Сезон дождей и гроз

На корешках журналов скопилась пыль. Окруженные чашками недопитого чая, неровной стопкой модные издания лежали на подоконнике, выцветая на солнце. Глянцевые обложки их потускнели, потрепались уголки страниц. Едва ли кто теперь листал их, как раньше, выискивая знакомое имя на разворотах.   Это было лето, самый разгар июля. Высунувшись из-под одеяла, фотограф Ли Минхо бездумно посмотрел на настенный календарь, что не переворачивал с конца мая, и отвернулся к стенке. Шла очередная неделя, в которую он опять не вылезал из постели. Работы не было, желания ее специально искать, в принципе, тоже. Творческий человек всегда немного склонен надумывать и уходить в себя, но Минхо четко понимал, что у него не осталось больше сил на постоянное созидание. Никому это было не нужно. Не интересно. Не надо. Минхо упахивался над съемками, не спал ночами, редактируя кадры, оплачивал дорогой реквизит из своего кармана и ради чего? Ему стало казаться, что все без толку, что его просто-напросто не видят. И Минхо в конце концов слег. Терзаемый этими мыслями, со всем своим бесценным багажом из знаний он абсолютно потерял к фотографии, которую в своем время буквально боготворил, интерес.   Из прихожий донесся звон — кто-то крутил на пальце связку ключей, беззаботно присвистывая. Джисон хлопнул дверью, скинул кеды, и в проеме замаячила его синяя джинсовка. Он немного поморщился, уперся плечом в косяк и сложил руки на груди.   — Утречка, спящая красавица, — обратился он к Хо, мельком оглядывая комнату, где развели настоящий срач. — Уже полдень.   Со стороны кровати приглушенно донеслось:   — Че пришел?   — Разбудить тебя поцелуем истинной любви.   Хан прошел внутрь, дергая на себя шторы. Минхо недовольно спрятался под подушку, ослепленный яркими лучами.   — Можешь поцеловать меня в зад.   Хан ничего не ответил, лишь молча ухмыльнулся. Он открыл окна, впуская свежий воздух в его конуру, собрал с подоконника грязные чашки.   — Реально, че хотел? — не разлипая глаз, интересовался Минхо. Пятки уловили прохладу залетевшего в комнату ветра, и он спрятал их под одеяло.   — Цветы полить, — простодушно ответил Хан, с жалостью глянув на увядающие растения, расставленные по комнате. Он склонился к маленькой гардении, сочувственно подбирая скинутый ею цветок. — Чует мое сердце, ты решил сделать из них гербарий.   — Забрал бы уже к себе, — недовольно прошипел Минхо, перевернувшись на спину. Он уставился в потолок, щурясь и угадывая в натяжном покрытии свои размытые очертания. — Я садовником не нанимался.   — Ясен хуй забрал бы, если б мог. У Бина аллергия на все, что растет.   — Приятно знать, что ты не в группе риска, — хитро покосился Ли, намекая на Джисона. Хан закатил глаза и подошел к кровати.   — Подъем, — игнорируя подъебку, одним резким движением Джисон скинул с него одеяло, поднимая в воздух ворох подсвеченной на солнце пыли. — Я продуктов взял, иди пакет разбери. Хоть пожрешь нормально.   Он насильно потянул Минхо за ногу, скидывая с постели под его нытье. Дал ему в след легкий поджопник и, убедившись, что комната наконец пуста, открыл окна нараспашку. Джисон перестелил белье, навел в спальне небольшой порядок. Затем вышел на кухню, по-хозяйски заварил им обоим кофе и, размешав свои три ложки сахара, с умным видом принялся за допрос.   Джисон был лучшим другом Минхо с незапамятных времен. Крыли они друг друга хуями ежедневно, но любви в этом было больше, чем в самом трепетном признании на свадьбе. В студенческие годы эти двое, полные противоположности друг дружке, вместе снимали квартиру. Хан числанулся, Минхо — числанули, но вскоре Джисон повстречал Чанбина и, радостно собрав монатки, переехал жить к нему. Ключи у Хана остались, времени он проводил тут порой даже больше, чем в своем новом доме. Первые пару недель Хо скучал, тишина, застывшая в стенах вместе с цементом, изводила. Но в конце концов это было честно — разрешить Джисону когда-нибудь стать счастливым, даже если пришлось его отпустить. Чанбин был хорошим, лучшим даже, может быть. Он — это все задутые Ханом свечки на торте, каждая падающая звезда, каждая сожженная под куранты бумажка с желанием. Он любил Джисона искренне, прям как принцы любят в мультиках Дисней, и Минхо думал о том, что, может, тоже надо было верить во всю эту чепуху.   — Как работа? Ты давно фотографировал?   Додавливая неразмешавшиеся гранулы, Джисон стучит ложкой по стенкам чашки раздражающе громко. Не вынимает, хлещет растворимый кофе прямо так, пока та упирается ему в щеку, грозясь выколоть глаз.   — Давно. У меня нет клиентов   — Ну, не сезон, — жмет плечами Хан, отхлебывая из кружки. — Все по отпускам. А творчество?   — И творчества нет. Не хочу.   Минхо жует сырок, не чувствуя вкуса. Творчество, его любимые креативные съемки с командой, которые раньше приносили ему столько вдохновения и радости, сейчас не вызывают ничего, кроме тошноты, застрявшей горьким комом в горле. Джисон смотрит на осевший по стенкам и дну кружки темный осадок, колеблется, подбирая слова.   — Все организовать, все придумать, оплатить, собрать людей, — сминая фантик, закипает Минхо. — Да пошло оно нахуй.   — А глянец? — осторожно интересуется Хан, вспоминая запылившиеся обложки. — В журналы подавался?   — В гробу я видел эти журналы.   Джисон тяжело вздыхает. Доходчиво, ничего не скажешь. У Минхо депрессия, а, может, просто выгорание, но Минхо в рот ебал все, что было ему когда-то дорого, и это очень печально. Он не самый востребованный фотограф с камерой за два ляма, но он всегда умел видеть красоту там, где не замечали остальные, и Джисону за него по-настоящему обидно. Взгляд Хо отличался от остальных фотографов, и то, что у него не было клиентов, как у коллег, лишь еще раз подтверждало, что его выбирали по-настоящему разбирающиеся в искусстве люди. Джисону обидно. Но еще Джисону тревожно, и это так очевидно написано у него на лице, что Минхо раздражается еще больше, замечая, что тот его жалеет.   — А модели.. — издалека заходит Хан, но Минхо тут же пресекает на корню.   — Даже не начинай.   — Понял, — умолкает Джисон, догадываясь, что Минхо осточертели в портфолио одинаковые кукольные лица. Он чешет подбородок, скребет по донышку ложкой. Уже не зная, как вытащить из беспросветной задницы артблока дорогого ему человека, Хан предлагает то, что работало безотказно, когда Ли только начинал: — Ну, ты всегда можешь пофоткать меня.   Джисон был моделью для Минхо всю свою жизнь. Он был ею, даже когда ему на самом деле не хотелось, потому что знал, что Ли это важно. Съемка, за которую их повяжет полиция? Пожалуйста. Фотосессия на заброшке и драка с бомжами за локацию? Дайте две. Он был готов хоть голым пробежаться по проспекту, обмазаться в грязи, да даже налысо побриться, если будет нужно для концепта. Джисон был готов на все, чтобы Минхо вновь захотел снимать, но Минхо даже это было уже не нужно, и он махнул рукой, придумывая отмазку — та звучала всяко лучше, чем правда, что он не хочет прикасаться к камере в принципе.   — Джи, у меня и так весь сайт в твоих фотках. Без обид.   — Какие обиды.   Джисон качает головой, выражая понимание. Поджимает губы, чтобы не перебить Ли, если тому захочется вдруг говорить — все равно о чем, лишь бы не держал в себе. Минхо упорно сверлит стеклянными глазами стол, витает в своих безрадостных мыслях где-то особенно далеко. Хан находит его руку и крепко сжимает своей, надеясь, что Ли хотя бы улыбнется. Ли не улыбается, но шепотом слетает с губ признание, отзываясь внутри истошным душевным болезненным криком: Минхо не хочет жить дальше. Минхо не хочет жить больше.   — Надо срочно сменить обстановку, — первым берет себя в руки Джисон, проводя по лицу ладонью, точно сгоняя наваждение.   Мысли лихорадочным потоком работают в заведенном мозге. Если Минхо выгорел, насильно его любить искусство снова не заставишь. Поможет только время, а ему нужно восстановить силы в красивом месте, занявшись чем-нибудь другим. И тогда, думает Джисон, не только желание снова жить появится. Тогда Минхо вернется в строй, дав просраться всем, кто называет себя фотографами.   — Поехали в горы? — спрашивает внезапно Хан.   — А че не в Африку?   — В Африке малярия. И воды горячей нет.   