Кодовое название

Горячий сухой воздух обжигал края ноздрей, комната плыла, мозги тоже плыли от жары. Кажется еще чуть чуть и начнут отклеиваться обои от стен. Руки мокрые, соленые и липкие. Нельзя даже вдохнуть глубоко, чтоб не обжечь ноздри и не почувствовать запах терпкого пота и спиртовых духов. Шторы предсмертно бьются об подоконник в агонии, их трепает еще более раскаленный воздух с улицы. Все в этом месте невыносимо. Монотонное жужжание старческого голоса гудит в голове, которая и так раскалывается от духоты. Как сквозь кисель глухо раскатываются постукивания из коридора. А вообще не так уж и глухо, довольно звонко постукивания бегут по кафелю снаружи. А там наверное прохладно, каменные плиты звенят как сосульки или бубенцы… Они уже почти-почти добежали, вот если бы эти бубенцы открыли дверь, чтоб впустить немного холодного воздуха. Можно даже приподняться, отлепив влажное лицо от стола, чтоб сквозняк прошел по потной коже. Бубенцы уже добежали до двери и уже вот вот она откроется… – Ребят, я быстро не вставайте, урока английского не будет. Можете домой идти. Класс отлипает от своих влажных мест, и комната начинает гудеть от ребячьих криков радости. В потолок летят кепка и тетрадки, шебурашние концелярии, портфелей мешается в какофонию. – А ну сидеть я сказал, бараны! Уйдете, когда я вас выгоню. Какофония. Какое смешное слово ка-ко-фония. Ка-ка… Фония. Н-да. Еще чуть-чуть и мозги Джона точно вытекут через уши. Он как настоящий стратег уже все продумал до того, как завуч, сказала, что английского не будет. Его уже давно нет, это не новость, хоть школьники так этому обрадовались, преподаватель ушел месяц назад, или больше, и замену ему не нашли. Чудом будет, если в итоге английский будет вести не физрук. Вместо этих уроков можно пойти с ребятами на речку, там сейчас прохладно… Хе-хе, ка-ка фония. Почему ка-ка? Если фония то понятно… – Проваливайте, окна закроете, – Джону так надавили на затылок, что тот чуть не ударился лбом о парту. – Газ! Ты мне чуть нос не сломал! – Соуп жалобно потер затылок. – Чтоб не втыкал, может посимпатичнее станешь, – он сказал уже на низком старте, чтоб бежать от Соупа за свою шалость. – Я тебе сейчас покажу симпатичнее, мудила, – Гэррик, славный парень, в их компании он – голос разума, наверное как бы странно это не звучало. Это даже многое говорит о их небольшом братстве фриков, самый адекватный их член - далеко не адекватный в обществе других школьников. Как и у всех в компании у него была своя кличка - Газ. Она появилась совсем случайно и, не расскажи Гэррик под большим количеством расспросов Соупа об этом, возможно он бы единственный окликался по имени. Вопреки тому, какой статус Газ носит в компании, иногда в его жизни происходят такие случаи, когда задумываешься, как так вышло, что он еще жив. Например его кличка пошла от случая, когда он случайно оставил шрам на руке не аккуратно пользуясь баллончиковым дезодорантом, который отец принёс со своего завода, на котором работал. В итоге даже шрам остался, он напоминал сигаретный ожог, такой маленький на тыльной стороне ладони, ближе к большому пальцу. Джон иногда задумывался о том, что возможно это действительно ожог от сигареты, но не сильно придавал значение такой мелочи. – Я тебе покажу симпатичнее, я секс-символ! – Соуп натирал короткие волосы Газа с таким усердием, что они начинали искриться и щипаться статическим электричеством, пока тот раскрасневшийся валялся на полу в мертвой хватке Соупа, раскинув длинные юношеские ноги как препона для всех, кто выходил из кабинета Роуч как самый главный хранитель порядка, ведь пока самый адекватный валялся на полу, Роуч становился его заместителем (Соуп символично в этом списке по адекватности находился в самом низу) наворачивает круги вокруг, как шаман с бубном, мыча и махая ручками, Роуч был из них самым малым, не по возрасту, но по телосложению, и по росту мог соперничать только с длинными ногами Геррика. Неотъемлемый член школьной ОПГ, он прекрасно вписывается в фриковатый состав, гордо нося отличительный знак - свою кличку. Он наверное стоит их всех, скрытая сила в этой малявке. Никогда не знаешь, что от него ожидать. Как говорится – в тихом омуте… А омут был