Слияние на крови

Тишина пустого мира давит на его виски тяжелым непомерным грузом, ударяющего подобно молотку по голове абсолютным безмолвием — темный и светлый мир снов смешивается на границе реальности в непримечательно серый цвет, растекающийся толстой грузной длинной полосой мертвой грани мироздания. В существовании пустоты в слиянии снов меркнет память о певчих птичьих голосах, которые звучали всюду в светлом сне — Лололошка шагает неуверенно по широкой полосе, разграничивающей миры. Голову вверх поднимает, увидев как над ним свисает Джон не обремененный законами физики о гравитации, стоит вальяжно, засунув руки в карманы — Лололошка обеспокоенно губы кусает, не представляя как мир так ломается уничтожая все возможные законы. — А ты на потолке стоишь, Джон, — ему в ответ улыбаются нахально криво, поправляя солнечные очки, спавшие на кончик носа. Ему будто бы собственное отражение улыбается, без зеркал в кривом неровном пространстве, что не должно было существовать — отражение непослушное, инверсивное, совершенно на самого Лололошку не похоже: ни опытом, ни душой. — А с моей перспективы на потолке как раз таки ты стоишь. Джон, недолго думая, шагает в пропасть, прямо перед Лололошкой, сделав почти идеальное сальто, отряхнувшись от невидимой пыли, которой и не существует в этом пограничном мироздании разума и выдумки, шипящего белым шумом в голове. Он стоит к Лололошке слишком близко, не планируя отойти на пару шагов назад, пресекая личное пространство, отсекая его словно невидимым острием ножа. «Ну что, новый мир, новое измерение, пошли», — поворачивается на низких каблуках, без скрипа и шороха, ступая быстро, едва ли не пританцовывая. Лололошка смотрит в уходящий силуэт, так и не сдвинувшись с мертвой точки, видя перед глазами размытые воспоминания всех ушедших, которых он оставил в один момент — серый цвет безжизненного света превращается в почти черный, захватывая мысли, будто липкой патокой, приставшей к коже светлых ладоней въедливым резким мазутом. Шаги рядом настораживают отсутствием звука любого, безмолвно опасные, как поступь дикого зверя; тяжелая рука касается головы небрежно, не то в успокаивающем жесте, не то в желании ударить. «Давай, пошли», — тёмный мир рассеивается тут же, возвращаясь на круги своя: серое пространство, безжизненность мертвой пустоши грани измерений. На языке оседает боль от невысказанных воспоминаний, крутящихся в голове как веретено, делающее новый полный оборот. Джон только усмехается нахально: «Ну как, нравится помнить всё?» — и слышится в этом издёвка въедливая, мозолющая душу фактом беспомощности собственной, которую Лололошке принять тяжело. Джон наклоняется опасно близко, сверкая линзами очков в бесцветном сером пространстве слияния темноты и света, облизывает губы пересохшие, будто испытывает жажду непомерную, проглатывая слюну так громко, в столь безмолвном глухом пространстве «ничего», что кажется громом посреди неба. — Я знаю, как помочь тебе, глупый, глупый Лололошка, — слова полны издёвки и яда, который он принимает сполна, вздрогнула от мысли одной об избавлении от воспоминаний преследующих, ударяющих в живот с крепкой мужской ноги. Напрягается, вслушиваясь в каждое неровное движение Джона, боясь пропустить слова долгожданные в кромешной тишине обездвиженного остановленной грани реальности самой. Тишина затягивается в тугой морской узел, перетягивающий язык до онемения, провисает в абсолютной серости пространства мёртвой пустоши, шириной всего в пару метров, лежащей швом сшитых сновидений. Джон ничего не говорит, выглядит несколько нецелесообразно растерянно, задумчиво глядя в потолок-пол, так и не определившись что есть что, задумавшись глубоко. Лололошка может только ждать, затаив тревогу, сосущую под ложечкой и застрявшую на языке сладковато-кислым привкусом слюны. Сердце бьётся быстрее, в ожидании грядущего, пытается глазами схватиться хоть за что-то, но останавливается на яркой, на фоне мышиного серого, фигуре Джона, нервно теребящего дужку оранжевых очков. Остановившееся время растягивается в тонкую нить веретена, затягивающуюся сильнее вокруг блестящей иглы. «Ну, так что ты предлагаешь», — эхо пустого пространства странно звучит в ушах, не отражаясь от несуществующих стен серой комнаты. Джон не говорит, словно впервые сомневаясь за всю жизнь, тяжко вздыхая под пристальный взор Лололошки. — Ты ведь понимаешь, что это пространство между сном и