И смотрит еще так, будто это очевидно. Минхо с полминуты изучает его лицо, пытаясь отыскать намек на тупую ухмылку. Ничего.   — Ты ебу дал? — прямо говорит он, видя, что Джисон настроен на редкость серьезно. — Какие нахуй горы?   — А такие, — вскакивает со своего места Хан, потому что сидеть ему теперь физически невозможно. Он весь заведенный, идея фикс в его голове крутит винтики, заставляя думать, действовать быстрее, разрабатывая план. — Сидишь гниешь в своей квартире. Я бы тоже депру словил на твоем месте.   Минхо откидывается на стул, начиная громко возмущенно бухтеть.   — Джи, я сдохну у подножья, сделав два шага из отеля. Как ты не понимаешь?   — Через пару дней привыкнешь. Я тебе тоже не альпинист со стажем.   — Можешь меня сразу пристрелить, сэкономим время и деньги.   — И я сяду. Классно ты придумал.   Хан наворачивал круги по кухне, уже любовно представляя, как они с Минхо верхом на двух вороных жеребцах скачут наперегонки с ветром при всем при том, что лошадей вживую оба видели только на картинках.   — Да что с тобой? — остановился Хан, поймав на себе измученный взгляд Минхо. Энергичный запал Джисона его просто добивал. — Слышал, что лучше гор могут быть только горы?   — Лучше гор может быть что угодно, — сердито уточнил Ли, отворачиваясь к окну.   — Все так говорят сначала, — хмыкает Джисон, довольный тем, что Минхо нечем крыть. — Можешь брюзжать сколько угодно, потом сам же «спасибо» скажешь.   — Что по деньгам? — справляется Минхо, лелея призрачную надежду соскочить за неимением средств.   — Уложимся, — уверенно говорит Джисон, отсекая любую возможность слинять. Минхо стонет в голос: бюджет Ли тот знает наизусть. — Самое дорогое — перелет.   — Езжай с Чанбином, — предпринимает последнюю попытку Ли, уже просто не зная, за что ему зацепиться, чтобы Хан отстал. — Он явно будет попутчиком поприятнее. Я испорчу тебе весь отпуск.   — Он работает.   — Тогда сам.   Джисон устало массирует переносицу и оборачивается, упираясь руками в разделяющий их стол.   — Слушай внимательно, — говорит он, зыркая исподлобья. — Или едем оба или не едет никто.   Минхо кривит ухмылку.   — Выбор без выбора.   — Да что ты?   — Почему ты не можешь оставить меня в покое?   — Потому что ты мой друг, — взволнованно горячится Джисон, хлопая по столу кулаком: да как еще тебе донести? — И я не прощу себе, если с тобой что-нибудь случится.   Минхо нельзя упускать из виду — Джисон вот упустил, временно устраивая свою личную жизнь, а тот чуть не склеил ласты. Да, не очень вежливо сажать его теперь на короткий поводок, но ждать, когда Минхо натворит хуйни, которую не разгрести потом даже вместе с Чанбином, Хан не хотел — не смог бы с этим потом жить. Глаза Джисона на какой-то миг наполняются такой неподдельной печалью, что ухмылка слетает с лица Ли за секунду. Насмехаться и провоцировать Хана больше нет ни малейшего желания, от жалости к нему натурально начинает болеть за грудиной.   — Я ничего не буду с собой делать, — заверяет друга Минхо. — Честно. Хоть каждый день звони проверяй.   — Ты сказал, что хочешь сдохнуть.   — Ну, это не всегда равно самоубиться.   Минхо догадывается: звучит коряво, как будто обесценивая все, что он недавно Хану выдал. Как будто Ли просто хотел, чтобы друг присел на очко, словив за него тревожное расстройство, и это так несправедливо — Хан бы никогда не сделал ему подобной подлянки. Минхо стыдно, за секунду он даже краснеет, смущаясь от того, какую в принципе тупость сморозил. Он открывает рот, чтобы извиниться и оправдаться, выразиться мягче, найти причину всему, что с ним происходит, но Хан сразу понимает и понимает это раньше, чем сам Ли: Минхо по-настоящему никогда не хотел умирать. Он просто хотел наконец-то начать жить.   — Мы едем, — решительно говорит Джисон, а в глазах ни намека на то, чтобы позволить дать заднюю. Если будет надо — он потащит Ли за шкирку. — Понял меня? И возражения не принимаются.   Хан сделал все, чтобы отправиться в путешествие как можно раньше. Выкупил ближайшие билеты и, зная, что в своем состоянии Минхо попробует слиться, взял специально невозвратные. Нашел гида и спланировал программу сам, расписав им приключения вплоть до минуты. Даже лично проконтролировал собранное Хо шмотье, заехав к нему перед самолетом.   — Ты вообще что ли камеру не берешь? — удивлялся он, видя, что Ли нарочно игнорирует свободное место в своем рюкзаке. — Там такие виды, Минхо. Потом жалеть будешь.   Но Ли напрочь открещивается от всех своих зеркалок — была б его воля, он бы вообще выкинул всю технику, разбил, облил бы керосином и смотрел, как горят его тысячи и тысячи потраченных долларов. Джисон цокает, осматривается вокруг и, подмечая на шкафу коробку со всяким старьем, по памяти достает оттуда маленькую пленочную мыльницу. Минхо долго сопротивляется, но на уступки Хану все-таки идет, лишь бы тот заткнулся — «не хочешь брать фоторужье — возьми хотя б эту малышку, все равно не весит». Но в чем-то Хан оказывается снова очевидно прав: перелетев полмира, Минхо выходит из самолета с мыслью, что ему неиронично хочется запомнить каждую ступеньку.   Отпуск сходу начинается паршиво: прямо в такси от аэропорта Джисон узнает, что их ждут серьезные подвижки. В деревеньке, где они должны были разместиться, вспышка местной заразы, от которой передох поблизости весь скот. Персонал и проживающих — на карантин, никого не впускать, никого не выпускать. Джисон возмущается так громко, подпрыгивая на ухабах и пробивая башкой потолок, что Минхо закладывает уши, но Хана он не останавливает: пусть поругается приличий ради. Они перлись хер знает сколько, просто чтобы узнать, что им негде жить и что все их отлаженное расписание можно смыть в унитаз. Отели в предгорье все переполнены, оно и понятно — туристический сезон. Не найти даже замшелый хостел, и Минхо прибавляет кондиционер на заднем сидении, чувствуя, как по спине катится пот.   — Я все устроил, — спустя минут пятнадцать уже спокойно обращается к нему Джисон, отключая телефон.   Ну — думает Минхо — орал ты, как потерпевший, может, что-нибудь и вышло. Он засыпает в дороге, укачавшись от тряски, и не спрашивает до тех пор, пока не приезжает на место, потому что до последнего уверен, что Хан выбил им хоть какой-нибудь гостевой дом со всеми удобствами. И только когда водитель высаживает их посреди пустыря с фразой, что машина дальше не поедет, закрадываются некоторые сомнения. Минхо вываливается из джипа с чемоданами на перевес, стоит, осматриваясь, и от высоты безоблачного неба начинает кружиться голова.   — Это ты все так устроил? — обращается он к Джисону, который выглядит не менее растерянным среди простирающихся на многие тысячи километров гор. — Мы, блять, вообще где?   Хан молчит, оглядывает огромные скалистые массивы с открытой варежкой, только слюнки восхищения изо рта не хватает. Минхо со всей злости дает ему подзатыльник.   — Я ебу? — оживляется Джисон, роняя очки. Солнце нещадно палит. — Нас должны встретить.   — Кто?! — разводит руками Минхо, охватывая горизонт. — Тут, кроме коров, никого.   И в ответ ему, как будто насмехаясь, мычит вдали отбившаяся от стада пятнистая скотина. Минхо щурится, пытаясь высмотреть пастуха. Никого. Да что за проклятое место?   — Ты правильные дал координаты? — спрашивает он, пока Джисон нервно набирает недавний номер. Связи нет — была, пока они не поднялись в гору.   — Какие скинули.   — И даже не проверил? Эй, подождите.. — окликает Минхо водителя, но в этот момент машина газует у него из-под носа, уносясь по склону в облаке поднятой пыли. Минхо рассекает слово, что вертится на языке с самого приезда, на слога: — За-е-бись.   Уставшие после перелета, голодные и истекающие потом, они стоят в поле без единого тенька, и у Минхо кончаются силы материть Джисона: классная идея, друг, теперь мы сдохнем от обезвоживания в месте, куда спасатели и те не доберутся. Однако именно в тот момент на верху холма с коровами против солнца появляется тень. Тень становится больше, очевидно, приближаясь. Тень не торопится, но постепенно оформляется в крепко сбитого мужчину в кожаных сапогах по колено.   —  Хан и Ли? — осведомляется мужчина, остановившись на приличном расстоянии. Ослепленный горным солнцем, Минхо едва может его рассмотреть.   — Здравствуйте, — приветливо машет рукой Хан, делая шаги навстречу. Тоже нихуя не видя. — Я Джисон. Это Минхо.   Мужчина не улыбается, не жмет протянутую Ханом руку до тех пор, пока тот не вкладывает ее ему в ладони. Мужчина не делает вид, что ему интересно, не пытается выказать гостеприимство и лишь хмурится, и Минхо, когда удается его разглядеть, не уверен, что от солнца.   — Меня зовут Чан, — говорит он, окидывая путников безразличным взглядом. Точно его потревожили от дневного сна — настолько ему не хочется тут с ними быть. — Следуйте за мной.   И отворачивается, не справившись, как они добрались, не узнав, откуда приехали и в целом что забыли в таком месте. Чан будто полиция, обезличенный эскорт, что сопровождает кортеж на деловую встречу, но Минхо не ощущает себя важным дядькой — скорее одной из тех заблудившихся коров, что пасутся неподалеку.   — Вы не особо спешили, господин Чан, — подмечает ужаленный в жопу таким поведением Ли, утирая со лба выступивший пот.   Не оборачиваясь, мужчина коротко отвечает совершенно будничным тоном:   — Не ждал гостей.   Шаги у Чана длинные, даже никуда не торопясь, он ожидаемо вырывается вперед. Дорожка из пригоревшей травы, притоптанной рогатым скотом, сменяется кляксами навоза и становится каменистой. Пытаясь не упасть лицом то в дерьмо, то на камни, Минхо на одном из выступов выламывает колесики у чемодана, не в силах его больше тащить. Горы однозначно любят сильных — слабый в такой подъем с препятствиями в жизни не поднимется. Минхо останавливается подышать, рвано втягивая чистый воздух. Похуй, что последний — если он сделает еще хоть шаг, нести дальше придется уже его бездыханное тело.   Джисон задумчиво ковыляет за сопровождающим в горку, когда Чан, заметив отстающего, сбавляет ход. Он не помогает донести сумки, он даже из вежливости это не предложил, но, видя, что Минхо и так еле тащится, прикидывает, сколько они еще так будут идти.   — Поднимайтесь, — не тратя ни минуты, Чан берет его чемодан и взбирается наверх так же легко, как и без балласта. — До фермы недалеко.   Минхо бессильно избавляется от вещей, жалея только о том, что не повесил на Чана еще и рюкзак. Когда он взглядом спрашивает, что за ферма, Джисон умоляюще просит отложить разговор, и только по прибытии, когда они раскладывают вещи, говорит:   — А что такого? Пиздатый же экспириенс.   Минхо стоит посреди маленького каменного домика с низкими потолками, на протяжении получаса безуспешно заставляя себя примириться с мыслью, что на оставшиеся три недели августа это его хоромы. Во время телефонного разговора закрытый на карантин гид, отчаявшись, предложил Джисону единственную возможную альтернативу: повыше в горах, куда не добралась зараза, можно пожить у местного прямо на традиционной ферме — так сказать, ближе к природе, полное погружение в культуру. Джисон, очевидно, представляющий себе ферму в виде процветающего хозяйства из американских фильмов с трехэтажными домиками, бассейнами и апельсиновым соком на завтрак, с радостью согласился и был, как бы сказать.. малость ошарашен, когда ожидание не сошлось с реальностью даже на одну треть.   — Пиздатый, Джисон, это когда в доме есть электричество, — парировал Минхо, брезгливо смахивая тапком паутинки по углам. — А не один сломанный генератор, работающий, если дать ему леща.   Джисон качает головой, типа, ну, что уж сделаешь. Да, аскетично, но жить вполне можно. В конце концов, лучше, чем на улице под палящим солнце, и соседей не водится — тишь да благодать.   — А связь у вас есть? — спрашивает Минхо, когда Чан приносит им по одному полотенцу на человека — просто роскошь, думает Хо: для жопы и лица одновременно. Их импровизированному отелю с натяжкой не поставить даже звезды, и единственное разбитое окно в комнате с нависающим потолком похоже на иллюминатор на подводной лодке. С нее тоже особо не сбежишь. — Ну, позвонить экстренно, скорую вызвать.   — Нету.   — А если вам станет плохо?   — Значит, я умру. Еще вопросы?   Хо на секунду теряет дар речи, отчаянно ища у Джисона поддержки. Хан не знает, что сказать, поэтому просто продолжает за друга разговор:   — А если что-нибудь случится с нами?   Но тут Чан чуть менее категоричен. Даже задумывается, как будто готовится выдать невероятный ответ.   — Сделайте так, чтобы не случилось.   И просто уходит, обрывая диалог. Минхо плюхается на скрипучую кровать, чувствуя под собой ощутимый хруст: господи, хоть бы не каркас. Он весь бледнеет, испуганно взирая на Джисона.   — Доставку, я так понимаю, тоже сюда не вызвать.. — начинает иронизировать вслед ушедшему Кристоферу Джисон, голосом пытаясь перебить шум треснувших реек.   Из коридора доносится:   — Могу зарезать барана.   И тишина. Минхо белеет пуще прежнего.   — Шучу, — холодно уточняет хозяин и выходит из дома, оставляя дверь нараспашку. — Баранов нет.   Хан усмехается, возможно, малость истерично, а у Минхо глаза по пять копеек: сомнительное чувство юмора на случай, если Чан решит сделать из них с Джисоном шашлык. А Чан ведь вызывает исключительно такие ассоциации, это даже не придумка. Минхо догадывается, что не нравится ему тоже, и неприязнь друг к дружке у них двоих взаимная, растущая в прогрессии — хоть что-то потрясающе совпало. Но Минхо от этого не легче. Минхо кажется, что три недели его и без того не желанного отпуска теперь станут адом.    — Да ладно тебе, — успокаивает его Джисон, раскладывая пожитки. Минхо даже раскрывать сломанный чемодан не хочется: в домике он, по ощущениям, перманентно на низком старте, чтоб отправиться домой с первой же попуткой. — Он просто..    — Ебанутый, — заканчивает за него Ли, отпинывая от себя носком деревянную крысоловку. Вот уж эти сожители за аренду точно не платили.   — Эксцентричный.   — Поехавший.   — Я хотел сказать «своеобразный», — вымученно улыбается Джисон, пытаясь мыслить позитивно. — Ну, подумай сам, человек живет в горах. Что, если мы первые люди, с кем он перекинулся парой слов за долгое время?   — Это не оправдывает того, что он неотесанный чурбан.   — Он не чурбан, — сопротивляется Джисон, и оптимизму его можно только позавидовать. — Мне вообще кажется, что Чан добрейшей души человек.   Но Минхо устал: объяснять Хану, что Кристофер скорее сделает из них чучела, чем улыбнется при встрече, у него не осталось никаких сил.   Хан еще долго копошится в шмотках, монотонно что-то напевая под нос. На юге темнеет быстро, ночь беззвездная, тихая совершенно. Перекусив самолетной едой, Минхо проваливается в сон, не дожидаясь возвращения хозяина. Может, Чан придет к нему в кошмарах.   Встал он без будильника, когда на часах еще не было шести. Разбитый после джетлага, покачиваясь, поднялся с кровати, в полумраке их недокаюты подсвечивая телефоном путь. Джисон дремал в развалившемся под ним стареньком кресле, спустив до колен штаны. Бедолага настолько утомился, что не нашел сил даже до конца раздеться, и Минхо, держась за пульсирующие виски, словно вчера они не летели, а безбожно пили, накрыл Хана вязаным пледом. Начинало рассветать, и опаловое чужое небо особенно красиво переливалось перламутром раннего утра. Первым делом Минхо глубоко вдохнул: воздух тут действительно был какой-то особенный, хотелось надышаться им на годы вперед. Зная, что все удобства на улице, он захватил сумку с мыльными принадлежностями, перекинул через плечо то единственное полотенце в арсенале, что у него было, и, как истинный дачник, пошел искать, где умыться.   Впервые Минхо наконец смог осмотреть ферму. Странное то было место, как будто вечный недострой. С одной стороны — огороженная территория под спящее хозяйство, забор из подручных средств, где проволока, где дерево — что смогли натащить. Рядом хлев для небольших животных, поблизости не раз горевшая сарайка. С другой стороны — плац для тренировки лошадей, площадка со следами от копыт, которые еще не занесло поднявшимся горным ветром. Венчал владения маленький хозяйский домик с парой комнат и постоянными перебоями со светом, где, собственно, и остановились гости. Идя вдоль покосившегося забора, Минхо поймал себя на мысли, что ферма выглядит в точности, как и ее хозяин: скромно, без излишеств, где-то даже по-спартански. И очень одиноко.   