очень тихий, почти немой, звук из его рта, уже можно расценить как что-то из ряда вон выходящее. Есть предположение, что он стесняется неведомой конструкции для зубов, которая состоит из проволок и кажется даже поршней или странного рода петлей, рассмотреть сложно, он носит эту неведомую систему с двенадцати лет, она полностью видна иногда, когда он ест, и никогда одного и того же цвета, что была видна раньше в его кровожадный пасти. То ли он специально ее раскрашивает в разные цвета, то ли взял в привычку есть пастельные мелки. Джонни иногда шутит, что Гари переломал всю свою челюсть, когда перегрызал пуповину, вылезая из своей мамы. За его позывным тоже стоит история о бесстрашие. Как-то он поспорил, что съест таракана за деньги, но кажется, что он был бы и сам рад его съесть, возможно даже заплатил за это, просто чтоб лишний раз покошмарить друзей. Он уже сдался наворачивать круги и просто взял обоих за патлы поворачивая их головы в сторону несущегося на них ураганы. Те самые бубенцы сейчас звучали как адская дробь, которая неслась на двух, протирающих пол своими спинами, юношей. Как обычно не к добру, и как обычно это “не к добру” относилось в первую очередь к Джону. – МакТавиш, к директору, живо, – Роуч мстительно каждому щелкает по носу, мол: “Ага! А я вам говорил, ну не говорил, а мычал, и вообще вы оба тупые.” Или что-то вроде того. – Надеюсь, тебя наконец-то исключают. – Только в твоих влажных снах, Газ, где буду я, ты, а еще твоя ма… – Да заткнись ты уже, пока тебя реально не выгнали, – Газ больно ударил в спину, давая дополнительное ускорение в сторону намечающихся проблем. – У речки, помните? – Помним, – друзья провожали его как будто больше не увидят, и это при том, что МакТавиш бывал в кабинете директора почти так же часто, как дома. Он даже потихоньку перетягивал с каждым посещением по вещичке и уже был близко к тому, чтоб не отличить свою комнату от “любимого” кабинета, всякие важные бумажки, которые были скручены в самолётики, лодочки и зверушек, статуэтки, большое количество ручек, и куча разной другой стыренной концелярии. Его комната и без этого была похожа на склад разного хлама, странные артефакты были прибиты к стенам, к двери, лежали на подоконнике, приклеены к потолку. Целые конструкции из красивых камешков, в углу возле шкафа стояла красивая палка, карнавальная маска из дерева в виде белого черепа висела на люстре и вечером её пустые глазницы стреляли лучами электрического света. Дорога к кабинету директора уже кажется такой родной и знакомой, что аж больно. Реально больно. Обычно такие визиты заканчиваются поркой от отца, что Джонни уже физически чувствует, как натренированная собака. Но в этот раз что-то не так. Так сразу и не поймешь, что конкретно, просто чувство, неспокойное. Хоть Джонни обычно и не прислушивается к своей интуиции, но что-то неочевидное явно выбивалось из привычного порядка - то ли лампочки как-то неестественно мерцают, то ли воняет чем-то. Страхом. И буфетом, который как раз был по пути, но по большей части страхом. Какая-то атмосфера висела тягучая. Соуп осмотрелся по сторонам и действительно, хоть учебный день ещё не закончился, школьников в этом крыле не было от слова совсем, никого, да хотя бы тех наказанных бедолаг, сидящих на скамье перед директором, это его любимое издевательство, никаких после-учебных-часов в кабинете, только неудобная плоская скамеечка перед окном его кабинета, на которой нужно сидеть до посинения ягодиц, Джонни знает не понаслышке, вокруг не было никого, из-за чего этот коридор приобрёл какую-то несвойственную ему неправильность. Когда Джонни мучительно дошел до угла, за которым и должно находится злополучное помещение, видит, что в кабинете директора уже кто-то есть, нельзя конечно утверждать наверняка, то ли это все разбежались из-за этого кого-то, или из-за того, что уже никого нет, человек казался страшнее, излучая такую ауру, что хотелось бежать куда подальше. Неужели это сама смерть с косой пришла за Шеппардом? Джонни был бы просто в экстазе. Фигура была массивная, вся в черном. В тусклом освещение она была широкой тенью, которая поглощала в себя все окружение. Вдруг это… Что-то… Поворачивается, очевидно обладая