реальностью? Нет, точнее, это даже не измерение, это ничто, — он натягивает ухмылку привычную, скрывая глаза за солнечными очками. — И? Я не понимаю к чему это. — Ты ничего не можешь чувствовать тут физически, — Лололошка не веря этим словам, ударяет себя слегка, не ощущая привычной боли, лишь странный её отголосок где-то глубоко внутри разума. «Так и что ты предлагаешь? Я не понимаю», — Джон тушуется под неуверенными словами Лололошки, скрещивает руки на груди, в желании отдалиться как можно больше под видом самоуверенности бурлящей. Лололошка делает шаг вперёд, заинтересованный в предложении, не высказанном и дурманящем разум. — Это будет больно, понимаешь, очень больно, но оно быстро пройдет, быстрее, чем каждый раз помнить всё. Понимаешь, этот мир всего лишь парадокс, наше раздельное существование всего лишь парадокс, — Лололошка слушает в нетерпении, приблизившись к Джону опасно близко, ощущая его нервное горячее дыхание. «Я на всё согласен, делай только», — в его голосе мольба надрывная звучит, хватает за большие потные ладони Джона, переплетая пальцы совершенно одинаковые. — Я говорю про слияние, про твое убийство, понимаешь? Сердце пропускает удар, останавливаясь на мгновение, сливаясь с шумной тишиной несуществующего мира, и начинает быстрее биться в страхе неизведанном, беззвучно вопрос задавая: «Убить? Слияние?» — во рту пересохло, высушив язык до зернистой шероховатой белены, касающейся нёба. В горле встал ком, царапая его, будто кошка острыми когтями руку, который невозможно проглотить было, в животе всё скрутило в тугой плотный узел, вызывая тошноту кисло-сладкую, отдающуюся на кончике языка. Тело затряслось в желании сбежать, давимое тяжкой ношей и стальным кислым предложением, остающимся горячей горечью на теле, что ощущает невидимыми незримыми прикосновениями пустоты — здесь некуда бежать, в пустоте слившихся миров негде скрыться от хищного пожирающего взора, пристально вгрызающегося в душу. Хотелось снять кожу, сдирая тревожность, проступившую в каплях соленого холодного пота, стекающего по спине, впитываясь в светлую ткань толстовки. Джон ледяными пальцами по коже теплой и живой проводит, оглаживая брови, разросшиеся беспорядочно, выбивающие из аккуратного тонкого контура, зарывается в каштановые волосы, оттягивая с силой, заставляя смотреть только на себя. — Ну, так что, как тебе предложение? — сомнение малейшее и робость стирая нахальством, растущим и обжигающим как пламя, улыбается опасно, показывая клыки заострённые. Лололошка в сомнения теряется, озираясь по сторонам в панике безмолвной и гнетущей. Кивает робко, не в силах противится нависающей мощи и ядовитой правды — он вынести не сможет все воспоминания не стирающиеся из мира в мир. — Ты… Ты дурак или да? — Джон словно впервые говорит с испугом, закрывая рот Лололошки рукой, но отдергивает ее будто от горячего, ощущая прикосновение сухого горячего языка о чувствительную кожу ладони. «Давай, выполняй свой план», — звучит настойчиво, с вызовом, от которого отказаться невозможно, отбросив человечье всё. — Хорошо, начнем с простого, — стальное лезвие ножа блестит в отсутствии света божественным помыслом, проводит по ладони вспотевшей острием ножа поверхностно, раскраивая кожу мягкую как шелк струящийся — кровь мелким бисером проступила с раны щиплющей, но не тело, а душу в смутных чувствах неизданных ранее. Проступившая кровь с потом смешалась, размазываясь бледно-красным цветом, словно цветок мака в сером мире. Джон губы к ладони подносит, слизывая кровь не останавливающуюся, окрашивая губы в розовато-алый цвет, в наваждении духовном от соприкосновения с самим собой — Лололошка только смотрит удивленно, голову задрав, упав на колени от боли душевной, покалывающей ноги непривычно. Он ближе к Джону тянется, кусая кисть зубами, вгрызаясь в жилистую руку, как собака в кость, смыкая зубы как можно сильней, в желании горячей крови вкусить, подобно соку яблока кислого. С шипением тихим руку вверх тянут, как от псины агрессивной, но не отпускает хватки крепкой челюстей, мотая головой в знак протеста и несогласия, зажмурив глаза крепко. «Значит, игра не в одни ворота? Что ж, хорошо», — саркастично скрипучий голос у уха самого звучит, переворачивая внутри всё с ног на голову, топя в мелодичности напускной, что скрипит телегой старой никчемной. Он рот приоткрывает едва, завидев, как ему нож передают орошенный его же кровью, хватает его без раздумий, ощущая