Наконец, за домом обнаружился душ. У душа не было стен, не было занавесок — просто лейка посреди улицы, табуретка с облупившейся краской для вещей да резиновый коврик под ногами. И вид, вид, что открывается на горы. Сумасшедший, захватывающий дух горизонт, усеянный обломками каменных изваяний. В кратерах гор лежит снег — там достаточно холодно, чтобы он никогда не растаял. С верхушек к подножиям устремляются реки. На слишком крутых выступах они становятся водопадами, но издалека не слышно их шума, не видно той могучей силы, с которой обрушивается ледяной поток на землю. Отсюда реки кажутся ниточками, вязью спутанных вен на теле вековых гор. Минхо завороженно чертит взглядом их направления, точно составляет карты, застывая от массивности пейзажа и как никогда ощущая себя лишь крохотной точкой в пространстве.   Заглядевшись так на утреннюю панораму, Минхо не сразу понял, что здесь был кто-то еще. Из раздумий его выдернул плеск бегущей воды, и он тут же наткнулся взглядом на широкую спину. Чан стоял, от него отвернувшись, неторопливо намыливал темные волосы. Вода стекала по его покатым плечам, как тающий ледник, переливалась через впадинки ключиц и обрушивалась на грудь. Взгляд Хо опускался вслед за бегущими по телу Кристофера каплями. Крепкие руки, сильный пресс и ямочки на пояснице, бедра.. Слишком красивая фигура для человека, подумал Хо, что живет вдали от тренажерных залов. Чан продолжал намыливаться, на секунду даже показалось, что делать он это стал медленнее, будто снимаясь для рекламы. Чан знал, что Минхо здесь, знало, наверно, все живое в радиусе километра, ведь не услышать его шлепки было невозможно. А еще Чан знал, что глаза внезапного соседа неотрывно уставились на его голый зад, но не подавал виду до тех пор, пока не смыл всю пену и не выкрутил кран.    — Доброе утро, — бросил он через плечо Минхо, потянувшись за полотенцем. Минхо вспыхнул и отвернулся.   — Доброе, — пробормотал Ли, боковым зрением отслеживая Криса. — Спалось не очень, если вам интересно.   — Правда? — насмешливо уточнил хозяин. Рано утром Чан был в поразительно хорошем настроении, его дико забавляла реакция Минхо. — А мне показалось наоборот. Вас сморило, как младенца.   — Усталость после перелета дала о себе знать.   Чан покрепче подвязал на бедрах полотенце и встряхнул мокрой головой, проводя пятерней по волосам. В шутливом подобие реверанса, откланившись, точно королевской особе, он указал Минхо на душ, когда тот развернулся, как бы говоря: прошу.   — А есть что-нибудь типа заслонки? — спросил Ли, надеясь не сверкать пятой точкой перед Кристофером так, как это только что делал он.   — А что? — подъебывал его хозяин фермы, уперев руки в бока. Сохнувшее на ветру жилистое тело выглядело особенно привлекательно, точно мраморная античная скульптура. Капли бежали по запястьям, по красивой шее, застыли на ресницах. Минхо был фотографом, а значит, умел подмечать прекрасное, и это он подметил тоже. Глаза его неосознанно вернулись к полотенцу на бедрах, медленно поднялись наверх и столкнулись с любопытным взглядом Чана. — Стесняетесь?   Минхо аж в жар бросило от злости, он завелся по щелчку пальцев. Вскинув подбородок, он начал показательно раздеваться, думая только об одном: о, Кристофер, сейчас стесняться будешь ты. На траву полетела футболка, штаны, с яростью Минхо скинул зачем-то даже тапки и снял с шеи цепочку. Но в трусах он по-прежнему оставался, нерешительно поддев резинку пальцем, а Чан выжидающе смотрел, беря его на слабо. Чан до последнего не отводил глаз, и в попытке смутить Криса Минхо смутился сам. Как только он с трудом набрался смелости рвануть боксеры, Чан, наконец, его пощадил.   — Занимательно, но мне некогда за вами подглядывать, — милосердно выдал он, подбирая свои оставленные вещи и теряя к Ли всякий интерес. — Есть дела поважнее.    И потихоньку пошел к дому, не удостоив Минхо более своим вниманием. Ли стоял посреди улицы в трусах, чувствуя себя просто удивительно тупо. Слава богу, Джисон спал. Не хотелось бы, чтобы он видел, как его лучший друг и незнакомый мужик полуголые глазеют друг на друга в предрассветный час.   — Плескайтесь на здоровье, только не поскользнитесь на камнях, — крикнул ему Чан, все же через пару шагов обернувшись удостовериться, что Минхо все еще там. —  Вы же не хотите умереть голым?   Минхо нервно сглотнул: да он в принципе умирать не хотел, не только голым. Чан продолжал улыбаться, раззадоренный, но затем, от чего-то вдруг опомнившись, остановился на полпути и окликнул Хо. Поднятое порывом ветра, полотенце на его бедрах чуть не оголило все, что было тщательно скрыто.   — Сразу не мойтесь, подождите, пока вода согреется. Я включу генератор.   Минхо приподнял одну бровь, думая о том, что не помешало бы прикрыться тоже. Наверное.   — Вы мылись под холодной? — спросил он у Чана, в глубине души ожидая, что снова поднимается ветер хоть на секунду. Но Чан лишь крепче затянул полотенце.   — А что в этом такого?   Когда просыпается Хан, они идут исследовать ферму уже вместе. Она больше не кажется такой унылой, как утром — в дневном свете в ней кипит жизнь. Ленивая экскурсия от Чана по его владениям выглядит, как принуждение, и во многом как попытка от них поскорее отвязаться. Крис неохотно показывает свои владения, явно где-то растеряв свой утренний запал, но заметно оттаивает, когда речь заходит о животных. Вспоминая копыта на земле, Минхо в предвкушении подходит к загону для лошадей — тот подозрительно пустует.   — А где кони? — спрашивает Ли, когда навстречу выходит одинокий молодой жеребчик. Едва прирученный, он грубовато тычется мягкой мордой Джисону в ладонь в поисках угощения, оставляя на коже мокрые следы.   — На выгуле, — щурится на солнце Чан, принципиально не нося очки.   — Кто за ними смотрит? — уточняет Хан, поглаживая жеребчика по носу, пока тот, заигравшись, пытается откусить ему пальцы.   Чан щурится сильнее прежнего. К ногам прибивается залюбленная дворняга с колосками, запутавшимися в шерсти после сна на заготовленном сене, ластится, пока он треплет ее по шее, поскуливает и не переставая виляет хвостом. Чан на пару минут выпадает из диалога, пока чешет собаку, снова улыбается и даже сюсюкается с существом, а потом возвращается, вспоминая, что от него вроде ждут ответ.   — Господь бог.   Оказывается, не только лошади у Чана без присмотра, но и в целом большая часть хозяйства. По горам разбросаны коровы, шляются без присмотра козы, которых он, если честно, даже не помнит, сколько. Минхо сокрушается: да как же так, их украдут! А Чан жмет плечами и не разделяет удивления приезжих — тут все друг друга знают, и стадо далеко не уйдет, вполне достаточно проверить его раз в неделю.   Так и не решившись подойти к жеребцу, Минхо до самого обеда чувствует себя странно: даже у домашней скотины в горах свободы больше, чем у него в своей квартире. Чан подогревает им с Джисоном по лепешке, варит яйца от собственных немногочисленных куриц и режет на двоих одинокий помидор. Чан мало говорит, много молчит, не любит всякие технологии. На его ферме ожидаемо нету телевизора, кофемашины, микроволновки. Старенькое потрескивающее радио да подобие стиралки, доисторическая плита, чайник, что визжит на весь двор, когда закипает. Чан привык жить один, это видно во всем вплоть до количества приборов на кухне. В доме не уютно да и сам он диковат, очевидно, не привыкший принимать туристов, но на открытой веранде, где они сидят, стол ломится от конфет — вот чего, а их у сурового горца уморительно в запасе. Джисону он где-то в закромах откапывает растворимый кофе, для Минхо заваривает чай, вынося следом вместо маленькой сахарницы целый таз рафинада. Ли с удивлением подмечает, что родниковая вода вкуснее, чем дома, и пьет, пьет чашку за чашкой, не отдавая себе отчет.   Вечером Чан показывает, как спуститься в город. Чтобы доехать до центра, надо пережить два душных автобуса, одну маршрутку и несколько скандалов. В высокогорных районах нет связи, а вот на равнине да, и Хан не отлипает от телефона, как только получается дозвониться Чанбину, в подробностях рассказывая о том, куда их занесло. Минхо исследует рынок, неловко торгуется с местными продавцами и оставляет просто баснословную сумму за пакет с разнотравьем, купившись, как дите, на огромную от руки сделанную надпись «от стресса». Хан заглядывает в каждый ларек с экскурсиями, только чтобы убедиться, что все их отменили из-за эпидемии, но горюет Джисон не долго, спохватываясь буквально через пару минут, когда в голову приходит гениальная мысль.    — Гид обещал, что Чан покажет все, что захотим, — заверил он Минхо, сам в этом по-прежнему сомневаясь. Но все было оплачено, денег с них взяли, как за нормальный отпуск, и Хан знал — хотел, по крайней мере, верить, что Кристофер не пошлет их в пешее эротическое, все так же продолжая щуриться на солнце.    Спорить, кто пойдет договариваться с Чаном, решили на «Камень, ножницы, бумагу», и Минхо ожидаемо просрал все три попытки. В тот вечер он особенно долго искал хозяина по всему дому, обойдя ферму вдоль и поперек с мыслью, словно они с Чаном играли в прятки. Не заглянул Минхо только в покосившуюся сарайку, чутье завело его туда в самую последнюю очередь, как будто говоря, что тут уж точно никого не может быть. Внутри и правда никого не было, и Минхо зашел, оглядывая темное маленькое помещение с постоянным сквозняком. Посреди раскиданного сена стояла раскладушка с шерстяным одеялом, рядом грубо сделанный стол, на столе — эмалированная кружка, стопка старых книг и бутылка со свечой, вставленной в горлышко. Крис выделил свою комнату для парней, а сам сместился в нежилое помещение, прихватив с собой необходимые вещи, и теперь это место чуть больше походило на его личный кабинет, чем на будку, коей оно, по сути, и являлось. В сарае было темно, Минхо шел на ощупь. Продвигаясь к выходу, он наткнулся на что-то продолговатое и холодное на стене и, ощупывая, с ужасом отскочил, когда тяжелая вещь сорвалась с крючка и с грохотом упала под ноги.   — Осторожно, — раздалось над ухом, когда Минхо уперся в чью-то грудь. Он боязливо поднял испуганные глаза, в полумраке узнавая черты бесшумно выросшего рядом Кристофера. Ничего ему не говоря, Чан прошел вглубь, поднимая то, что упало. В лунном свете, что проникал через щель в приоткрытой двери, блеснуло металлом.   — Зачем вам ружье? — догадался Минхо и сходу налетел с претензией, чтобы Чан не сделал это первым.   — Шакалов отстреливать, — посмотрел он на него, как на придурочного. Даже в темноте это можно было почувствовать. — Странный вопрос.   Минхо закатил глаза: действительно странный, он же каждый день в Сеуле натыкается на шакалов. Чан прошел к столу, достал из заднего кармана спички и, чиркнув по коробку, зажег свечу.   — Вам будет легче, если я скажу, что мне на вас все равно? — обратился он к Ли, подсвеченный беспокойно заметавшимся пламенем.   — В плане?   — Я не слежу за вами и не хочу убить, — пояснил он, после дня на ногах без сил плюхаясь на скрипучую раскладушку. — Я просто отрабатываю свою часть. На меня это тоже свалилось внезапно.   Минхо умолк и любопытно на него покосился. До этого дня никто не обсуждал гонорар Чана, если таковой вообще был.   — Много ли вам заплатили? — уточнил Минхо, не рассчитывая услышать конкретные цифры.   — На ремонт хватит.   «Слава богу!» — промелькнуло в голове Хо, и он чуть было не сказал это вслух. Может, хоть на их с Джисоном деньги Чан наконец-то сделает из своей берлоги подобие дома. Такая благотворительность ему по душе.   — Что построите первым? — продолжал пытать он хозяина дома, желая знать, куда пойдет его многомиллиардная помощь. Чан равнодушно отвечал:   — Конюшню. Ураган недавно снес крышу, нужно починить.   Минхо кивнул, как будто понимал, о чем идет речь. Конюшня без лошадей? Да бог с ней, в хозяйстве Чана все равно разбирался только Чан.   — А.. дом? — намекнул ему Ли, упираясь плечом в дверной косяк. Хлипкая постройка под ним жалобно затрещала, и он тут же встал ровно, неловко обхватив себя руками. Чан прилег на раскладушку, не раздеваясь. Прикрыл руками глаза и отчего-то тяжело вздохнул.    — На дом денег нет.   И, не оставляя в разговоре паузы, которую воспитанный человек наверняка по привычке заткнет непрошенным сочувствием, Чан, кряхтя, приподнялся с раскладушки и сел, упираясь локтями в колени.   — Что хотели? — посмотрел он на Минхо исподлобья.   — Сопроводите нас к источнику, — тут же нашелся Ли, следя за тем, как уверенно пальцы Чана дернули кожаные ремешки на своих икрах.   — «Вечной молодости»?   — Ну, хотелось бы. Не старости же.   Чан последовательно снял с себя высокие сапоги и, хрустнув пальцами на натертых ногах, задумчиво обнял правое колено.   — До него идти полдня, — оглядел он хрупкую фигурку Хо с сомнением. — Вы точно справитесь?   Но вместо ответа Минхо ему лишь самоуверенно улыбнулся.   На следующий день стояло адское пекло. Вышли ранним утром, нагрузив рюкзаки водой, и, доехав на попутке из города до окраины, перлись еще несколько часов по реликтовому лесу. Высоченная растительность, из-за которой не видно неба, толстые стволы сваленных деревьев, корни и камни, бесконечное зеленое море. Минхо шел, пытаясь все запомнить, но очень скоро одинаковый пейзаж ему приелся. Постепенно кончалась вода, от монотонной ходьбы разболелись суставы, и на высоте, куда они забирались, все меньше и меньше хватало кислорода. Минхо начало казаться, что он никогда не дойдет, и Чана пришлось просить делать вынужденные остановки каждые десять минут их и без того черепашьего хода. Насквозь мокрый от пота, Минхо бросал мимолетные взгляды на Джисона и приходил просто в бешенство от того, как ловко тот выносил их тяжелый путь.   — Скажи на милость, почему сидели дома оба, а хуево сейчас одному мне? — спрашивал у него Ли, подбирая с земли палку, чтобы хоть на что-то опереться.   Хан виновато жал плечами и пускался догонять Кристофера, на чей стандартный огромный шаг приходилось два джисоновых и два с половиной — Минхо. Ли допивал воду, стискивал зубы и, глотая выступившие от усталости слезы, молча шел следом. Ему ничего не оставалось, и он раздражающе громко топал, прокручивая в голове мысль о том, что у Джисона дома было одно-единственное кардио в виде Чанбина по ночам, а скакал он по горам, тем не менее, оскорбительно бодро.   — Это ящерицы, — спокойно сказал Чан, когда Минхо вздрогнул, стоило кустам, рядом с которыми они сделали привал, шевельнуться. — Они не тронут.   Хвостики земляного цвета юркнули между листьев так быстро, что Хан не успел достать телефон. Маленькие глазки с интересом уставились из тенька на раскрасневшегося от жары Минхо.   «Наверное, угарают», — подумал Ли, на выдохе поднимаясь в дорогу. Не хотелось уже ни есть, ни пить, лишь бы скорее закончились мучения и каким-нибудь чудом их телепортировало обратно на ферму, и мысль не отпускала долго, даже когда он дошли, ведь Минхо показалось, что перегретый на жаре мозг нарисовал ему источник.   Это была небольшая природная чаша, открытое углубление в скале, сверху в которое неторопливо стекала вода из пересохшей горной реки. Снизу тонкой струйкой бил родник, но Чан сразу сказал, что пить талые и подземные воды нельзя, даже если сильно обезвожен. Наделав смазанных фотографий, Джисон смочил руку и брызнул в Минхо ледяной водой из источника. И вот тогда, наверное, до Ли дошло, что все по-настоящему. Они провели у чаши полчаса, просто шарахаясь вокруг и очарованно глядя на кристально чистую воду. Под определенным углом она казалась изумрудной, а в самом центре, как ни посмотри, темнела глубина больше, чем в человеческий рост. Опустив ноги, Хан восхищенно бормотал, пока прохлада отрезвляюще покалывала в конечностях. Чан умылся, оттер водой шею и руки и сел неподалеку на нагретый солнцем камень. Он почти ничего не говорил, только хмыкал, когда его донимал с расспросами Джисон, да бросал на такого же молчаливого Минхо любопытные взгляды, как те самые ящерицы. Ли осторожно сунул в воду сначала одну, зачем другую ступню. Разгоряченное тело предательски сильно расслабилось, и Минхо, подстегнутый тем, что Чан наблюдает, поверил в себя сильнее, чем обычно. Не снимая футболки, он вдруг ныряет с головой, скользя по камню в темноту глубины, а вынырнуть уже не может — судорогой сводит конечности неподготовленного организма, и сердце от ледяной воды резко сокращается, по ощущениям будто замерев на несколько долгих секунд, как в настоящем кошмарном сне. Словно только этого и ожидая, Чан тут же ныряет вслед за ним, так же не раздеваясь. Он вытаскивает Минхо под руки, а тот спотыкается и, не зацепившись за камень, снова утягивает Чана за собой, с шумом плюхаясь в воду. Джисон в панике сует им палку, чтобы те держались, и, случайно ударив Минхо по затылку, оглушает его на пару секунд. Он сует ее снова, на этот раз чуть не выкалывая Кристоферу глаз.   — Да уберите вы эту чертову палку! — бесится Чан, отмахиваясь от деревца, пока Ли беспомощно повисает у него на поясе, оттягивая книзу чужие штаны. Убедившись, что вытащенный им Минхо больше не сползет обратно в воду, Чан отцепляет от себя его ледяные руки и, выжимая одежду, взрывается громкими ругательствами. — Минхо! Мозги есть? А если бы у вас остановилось сердце?    Хлопая глазами, Минхо довольно скоро приходит в себя, чтобы ответить.   — Мне было жарко, — огрызается он, откашливая воду. — Не орите на меня!   — Не орать? — еще сильнее возмущается Чан. На висках у него вздувается вена. — И это ваша благодарность?   Минхо всего колошматит, он никак не попадает в кроссовок мокрой ногой.   — Вас никто об этом не просил.   Чан умолкает и разочарованно сплевывает на землю. Затаившись, Джисон вместе с перепуганными ящерками наблюдает за развернувшейся драмой, прижимая к груди несчастную палку.   — Надо было дать вам утонуть, — тихо говорит Кристофер, подхватывая свой рюкзак. Никого не ожидая и не сбавляя ход, он молча устремляется в обратный путь. Суетливо подбирая разбросанные вещи, Минхо кричит ему в спину:   — Надо было! Что ж не дали?   И так мокрые и злые они идут еще несколько километров назад, пока начавшее клониться к закату солнце окончательно не высушивает на них одежду.   Казалось, этот день не мог завершиться иначе. Минхо плелся позади всех, взвинченный еще и от того, что не осталось питьевой воды, но чаша вечной молодости определенно сотворила какую-то ерунду: путь назад он преодолел в разы легче, возможно, именно благодаря своему непреднамеренному заплыву. Чан больше на него не смотрел и не разговаривал. Известив Джисона, он оставил ужин на веранде и пропал по хозяйству на оставшиеся пару часов до сна, и Минхо надеялся, что уснуть он не может не потому, что не знает, где сейчас Кристофер. Он проворочался до глубокой ночи, сбив бока о торчащие из коридорного дивана пружины. Спать с Джисоном было невозможно, он постоянно пинался и бормотал, ища Чанбина, и Минхо принял волевое решение перебираться, готовый уснуть хоть на половом коврике.   Часа в два его все-таки замучила совесть. Несмотря на ужасную усталость, из головы не выходил их с Чаном разговор, и Минхо, посильнее закутавшись в плед, вышел на улицу. По ночам в горах было прохладно, даже очень, и Минхо больше не стебал Джисона за предложение взять с собой шерстяные носки, сейчас он бы от них уже не отказался. Ноги сами вели его через всю ферму в один конец, и Минхо заходил в сарайку с крохотной надеждой, что Чана там все-таки не будет. Что не придется извиняться, краснеть и выглядеть идиотом еще большим, чем у источника. Минхо ненавидел извиняться за то, каким был.   Он воровато заглянул внутрь. Возле треснутого во всю длину напольного зеркала стоял Чан без верха, держа в руке подсвечник. Он отчаянно вертелся, постанывая от боли, в свободной руке его была мокрая салфетка. Минхо шагнул внутрь, прикрывая за собой дверь. Под ногами скрипнули половицы.   — Потерялись? — бросил на него в зеркало строгий взгляд Кристофер и тут же отвернулся. Обрамленное тенью, лицо его показалось Минхо болезненно осунувшимся. Наверное, Чан так на полях не упахивался, как сегодня с ними.   Минхо поежился, пропуская вопрос мимо ушей. А что сказать: я шел к тебе целенаправленно?    — Тут довольно.. прохладно, — невзначай подметил он, натягивая спадающий с плеча плед посильнее. Чан ничего не ответил, снова уставившись в зеркало и продолжая подсвечивать себе спину свечой. Когда пламя дрогнуло от залетевшего ночного сквозняка, Минхо взволнованно выпалил:   — У вас рана, Чан.   Между лопаток у Криса багровел глубокий порез. Оказывается, спасая Минхо, в суматохе он зацепился за острые камни, когда нырял в неизведанный источник, и обнаружил рану уже дома, никому об этом не сказав.   — Представьте себе, я в курсе, — угрюмо отвечает Крис, продолжая попытки дотянуться до очага боли. От каждого поворота рана начинала кровоточить, расползаясь еще сильнее, и Минхо было невыносимо на это смотреть — его всего пополам сгибало от того, как мучился Чан.   — Дайте помогу, — сказал он, походя ближе и вынимая из рук у Чана подсвечник. — Вы сейчас только хуже сделаете.   Он усадил его на раскладушку, критически, словно доктор, осмотрев Чана на предмет других ран. На вопрос, чем можно обработать, Крис кивнул на пол, где стоял вскрытый бутылек со спиртом.   — То есть, водка у вас есть, а базовой аптечки нету? — спрашивал у него Хо, смачивая свежую салфетку и обрабатывая ладони. Несмотря ни на что, он чувствовал жгучую вину за то, что это случилось с Чаном, когда тот бросился за ним в воду. Как только руки Минхо легли ему на голую спину, Крис неожиданно покрылся мурашками и, чувствуя себя бесконечно уязвимым, поднялся во весь рост, отходя в сторону. Он уперся руками в стол, сгорбился и отвернулся. Он молчал.   — Чан, дайте помочь, — настойчиво упрашивал его Минхо, видя, как не просто Кристоферу принимать его заботу, как ломает Чана от одной только мысли, что Ли теперь знает, как он слаб. — Мне что с вами драться?   Крис глубоко вдохнул. Немного погодя, он все-таки вернулся на место, стараясь на Минхо не смотреть. Убеждаясь, что помощь ему все-таки нужна, он попытался отшутиться, продолжая мысль Ли:   — Не припомню, чтобы это входило в развлекательную программу, но если вы так хотите.. Блять!   Чан зашипел, дернулся и крепко впился себе в колени. Водка попала прямиком на рану, и он словил такие искры из глаз, что Минхо сочувствующе сжал его плечо, лишь бы тот усидел на месте.   — Простите, — зашептал Ли, стирая побежавшие по позвоночнику подтеки.   — Ничего.   Минхо промокнул салфеткой поясницу, почему-то резко вспоминая, как не так давно видел Чана тоже совершенно голым, только под уличным душем. Как бежала по его телу вода, как мокли темные вьющиеся прядки и красиво подсвечивались рассветом его натянутые мышцы. Сейчас, освещенный одинокой подтекающей свечкой, Крис, хоть и раненый, выглядел еще красивее, чем утром, и Минхо прикусил губу до боли: пора прекращать думать о нем в таком контексте, но как?   — Не только.. за это, — вернул он Кристофера к их разговору, методично продолжая проходить салфеткой по плавным линиям его спины. — На источнике я вел себя, как идиот.   Чан притих, со временем привыкая к прикосновениям Ли. Словно желая потянуть время, Минхо сказал, что нужно обработать дважды, и Чан, прежде, чем передать ему бутылку, немного отхлебнул с горла, сильно-сильно морщась. Градус притупил ощущение следом резанувшей боли, но притупить шок от сказанного Ли не получилось.   — Наверное, я все-таки умираю, — задумчиво проговорил Чан, когда осторожные пальцы Минхо снова заскользили по коже. Тепло, что от них разливалось, казалось Чану чем-то совершенно новым, даже пугающим, не известным, чужим. Как дикий зверь, которого пытались приручить, он с подозрением скосил взгляд на Ли, напрягаясь и ожидая атаки. Тот стоял сбоку, лицо его было сосредоточено. Почувствовав окаменевшие мышцы, он провел по ним рукой с салфеткой, неторопливо, с нажимом, вынуждая расслабиться. От него не ощущалось ни угрозы, ни подвоха — лишь желание зачем-то разделить и преуменьшить чужую боль. Чан глубоко задумался, смещая взгляд ниже. Он заметил, как плед, в который был обмотан Ли, медленно стал спадать, и Чан подхватил его над полом в самый последний момент, нечаянно коснувшись чужого бедра.   — Это не галлюцинация, если что, — убеждал Чана Ли, зная, что его раскаянье все равно выглядит странно. Было как минимум непривычно произносить эти слова, но тогда в свете угасающей свечки наедине с покалеченным Кристофером ему другого не хотелось. — Говорю от чистого сердца. В данный момент.   