паранормальными способностями чувствовать присутствие лишних глаз. Соуп инстинктивно прячется за углом, даже зная, что по сути ничего противозаконного в этот конкретный момент не сделал. Ну посмотрел и посмотрел, что ему теперь, глаза выкалывать? Просто эта фигура казалось чем-то настолько потусторонним, что как будто обычным смертным не суждено ее видеть. Это точно смерть. А может она пришла за Джонни? И сейчас сидит и отпрашивает его у директора с занятий на оставшуюся… Вечность получается? Джон был бы не против. Дверь открывается, и демоническая фигура начинает тихо шелестеть в сторону Соупа, он несмело отлипает от угла и идёт на встречу, в объятия своей судьбы, наконец-то будет весомая причина прогуливать уроки. И их глаза встречаются. Как будто две дырочки, проколотые в самом полотне мироздания, настолько они черные и глубокие, заглянули внутрь, залезли в каждый не прибитый и не заколоченный уголок, под все плинтуса и щели души Джона, и, не найдя там ничего интересного, спрятались за прозрачными, белыми ресницами. Фигура оказалась мужчиной, возможно не настолько сверхъестественной, но безусловно вселяющей страх. Его образ был высоким, он угрожающе, как грозовая туча, нависал над всем вокруг себя. Нависал над людьми, шкафами и полками, как выглядят которые, в связи с не настолько большим ростом, Соуп мог только фантазировать. По его лицу то тут, то там встречались зажившие рубцы, они как рельеф песка на дне океана искажали относительно молодое лицо, перерезая щеки, лоб и губы. Красота у этого мужчины была необычная, не то, что этого человека вообще хотелось рассматривать как “красивого.” Он не был уродлив, но не был смазливым или наоборот маскулинным, что-то среднее, что-то от всего и от ничего одновременно. Хоть он и был порядком выше Джона, во взрослом мире его можно было бы считать как “не сильно выше среднего.” Но не внешность нагоняла на него зловещий флер, а как раз то, как он держится: ходит тихо, смотрит твердо, губы прижаты друг к другу. Джонни видел такое, когда его папа собирался его воспитывать после очередного вызыва к директору, или когда он просто злиться, или когда просто злиться на Джона, у него также поджимается рот и он уже на каком-то базовом уровне испытывал ужас, даже когда папа просто так это делал, без подоплек. Как бы там не было, место в кабинете освободилось и можно уже становиться в классическую позу провинившегося. И так, ноги на ширине плеч, руки в замок в районе живота, голова обязательно опущена, взгляд в пол. Начали упражнение. А директор сидел, как будто сам был напуган гостем, ну или по крайней мере легко обескуражен. Он сидел и тупо смотрел перед собой, даже не замечая МакТавиша, хотя обычно представление начинается прям с порога. Видимо гость принёс какое-то разнообразие в эти стены. – Директор Шепард? У Вас все в порядке? – Соуп помахал рукой. Его лицо сразу искривилось в чем-то между отвращением и раздражением, как только он заметил кто зашел в его кабинет. – МакТавиш, – он обычно рокочет эту фамилию сквозь зубы, с гримасой злости. Она как яд для него и только упоминание заставляет его лицо сжиматься как изюм, что выглядит забавно, потому что вся остальная часть его черепка остается такой же гладкой и розоватый как у младенца. Его маленький нос погружается в глубь злых морщинок и выглядит как потерявшийся в шторме буек. Но сегодня особенный день, необычный. Директор говорит довольно спокойно и не жмурится как изюм, не так сильно как обычно по крайней мере. – Сядь, – такой серьезный тон, ух, как же тут устоять, – это не первый наш с тобой разговор, но последний. Через три месяца кончается учеба и стоит вопрос о том, что ты не выйдешь из этого заведения с аттестатом. Особенно с твоими прогулами. Я не буду говорить твоим родителям, этот разговор останется между нами. И если ты, – директор наклоняется ближе переходя на интимно тихий бубнеж, его лицо теперь сильнее освещено мерзкий светом зеленой лампы, и он походит на змею в своем логове, – продолжишь в том же духе, я изведу весь твой род, МакТавиш.