пустоту во рту уже непривычно тоскливую — Джон руку вырывает быстро, хватая Лололошку за подборок, притягивая в поцелуй, с привкусом железной крови и воспоминаний гнетущих, крутящихся на сухом языке как веретено. Всё сливается в едино, как существование белого и черного цвета в серый — он губы напротив кусает, прокусывая, испивая кровь желанную, на вкус абсолютно такую же, как его кровь, не отличающаяся ничем. Теплые руки шеи касаются, сдавливая слегка, поглаживая кадык проступающий, ведя ладонь ниже на печи чуть сутулые, сжимая пальцами худыми и мощными до боли в душе успокоившейся, под тревогу тихую разума о смерти принятой и грядущей. Одежда шуршит под ловкими движениями, разгоряченными ядовитой страстью, падая к ногам босым безвольно. Лололошка горбится больше, с любопытством смотря на тело своё-чужое не скованное тканью одежд многослойных, удивляясь как одинаково всё: в шрамах белесых, зеркально повторяющих очертания длинных нервных полос по коже; в родинках, разбросанных по коже едва загорелой в необъяснимом узоре; в светлых волосах на ногах и руках. «Я есть ты», — произносит озарено-влюблено, задыхаясь от чувства наполнившего грудь, как талые речные воды, улыбаясь неловко, приблизившись так близко как возможно, упираясь пахом в пах, ощущая, как сердце и разум горят, за место тела из плоти и крови. Снимает очки небрежно, разбивая движением неловким, под вздох разочарованный, и смотрит в глаза, абсолютно такие грустно тоскливые, потухшие от череды невзгод преследующих по пятам; касается века подрагивающего, с трепещущими ресницами мелко, почти незаметно. У Джона глаза такие же глубокие, но видит в них знания скопившихся веков и поколений, про которые сам забыл, не желая вспоминать. В сердце провисает желание вырвать глаз свой-чужой, убивая память сохранившуюся глупую, вкушая плод запретный. Нож в руке дрожит в первобытном страхе, что испытывает его как под взором силы неизвестной и устрашающей — Джон руку перехватывает, нож, забирая из пальцев ослабших, наклоняясь ниже: «Тебе помочь?» — легкий кивок вместо тысячи слов, и стоит Лололошка завороженный, вкушая образ его, длинные пальцы его обхватывающие желтоватое глазное яблоко как драгоценность, что протягивает к губам Лололошки, не обрывая тонкую пульсирующую мышцу. Кровь растекается по его лицо слезами, и чувствует сам Лололошка боль тошноту первой любви, застрявшую на языке кислотой. Он вкушает глаз, видя как искривляется лицо, напротив в гримасе ужаса и страха, причмокивая склизкой текстурой, скользящей на языке и зубах, окрашенных в алый цвет с белого. Тонкая красная провисшая мышца обрывается как натянутая нить, прилипшая к щеке Джона — он дышит тяжело, глотая воздух жадно, закрывая рот ладонью свободной, обхватывая нож крепче. В сердце Лололошки сомнение разлилось, поражая разум видом Джона, шипящего от боли невыносимо сладкой и горячей, с вопросом невысказанным: «Быть может зря это было всё?» Не успевает рот открыть, в желании остановить начало безумия грядущего, как лезвие острого ножа впивается в мягкий живот, без предупреждения и лишних слов, по самую рукоять деревянную. Смотрит удивлённо на взгляд пожирающе пустой — на него чернота съеденного левого глаза смотрит в ответ как бездна безмолвная, поглощающая без остатка. Лололошка не шевелится вовсе, боясь спугнуть наваждение нахлынувшего возбуждения, затаившегося внизу живота тугим узлом, глядит на нож тупо моргая, в ожидании дальнейших действий. Ничего не болит, кроме ноющей души, не то просящей остановиться, не то продолжения процессии невозможной и кровавой. Лезвие ножа скользит вниз сминая плоть с трудом, заставляя затаить дыхание, сжимая крепче плечи Джона, стоящего непоколебимо, вонзающего нож раз за разом в попытке распороть чрево на обозрение пустому миру. Мягкая алая кровь растягивается под ножом, становится кашей смешавшейся с кровью хлынувшей из раны глубокой — Лололошка стоит едва ли на ногах трясущихся, держать за крепкую фигуру Джона как за соломинку последнюю. Он поджимает пальцы ног от боли духовной и наслаждения голову вскружившего, чувствуя влюбленность мироздания всего к телу его, чувствуя любовь к самому себе необъятную и жаркую, которую глотает как воду посреди песков пустыни. Джон рукой проводит по позвоночнику, слизывая капли пота, проступившие на шее от страха животного, продолжая ножевые удары наносить снова и снова, в методичном процессе проникновения во внутренний