Может, подумал Минхо, если бы это облегчило Кристоферу участь, он бы повторил это еще несколько раз.   — Завтра еду в город, куплю вам что-нибудь от столбняка, — засобирался Ли, закончив обработку. Он успел сбегать к своему неразобранному чемодану и нашел в нем стерильные пластыри, наклеил один Чану и убедил утром очень осторожно мыться. Оставаться было поздно, продолжать натирать Чану сухую кожу — уже просто неуместно, и Минхо, собрав весь мусор, пожелал хозяину доброй ночи.   — Минхо, от одной царапины я не откинусь, — осматривая в зеркале заклеенный порез, Чан внезапно обнаружил, что продолжал сминать в руках плед Минхо. Он еще хранил тепло и тонкий еле уловимый запах чужого тела. Чан обернулся. — Вы забыли плед.   Но Минхо в сарайке уже не оказалось.   Джисон просыпается к полудню, жалуясь, что кровать слишком жесткая и что он совсем не отдохнул. Минхо, еле стаскивая с дивана больные ноги, отвечает одним взглядом: «да моя ты радость, что ты говоришь». Джисон, наверное, не помнит, что ехать в горы решил именно он, и Минхо сразу заявляет, что больше в жизни не пойдет туда, где нет проложенной тропинки. Хан мнется и заламывает руки: придется перекраивать их и без того косой план путешествий, а Минхо похуй: «я все тебе сказал».   Чана ожидаемо он встречает за работой, тот убирается в загоне, меняя сено и вынося мешки с навозом. Минхо переступает с ноги на ногу и не без брезгливости все-таки напрашивается помощником, убеждая тем, что у Чана может открыться рана. Крис долго смотрит, утирая локтем выступивший на лбу пот, а потом смеется.   — Минхо, вы пугаете меня все больше, — и морщинки в уголках антрацитовых глаз становятся глубже.   Ли это не без причины обижает. Он заводит долгий монолог Чану под руку, следуя за ним хвостиком от одной постройки к другой и упрекая Кристофера в предвзятости: если он городской, это еще не значит, что не приспособленный к фермерской жизни. Чан, порядком подустав, сдается от напора: делайте, мол, Минхо, что хотите, только не мешайтесь. И Минхо уходит воодушевленный: это именно то, что ему хотелось слышать.   Он решает навести в доме порядок: а что, в конце концов, им тут еще жить, и паутинки по углам — их общая проблема. Минхо кажется, что он управится до вечера — У Чана практически нет вещей — но уборка затягивается на три дня, и к концу последнего он лежит практически без сил, пока собака Чана рядом догрызает кинутую палку. Джисон, опускаясь рядом, долго смотрит в небо. В закатных росчерках, раскинув огромные крылья, в вышине кружит, как имитация, орел.   — Поехали на рынок, — говорит Хан, толкая Минхо в бок.   И в этот раз едут уже вместе с Чаном, чтобы не оставить там последние деньги. Решение чуть ли не лучшее за весь отпуск: Чан спасает их не умеющие торговаться задницы от тотального проеба, и в качестве благодарности парни скидываются на пакет восточных сладостей чисто для Кристофера. Он принимает подарок с такой сухой благодарностью, что Джисон расстраивается до слез, а Минхо догадывается, чуть позже успокаивая и себя, и друга: для Чана такого просто никто раньше не делал.   Они закупаются местной едой, набирают фруктов и лепешек, а Джисон еще и кучу специй для себя и мамы, чтобы потом увезти домой. Джисон настраивает Чану мессенджер и настойчиво учит отправлять кружки, пока есть связь, а потом, когда тот уходит пройтись в одиночестве, долго болтает с Бином, и Минхо, сидящему рядом, становится невозможно это стерпеть.   — Будь добр, уйди куда-нибудь, откуда я не буду тебя слышать, — говорит он, сам не понимая, с чем связана такая перемена. — Мне хочется блевать.   Джисон язвит в ответ: не нравится — не слушай, и Минхо в конце концов сдается и уходит сам вслед за Чаном. Кристофер не успевает далеко ускакать даже своими большими шагами, а может, просто не хочет, и его Минхо находит на отшибе. Стоит возле дерева, оперевшись о него спиной, снова сложил по привычке на груди руки. Чан смотрит вдаль, и Минхо, проследив за его взглядом, натыкается на подсвеченную канатную дорогу — огромную в реальности, но отсюда — совершенно крошечную, с кучей маленьких игрушечных кабинок и подъемников, медленно снующих снизу вверх и обратно. Минхо знает: перед уездом им надо обязательно туда попасть, но мысли занимает только человек напротив. Замечая его присутствие, Чан кивает и снова смотрит на дорогу. Минхо немного расслабляется, выдыхая рядом с Крисом, и встает у соседнего дерева, оставляя между ними символические полтора метра. Чан не уходит, но и его не прогоняет. Свое одиночество он впервые разделяет с кем-то.   Следующие несколько дней проходят одинаково спокойно, но это радует Минхо больше, чем внеочередное приключение, от которого он будет отходить еще неделю. Он все больше помогает Крису на ферме, подключая к работе Хана, по вечерам выползает в город и даже начинает понемногу снимать. Сначала то, что кажется странным, потом то, что красивым, а со временем и то, что боится навсегда забыть. Джисон наблюдает за этим с замиранием сердца, боится сказать лишнее и спугнуть порыв, но все чаще сам подкладывает камеру на видное место, как бы невзначай. Джисон говорит, что безумно скучает по Бину, но вместо сочувствия или раздражения у Минхо в голове ровно ноль приемлемых ответов, но всегда теперь отныне один сравнительный образ: Крис.   Крис совершенно точно не диснеевский принц, как Чанбин, но, как и Со, он всей душой обожает животных, вероятно, заменяя ими привычных друзей. Минхо наблюдает за тем, как Чан общается с каждым из них. Наблюдает много, долго, украдкой. Как Чан треплет за ухом любимую подслеповатую дворнягу, как объезжает молодого жеребца, как позже доложет ему Хан, спасенного с живодерни. Минхо наблюдает за тем, с какой любовью Крис рассыпает курицам зерно, как тщательно чистит хлев, меняет воду и похлопывает старую буренку, подгоняя за стадом на холме. Околдованный, Минхо наблюдает за Чаном всюду и однажды ему кажется, что он мог бы ему рассказать. О том, что Кристофер достоин любви тоже.   За одним из завтраков зашел разговор о приметах, и Джисон выпросил у Чана старую подкову. Крис ушел копаться в своих запасах и вынес ему целых две, и улыбка Хана светила тем утром ярче, чем стоявшее в зените солнце. Минхо думает: нахуй оно тебе надо, а Хан говорит не без гордости: в коридоре повешу. А потом у него рождается мысль, и он озвучивает ее вслух, видя, как играется в загоне молодой жеребчик: как насчет конной прогулки?    Странно, но после согласия Минхо Криса вдруг даже не приходится просить. Он уходит, взяв с собой толстый моток веревки, пропадает за холмом до самого обеда, а потом возвращается и приводит за собой трех взрослых лошадей. Спокойного коня дает Минхо, буйного оставляет себе, а Джисону почему-то достается самый ленивый, которого постоянно надо подгонять, и, отыскав на земле похожую на хлыст веточку, Чан торжественно вручает ее Хану, как трофей.   То, как уверенно Крис седлает лошадей, открывается для Минхо с удивительно привлекательной стороны, один в один тайное знание, недоступное и скрытное, но такое пленительное. Он помогает Джисону залезть или скорее заползти на лошадь, а Минхо, вдруг смутившись от мысли, что будет выглядеть в чужих глазах еще более нелепо, на нервах запрыгивает сам. Когда приходит время подогнать стремена, Чан осторожно вытаскивает из одного ногу Хо, возвращая на место перекрученное путлище. От короткого, но как будто такого личного, интимного прикосновения к лицу Минхо приливает жар.   — Боитесь? — спрашивает его Чан, укорачивая длину, чтобы ноги Минхо не болтались по воздуху. Минхо сглатывает подступивший к горлу ком и уточняет:   — С чего вы взяли?   Чан поднимает на него глаза, выжидательно смотрит, не обращая внимания, что конь Джисона уже повез его в неизвестном направлении. Затем опускает взгляд на повод и точно так же кончиками пальцев касается запястья.   — Вцепились, как последний раз. Так крепко можно не держать.   Минхо слегка ослабляет хватку, позволяя коню опустить голову. Подтянув Ли вторую ногу, Чан фиксирует последние ремни и, запрыгнув на свою лошадь, говорит Минхо догонять, а сам рысью устремляется тормозить Джисона.   