Ты меня понял?! – Есть, сэр, да, сэр! – Перестань паясничать, проваливай отсюда! – Так точно, сэр! У вас очень красивая лампа, сэр. – МакТавиш! Если ты думаешь, что я не заметил пропажи вещей, ты глубоко ошибаешься! Весь твой род, слышишь меня, весь твой род! Искрометные ругательства ударяются об закрытую дверь. Это даже забавно и никогда не наскучит, с каждым разом как будто становясь интереснее, можно бесконечно собирать галерею мерзких выражений лица Шепарда и никогда не повториться. – Весь твой род, так и сказал? – Газ кидал камешки, и они с игрушечным звуком бились об мелководье. – Ага, а еще там был какой-то мужик, весь в черном, два метра ростом, и лицо все в шрамах, как будто он ночь провел с твоей мамой, – терпение Газа, обычно в части про маму, подходит к концу, и начинается обычное бытовое насилие с участием кулаков, палок и речки, что будет доступнее по ситуации. В этот раз божественные силы, и Роуч, отвернулись от Соупа, и ему больно прилетает учебник английского, такой в тонком переплете из гибкого картона, который пачкается от одного вида пыли. Вышел скорее не удар, а пощечина знаниями. – Ай, Роуч, ты вообще на чьей стороне? – Роуч как обычно закатывает глаза, он делает так всегда, когда окружающие не могут прочитать его скрытые сигналы, хотя сам виноват, мог бы и промычать что-то хотя бы приблизительно членораздельное, а не выбирать насилие, как способ коммуникации. Книжка плюхается в воду и почти моментально покрывается речным илом, приобретая с каждый секундой все более забытый вид. Газ берет в руки из воды казенное имущество, задумчиво счищая грязь со страниц. – Если ты хотел меня убить, надо было кидать химию, там точно летально. – Ребят, а может тот мужик новый учитель английского? – Роуч с облегчением, что его посыл поняли, растягивается на камнях, Джон думает о том, каким же всё-таки маленьким он кажется на фоне горячих булыжников и широкой речки, с такой по-детски белой и гладкой кожей, на его открытой солнцу груди даже волосы не растут, хотя у самого Джона его счастливая дорожка от пупка начала расти ещё года два или три назад, а волосы на торсе, хоть и выглядели слегка седыми, смешав в себе белесый детский пушок и чёрные барашки, покрывали почти всю его широкую грудь. – Думаешь Шепард окончательно сошел с ума и решил брать зэков на работу? – Газ многозначительно жмет плечами все еще теребя страницы учебника, – н-да, тогда мы точно пропали. – Тебе на пользу пойдет, возьмись за голову наконец, еще чуть чуть и Шепард тебя, без шуток, выгонит, – Газ лепетал вокруг Соупа, доказывая ему насколько важна учеба и как он безответственно к ней относится, его голос превращается с очередной нотацией в писклявую ка-ка-фонию, и у Джонни опять заболела голова. Она давит и давит на барабанные перепонки, и мозги снова начинают вытекать через уши.        Эти нотации, как обычно вводят Соупа в транс, глаза расплываются и лицо приобретает туповатое, не обремененное умными мыслями, выражение. Он уже не заметил как доковылял до дома, осторожно пробираясь внутрь, чтоб не выслушивать нотации, но уже от мамы: “Джонни, учись,” “Джонни, ты должен быть лучше чем мы с отцом,” “Джонни прекрати разочаровывать.” А Джонни может и хотел бы, но школа, учёба вызывает в нём такое опустошающее чувство, усталости, обреченности, что хоть на стенку лезь. Как сейчас, ничего не делал, а уже устал, и в черепушке была пустота, которая в свои пределы ничего не пускала, надувшись внутри шариком и закрыв все входящие и выходящие отверстия. Джонни ненавидел это чувство, и он ненавидел школу за это чувство, напоминало ему насколько он беспомощен, что даже не может сделать базовых задач в обучении, не почувствовав себя выжатым, уставшим и от того бесполезным. Родителям не нравилось, Шепарду не нравилось, Газу и даже Роучу, хоть он, как самый настоящий друг, об этом не скажет. И новому учителю это не понравится. И Джон возненавидел его, как и всех остальных учителей, заочно. Он представил, каким способом этот будет показывать свое презрение к отстающему звену перспективной американской молодежи. Будет ли он кривить губы, что его шрамы исказят его лицо как нитки натянувшие ткань совсем недавно купленной одежды. Или он будет кричать, пыхтеть и морщиться как Шепард. Или он будет молча протыкать Джонни черными глазами, с молчаливой ненавистью, что еще страшнее, потому что эти