь прекрасных юношей и невинных девиц, ждут задержавшуюся, потерянную виновницу торжества. Она знает, что кого-то из служанок наверняка отправили за ней. Очень не хочет ни с кем сталкиваться. Понимает, что не сможет сдержаться. Выходит наружу, в затуманенный сад, пропитанный кисловатым запахом сырой земли, рябины, преющих листьев и цветущих хризантем — не ощущает, но сознание отчётливо твердит об этом. Вампирка безразлично оглядывается по сторонам и обнаруживает большие садовые ножницы, оставленные в сухих ветвях уже скинувших листья низких разросшихся кустов. А потом видит его. — Ты подготовил все, о чем я тебя просила? — она мгновение собирается с духом, показательно горделиво вскидывает голову и выпускает ткань своего наряда из рук, — сегодня мне нужны только белые розы, ты не забыл об этом, Винсент? — Констанция сжимает пальцы и прожигает его испепеляющим, пронизывающем до самого нутра взглядом, слегка задерживаясь на прядях чужих вьющихся пшеничных волос. У него на языке — сухая горечь, перемешанная с привкусом соленого железа и зверобоя. Садовник испуганно распахивает глаза, больше всего на свете боится подвести, разочаровать ее, не выполнить поручений вампирки в полной мере, но в конце концов находит в себе силы на нервный кивок. Замечая одобрение в темном глубоком взгляде, Винсент немного расслабляется, облегчено выдыхает и вновь принимается за работу. Его руки почти такие же тонкие и изящные, как у стоящей рядом женщины; они в многочисленных ссадинах, исполосаны царапинами от колючек и постоянно цепляющихся веток, сейчас бережно держат несколько цветов, оттенком напоминающих свежий, только что опустившийся на сонную землю декабрьский снег. Он ничуть, нисколько не страшится ее редких приступов гнева, потому что знает: она никогда не хочет причинять ему настоящий вред. В своих чрезмерно ярких снах каждую ночь он встречается со своей госпожой: безмятежной, счастливой, лишенной всех ежечасно гложущих конфликтов, живьем пожирающей душу тоской и унынием. А еще верит, что однажды ему вовсе не нужно будет закрывать глаза, чтобы увидеть это вновь. Винсент аккуратно прижимает ветки, обезопасившие себя острыми шипами, к груди, немного мнется, испытывает неуверенность и не знает, насколько вежливо и уместно оставлять ее наедине с собой сейчас; несмело решается и уходит, чтобы поставить цветы в последнюю вазу и окончательно успокоиться, не переживать о не доведенной до конца работе, не быть свидетелем шумного, громкого празднества. Сегодня меланхоличная улыбка почти не сходит с его потрескавшихся, искусанных губ: день рождения Констанции в его воображаемом календаре равносилен Рождеству. Но госпоже сегодня триста. И это, несомненно, усиливает важность и радость, испытываемую от одних только мыслей о столь значимом празднике. В триста раз. Она провожает его задумчивым, отчасти отсутствующим взглядом, хмыкая и несильно хмурясь; сколько бы ни старалась, мрачнее промозглой погоды ей явно не стать. В бессчётный раз за сегодняшние сутки начинает накрапывать неприятный, раздражающей своей непонятной, непринятой слабостью мелкий дождь. И пускай зонтик — ее излюбленный атрибут, сейчас она не уверена, даже предположительно не может сказать, где находится по меньшей мере хотя бы один из ее обширной, роскошной, собирающейся столетиями коллекции. Уверенная в собственном одиночестве здесь и сейчас вампирка обессиленно садится на холодную мраморную лавочку, упирается в нее ладонями и переводит взгляд на молчаливую неподвижную статую ангела с массивным крестом в руках, оплетенную вечнозелёным цветущим пурпуром по весне плющом. Она неизменна. Она здесь столько, сколько Станци себя помнит. Этот сад — ее бессмертная, нетленная, пронесенная сквозь вуаль неугасимости, вечности, безвременья, одухотворенная любовь. Позволяя Винсенту заботится о нем, не царствовать, но, трепетно одаривая ласковыми, нежными лучами его молодой души, поддерживать, сохранять его в первородном, одновременно с этим — в аккуратном, опрятном, приятном виде, Констанция отдавала ему маленький нержавеющий ключик к дверям собственного сердца. Вдруг женщина замирает, к удивлению даже для себя настороженно изучает его вдоль и поперек, пытаясь отделаться от мысли о нехватке чего-то крайне важного, но одновременно с этим совершенно неуловимого и призрачного, туманного, как серебряная дымка в предрассветные мгновения. Старается отмахнуться и выкинуть это из головы, но вновь вперяет взор в мраморного ангела и ощущает, как руки опять начинают трястись. Что-то на затворках сознания болезненным битьем хрусталя заставляет вампирку вздрогнуть, сравнить безжизненный кусок камня с собой. Он напоминает Станци о временах старых, как мир, когда она была не взрослее семнадцати: молящуюся на коленях мать и ее неистовые крики, мертвых братьев и сестер, белое свадебное платье, что больше напоминало саван, дряхлого сурового мужа, некрасивого внутри и снаружи... Ее первые шаги по этому саду и трепетное чувство, разносившееся эхом от отзывающихся древних статуй, рассказывающих ей о том, что они на ее стороне, всегда здесь и всегда рядом. Были, есть и будут. — Госпожа, а почему вы не празднике? — женщина поворачивает голову в сторону звука, отмахиваясь от непрошенного укола колючего стыда, — разве что-то пошло не так? — Винсент пытается скрыть тревогу, поселившуюся в его светлых глазах, но выходит у него, откровенно говоря, плохо; искренне надеется, что не сбил ее, не прервал ход ее мыслей слишком резко и неучтиво, не поставил в неловкое, неприятное положение. Если бы на месте юного садовника сейчас был кто-либо другой: суетливая служанка, насмехающийся супруг или его очередная не долгоиграющая спутница, претенциозные гости — вампирка бы вспыхнула, подобно фитилю свежей свечи, повысила бы голос на несколько тонов выше, недоверчиво отправив собеседника туда, куда ему, по её мнению, надлежало отправиться сильнее всего. Но сейчас Констанция не ощущает даже мимолетного раздражения. Немного переживает. Она знала, что он придет. — Разве мое присутствие там что-то изменит? — женщине отчаянно не хочется разделять момент своей слабости с кем-либо, даже с ним. Она бросает неозвученный вызов, мечется, неожиданно для себя осознает, что пытается внутренне отгородиться, выстроить высокую каменную непроходимую стену между ними, откидывая длинную прядь от задумчивого слегка нахмуренного алебастрового лица. — Это ведь не совсем правильно, Констанция, — вампирка давно позволила ему обращаться к себе лишь по имени, но он следует ее совету только в чрезвычайных, поистине требующих этого ситуациях, — Если это ничего не изменит для них, то для Вас... — Винсент подчеркивает последнее слово мягко, как касание до подтаявшего воска. Он пытается подобрать самые правильные, самые нерезкие для нее слова, но прекрасно осознает, что это — отвратительный довод, ничуть не убеждающий госпожу в обратном. — С чего ты вообще решил, что имеешь право судить о неправоте моих действий? — из ее краснеющих уст вылетают страшные, леденящие слова; женщина вскакивает со скамейки и кривится, отходя в сторону, тихо ругается на странной смеси французского и немецкого, отворачивается из-за смоляной слезы, одиноко стекающей по худой бледной щеке, хочет убежать, скрыться от него, от этого чертового праздника... И от себя. Больше всего на свете.