мир. Нож его тело покидает с завидной лёгкостью, и смотрит Лололошка на множество рваных ран расположенных на животе хаотично, дрожа и смеясь нелепо с боли ноющей под грудью и тоски. Кровь водопадом стекает вниз по ногам, окрашивая серый мир в багровые пятна, обдавая горячим кровавым душем холодные заледенелые ноги; кишки вываливаются из живота, свисая над ступнями длинными бусами, будто из рябины, качаясь из стороны в сторону под движениями неловкими. Он стоит обнаженный с мир внутренним наружу не то перед самим собой, не то перед другим человеком, смотрящим единственным живым глазом мягко и вожделенно. Джон к животу притрагивается его нежно, подушечкой пальца проводя по кромке кровоточащей раны, собирая кровь на отпечатке пальца. Дыхание перехватывает, в ожидании большего, чем прикосновения к телу обреченному на гибель, в паху скручивает всё от возбуждения неминуемого, под тревогу сердца перед неизведанным и опасным. Он стоит в трепетном ожидании насилия неизведанного и непонятно, любовью поглощённый к себе иному, притрагивающемуся к ранам глубоким с лёгкостью. Джон его кишку в руку берёт нежно, целуя сухими обветренными обкусанными губами, взрывая его без остатка — серый безликий мир плывёт перед глазами в экстазе, член подрагивает от возбуждения скрутившего резко. Джон ухмыляется во весь рот, заставляя только на себя смотреть без лишних слов, приковывая взор к пустой всепоглощающей глазнице, гипнотизирующей Лололошку зовущей бездной — его в губы целуют страстно, пачкая их в крови и плоти осевшей от поцелуя внутренностей ещё живого организма. В нём бурлит и искрится всё, перевариваясь в тошноту застрявшую в горле, но не может остановиться, влекомый чувством неизведанным и марящим, на грани смерти и любви всеобщей. Мгновение и меняется в лице, задыхаясь от неожиданности и боли, крича без звука в пустоту неизведанной реальности, глотая соленые слезы, стекающие по щекам прямо в рот. Джон только говорит: «Терпи, самому же легче станет», — проникая пальцами вглубь плоти, под склизкие хлюпающие звуки крови, копошась внутри как стая волнующихся от влюбленности бабочек. Отросшими ногтями он плоть изнутри царапает, соскребая её под ногти, будто грязь — Лололошка взвизгивает, вздыхая тяжко на грани протяжного стона. Член Джона упирается в его бёдра подрагивающие, вымазываясь в крови льющейся из ран, смешивающейся с эякулятом на коже Лололошки — трётся им об накаченные бёдра короткими толкающими движениями, задевая головкой вспоротый живот и напряжённый член Лололошки. Его пульсирующую и работающую печень огораживаю, как котенка, нежно, сжимая слегка в умилительном жесте, отпуская тут же. Перед его глазами растекается всё в картину однообразно темную, и только прикосновения ощущаются болью с экстазом выкрученными на полную. Джон кусает плоть, заставляя закричать что есть мочи, хватая себя от боли душевной и вырванных воспоминаниях столь горьких, он успокаивает едва ли, чавкая сырой алой плотью показательно, показывая зубы, меж которыми жёлтый жир застревает тонкой нитью. Чувствует, как сливается с Джоном, не понимая, где же он, а где сам Джон, поглощающий его по кускам как мертвечину. В его раны душевные и телесные языком проникают, переворачивая всё вверх-дном, оставляя опустошенность приятную и тянущую, со слезами на глазах. Язык Джона кровь испивает как вино, слизывая капли старательно, окрашивая всё лицо в живой красный цвет. «Ты непротив?» — Джон смотрит снизу-вверх как старательный угождатель любовник, напротив почти безжизненного Лололошки, побелевшего от потери крови. Мотает головой бессильно, под тихое: «Скоро всё закончится». Член входит в расстроенное как ткань чрево с лёгкостью, проникая в самую глубь мироощущения Лололошки, от которого от воет в экстазе мистических видений. Темп Джона ускоряется в желании проникнуть больше, почувствовать больше, в слиянии с самим собой добившись единения невозможного иначе. Лололошка задыхается от фиерии взрывов и пожаров внутри, раскрытых как карты на обозрение любому присутствующему, влюбленно вздыхая в преддверии конца и нового начала. Он кончает на собственные кишки, смешивая сперму и кровь в бело-розовом мессиве, смешивая со спермой Джона, не то своей, не то чужой. «Завтра ты ничего и не вспомнишь», — слышит тихий голос Джона, над самым ухом, щекочущем остатки сознания непомутненного: «В конце концов, это ведь тоже сон». Его целуют в холодные губы, перед началом конца.