глаза… Наверное последние глаза в этом мире, которые не смотрели на Джона с разочарованием. Смотрели с безразличием, но не с разочарованием. И Джон возненавидел его так же сильно, как ненавидел себя. А потом и всех остальных, и так по кругу, пока не уснул. Прохладный ночной ветер трепал страницы дневника лежащего на его груди, он переворачивал страницы, как будто читая весь тот негатив, что МакТавиш выливал на грубые шероховатые страницы, вчитываясь в кривые слова, дул, чтоб подсыхали еще мокрые кляксы, упавшие на страницы в спешке. Единственный и самый преданный читатель его дневника, который навещал Джона каждую ночь, чтоб прочитать очередные главу его вечно пишущегося романа. Он незаметно приходил и уходил на рассвете, оставшись незамеченным. Его подменяли яркие утренние лучи, которые предупреждали, что очередной день прошел и время для нового. Джон проснулся поздно, не заметил будильник, родителей и вообще никого, проспав чуть ли не до обеда, и скорее всего, если ребята были правы, урок английского с новым учителем. Ну и ладно, думал Джон, он уже точно никуда не успеет. – Соуп! Ты не представляешь, Роуч был прав, этот мужик, про которого ты говорил, действительно наш новый учитель английского! – О, неужели, – Соуп с интересом отложил дневник, – и что было? – Он почти не разговаривал, – Газ сказал усаживаясь вместе с Роучем на горячие речные камни, – раздал нам листки и сказал написать эссе о себе. – Как-то скучновато для первого впечатления. – Нам тоже так показалось, – стало как-то тихо, видно главный заводила компании сегодня не в духе. – Соуп? – Газ слегка встревожился, у Джона такое бывает, он бывает уходит в себя и после в школе не появляется долгое время, – ты же придешь завтра? На урок английского. Солнце такое приятное, не жаркое как вчера, стеклянная вода аккуратно огибает бледные ноги опущенные в неё, в камушках пробежала ящерка. Вот бы оно не заканчивалось… У Джона всегда плохо получалось описывать свои чувства, но то, что он чувствовал сейчас хотелось задержать на подольше. Почему-то казалось, что скоро это кончится. Даже Роуч был каким-то особенно тихим, видимо они не разделили его восторга сегодняшним днем. Соуп кивает, сщурившись, слегка улыбаясь. Почему-то стало тоскливо. Школьный день проходит как обычно, вроде не мешки тоскать, а сидеть все-равно тяжело. Такие же мокрые ладошки, такой же горячий воздух и эти занавески… О эти занавески, стучат туда-сюда по подоконнику, кроме них в классе ни звука, все необычно тихо сидят. “Что этот мужик с ними сделал?” Думает он, обычно даже у самых неприятных учителей в их отсутствие шум и гам, как будто он есть, где-то за спиной может быть, Джон не заметил его? Когда он заходит атмосфера становится ещё невыносимей, все-таки он был не за его спиной. Новый учитель выглядит так инородно в комнате с персиковыми стенами, такой как тучка на ясном небе, кажется, он тоже чувствует свою непринадлежность к этому месту. МакТавиш даже скучал по этим глазам, чёрным дырочкам, слегка скрытые прищуром, он думает, сколько ему понадобится времени чтоб эти глаза начали искриться от гнева. Стало интересно, как бы это выглядило. Ему не сложно представить, как люди зляться, столько лиц он перевидал. Но тот просто кивает толпе школьников, окидывая их взглядом, задерживаясь на одном конкретном. – Страница 258, – вопреки ожиданиям от этого человека голос у него не ракочет загробным басом, как это мог представить себе Джон, а совсем наоборот, без скрытой угрозы, довольно ровный и мелодичный даже в каком-то смысле юный, хоть и довольно низкий. Сиплый, сорванный, как будто все другое время его жизни он разговаривал только криком, а сейчас эта сипотца делала его таким же лоснящимся как шепот. Он встал, и вместе с шелестом страниц тихо подошёл к Джону, что тот и не заметил сразу, пока не оторвал глаза от учебника. На его парту мягко упал лист бумаги, придавленный бледными пальцами, которые были чуть короче чем широкая ладонь, Джон стал обращать на это внимание, когда его мама сказала, что такие руки созданы для работы, у него самого были такие же. И какой ужас, на пальцах учителя тоже были шрамы, до этого Соуп думал, что на подушечках пальцев шрамы не остаются. – Почему тебя не было на прошлом занятии? – “У всех злодеев британский акцент, это точно,” теперь он казался ещё инороднее, чем раньше, в месте где никто не выглядил и не говорил как он. “Может только дискомфорт сдерживал его от проявления его злобной натуры?” Вдруг подумалось. Джон не лучший ученик, но он точно не плохой человек, и точно не из трусливых. Он встает и честно смотрит учителю в глаза, запрокидывая голову. – Не хочу лукавить, сэр, скажу честно — я проспал, – и продолжил с легкой заминкой, – не могу обещать, что это не произойдет ещё раз. Учитель прикрывает глаза. Соуп думает о том, что так он будет злиться – закрывать глаза, вздыхать и ругаться себе под нос, наверное что-то вроде “проклятие,” или “чертов ад” или “МакТавиш, ты самая большая проблема в моей жизни,” или любое другое обзывательство придуманные за долгие годы Шепардом. Но учитель не ругается, даже не вздыхает, а спокойно и с хрипотцой говорит: – Останешься после занятия, а пока пиши эссе, – и так же быстро потеряв любой интерес, как в их первую встречу, его чёрные глаза-дырочки прикрыли короткие белесые ресницы. – Я прочёл ваши сочинения, – он медленно прошёл до учительского стола, – спасибо, – он слегка мешкал, нехотя продолжая, – будет честным, если я тоже расскажу немного о себе. Для тех, кого не было на прошлом занятии — меня зовут Саймон Райли, ваш новый учитель английского. Я бывший военный, совсем недавно ушёл в отставку, пришёл к вам в школу по второму гражданскому образованию, служить я больше не могу, в связи с травмой, – он опять мешкается, здоровый и серьёзный дядя чувствует сильный дискомфорт, говоря о себе, – это всё, что вам нужно знать. Получилось довольно неловкое первое знакомство, ещё какое-то время в аудитории висит тишина а после начинается тот самый урок английского, который ведёт прожженный военный, без прелюдий, сразу к делу. Когда он кончается Джон долго сидит на своем месте поглядывая на учителя, который внимательно читает его сочинение. Соуп начинает сомневаться в своей идеи описать их первую встречу, о том какие у него шрамы, перерезающие его лицо, паранормальная фигура и чёрные глаза-дырочки. – МакТавиш, – серьезно начинает учитель, не убирая глаз от кривых букв на помятой листе, – перед тем, как я заступил на должность, Шепард предупредил, о том, что от тебя больше всего проблем, – он решил начать серьезно, не лукавя, – я не хочу конфронтаций, поэтому давай будем соблюдать одно условие. Мне абсолютно по барабану, как ты общаешься или ведешь себя на других предметах, давай только договоримся, что у меня ты не будешь подрывать дисциплину, либо ты не ходишь на мои занятия вообще. Я согласен не ставить тебе “пропуски”, – его чёрные глаза снова заглянули в душу, проверить, не появилось ли чего нового за её не прикрученными щелями. Джон помотал головой слегка. – Но сэр, а как же испытывать Ваши нервы? – Джонни широко, но слегка нервно улыбнулся, и учитель подзывает его движением руки, когда он подходит тот с абсолютно непроницаемым лицом, говорит: – Следи за своим языком, – и чуть погодя, смотря ему глубоко за зрачки, добавил, – во взрослой жизни это тоже пригодится. Соуп потупил взгляд, пока суровый мужчина снова вернулся к его сочинению на маленьком желтоватом листке в его широких руках, он его давно прочитал, но видимо никак не мог подобрать правильные слова. Когда он их находит Джон ожидает совсем других. – Знаешь, я хочу верить, что Шепард ошибается на твой счёт. Ты одарённый, но точно отбился от рук, – он кладет лист на стол и смотрит ему в глаза, размышляя. Сам МакТавиш уже пару минут стоит перепуганный и потный, такие перемены в разговоре точно не идут на пользу его нервной системе, – подпиши, мы это сохраним и пойдем, поговорим. Джон стоит в оцепенении, растерянный, пока его учитель собирает вещи в ободранный и потертый портмоне. Немного подумав и попереминавшись с ноги на ногу Джон решает отдать ход событий велению судьбы и просто поддаться моменту. Учитель уже ждет его на пороге, когда Джонни наклоняется к столу, берёт острую чернильную ручку и выводит осторожно имя и дату, скребя тонкую бумагу острым наконечником в самом уголке неровно оторванной бумаги: “Джон МакТавиш, 6 марта 1944 года. ”