Вскоре, сравняв скорость, три всадника неторопливо шли по глубокой горной долине. Больше всего на свете боясь выпасть из седла, Минхо так и не решился остановить коня, чтобы заснять все, что попадалось ему на пути, поэтому он фотографировал глазами. Он видел огромные зеленые равнины, и казалось, что по ним никогда не ступала нога человека. Он видел вершины гор, растворяющиеся в облаках и тумане, усеянные дикими цветами альпийские луга и бьющие горные ключи. Минхо видел, но еще, конечно, Минхо слышал — в голове, как нетленная фотография, отпечаталась навечно песня ветра, которой откликался орлиный прерывистый крик. Когда они проезжают мимо большого стада, что пасется на пригорке, у Минхо натурально перехватывает дыхание. Разбившись на группки, свободные лошади и жеребята щиплют траву, а те, что пободрее, мчатся наперегонки друг с другом, цепляются и ржут на все огромное ущелье, спиной катаясь на колючках. В их развевающихся гривах запуталась трава, в мускулистых конечностях — жар и сила. Чан говорит, что половина из них — его, а половина соседнего фермера, и с наступлением холодов, когда он утеплит конюшню и заготовит сено, загонит их обратно. Минхо слушает, слушает, даже искренне вникает, но мысль о том, как Чан прекрасен на коне, кроет все остальное.    Он ездит совершенно без седла. Не только потому, что на его ферме их всего два и оба под новичками, но в целом. Методичные движения сильными бедрами, то, как он одной рукой держит повод и как пускает коня в галоп в пустом поле — Минхо тяжело в этом признаться, но все это вызывает в нем фейерверк эмоций даже больше, чем когда Кристофер был без одежды. Не придавая привычным действиям значения, он выглядит, точно с картины, живая и бессмертная эстетика в лучшем ее проявлении. И у Минхо мурашки от поднявшегося вмиг ветра: где же ты был всю мою жизнь?   — Погода портится, — хмурится Чан, прерывая поток его хаотичных мыслей. — Надо возвращаться.   Минхо задирает голову к небу и чувствует, как на нос прилетает холодная дождевая капля. С севера медленно приближается заряд, сгущаются тучи, но Хан, вдруг проникшись поездкой, оживляется и буквально на коленях упрашивает Чана дойти до в-о-о-н того пригорка, с которого открывается вид на крошечную, совершенно не стоящую того речушку. Чан не горит желанием гнать лошадей в дождь, Минхо тоже ввязывается с Джисоном в спор, но чем дольше они это обсуждают, тем ближе подбирается туча. В конце концов решают ехать — чем быстрее доберутся, тем скорее отправятся назад — но тут же следом налетает гром. От шума лошадь Минхо пугливо поджимает уши и застывает на месте. Минхо толкает ее шенкелем вперед, но та не слушается, затихнув в немом ожидании. Чан, уйдя вперед, окликает Минхо, чтобы тот ударил посильнее, но как только Минхо собирается это сделать, небо с ужасающим треском рассекает ослепительная молния. Всегда спокойный, конь Минхо в исступлении встает на дыбы, унося его прочь.   — Минхо!   Крик Чана тонет в громовых раскатах. Дождь обрушивается вслед за молниями сплошной стеной, и Чан посылает коня галопом пуще прежнего, молясь, чтобы лошадь не прокатила Ли по земле, когда тот застрянет в стремени. Крис нагоняет их у обрыва, перекрикивая ливень и грохот, в отблесках вспышек на небе дает Хо указания. Захлебываясь дождем, Минхо вцепился в седло, ломая ногти, и в попытке достать выскользнувший повод роняет его еще ниже. Вместе с тем левая нога теряет стремя, и, не находя опоры, Минхо парализует страхом. Чан все понимает. Он разгоняет собственного коня до предела, чувствуя, что невероятно рискует, поскакав на такой скорости без седла. Одно неловкое движение, и он сам навечно инвалид: соскользнет с мокрой шерсти или подвернет ногу и скатится в обрыв лошадь, унося всадника за собой. Но Минхо страшно и жутко, перед лицом Чана стоят его испуганные глаза, и он решительно привстает на лошади, дотягиваясь на всей скорости к коню Ли. Сначала он цепляется за недоуздок, затем, склонившись, подбирает волочащийся по земле повод. Минхо помнил только, как Чан рванул разбушевавшегося коня, и тот начал неохотно тормозить, громко ржать и вырываться. Минхо помнил, как пальцы ему разжал кто-то другой, потому что он не смог, и еще что Ли все-таки вывалился из седла, но не землю, а прямиком в чьи-то теплые мокрые руки.   От страха он отключился. Надолго или нет, Минхо не понял, но, придя в себя, увидел, что буря не кончилась. Завывал ветер и продолжал лить дождь, но он сам уже лежал у кипы спрессованного сена под навесом, и в себя пришел лишь от того, что в щеку ему сильно кололась травинка. Он потер лицо, вставая с примятого сена, осмотрелся. Большое помещение с высокими потолками и стойлами для коней. В двух из них, мирно пережевывая солому, ждали уже знакомые Минхо морды, одна из которых сравнительно недавно пыталась его убить.   — Очнулись, — обратился к нему ровный голос Чана, и тогда он нашел его, сидящим возле приоткрытых высоких дверей на входе. — Как ощущения?   Минхо побрел навстречу, ощущая ломоту во всем нетренированном теле и особенно — в седалище.   — Как будто меня хорошенько отодрали.   Чан усмехнулся и снова выглянул на улицу. Подставив дождю руку, он набрал в ладонь воды и позволил ей пролиться сквозь пальцы.   — Та самая конюшня? — поинтересовался Минхо, обводя старенькое помещение взглядом. Он подсел рядом с Чаном, обхватывая колени.   — До нее было ближе, чем до фермы. Переждем заряд и поедем.   — И долго?   По ощущениям, погода лишь ухудшалась. Вдали продолжала бушевать стихия, молнии время от времени озаряли горизонт. Чан прикинул.   — Час-полтора, не меньше.   Минхо покачал головой и потер озябшие пальцы.   — Я переживаю за Джисона.   Чан глянул на него искоса, подмечая, что легко одетый Минхо начинает едва заметно дрожать.   — Ставлю на то, что ему сейчас лучше, чем нам, — приподнявшись, Чан снял с себя ветровку и накинул Хо на плечи без лишних слов. На вопросительный взгляд Ли он только подмигнул: — Увидите потом все сами.   Так они еще долго сидели плечом к плечу, пока ливень барабанил по дырявой крыше. Она протекала в двух местах, слышно было, как рядом накапала целая лужа. Порядком устав ее игнорировать, Чан подставил под две большие пробоины металлические ведра, но, как только он уселся обратно, вскоре закапало из третьей, и Крис понял, что продолжаться это может бесконечно.   — Вам потребуется помощь, — говорит Минхо, кивая на кучу брошенных инструментов в углу. — Бригада какая-нибудь. Сами не управитесь.   — Я работаю один, — отвечает Чан, размазывая ботинком мокрую землю. Минхо убежденно нажимает, прет, как танк, придумывая новые аргументы взамен предыдущим:   — С крыши можно навернуться. Тем более, такой высокой.   Он поворачивает голову к Чану в надежде, что, хотя бы смотря Минхо в глаза, тот ненадолго перестанет спорить. Но Чан непрошибаем, и тому, с какой невозмутимостью он продолжает стоять на своем, хочется только позавидовать.   — Я уже падал. Не впервые.   Минхо тяжело вздыхает, зарываясь пальцами в растрепавшиеся после дождя еще влажные волосы.   — Вы знаете, что вы невыносимый? — спрашивает он у Чана, довольно быстро измотавшись этим диалогом. Куда ни подайся — тупик.   — А вы так выносимый, — тут же следом отзывается Чан, но говорят они спокойно, совершенно не на повышенных тонах. Минхо кажется, что момент вполне подходящий для честности.    — Нет. Я вообще не знаю, как Джисон меня терпит, — а затем добавляет, чтобы не звучало, будто Хан один на свете Дартаньян. — Но и он такой же.   Чан размышляет в тишине, прикусывая длинную засохшую травинку, вытащенную из сена — прямо настоящий вайомингский ковбой.   — Когда любишь — принимаешь человека со всеми его недостатками, — выдает он базу жизни, и все же из уст отшельника это звучит так, что Минхо совсем не хочется смеяться. В каждом междустрочном интервале — одиночество и молчаливая глухая пустота.   Чан всегда один. Дело даже не в крыше.   Минхо затихает, засмотревшись на дождь. От полного забытья его отвлекает только стук капель по дну ведра да лошадиное тихое фырканье в стойлах. В пустой разрушенной конюшне Минхо отчего-то больше обычного хочется быть абсолютно откровенным, а может, дело в Чане, и он снова переводит на него взгляд в попытке найти ответ. А потом его вдруг осеняет: они ведь говорили о Джисоне.   — Мы не.. — неловко начинает давать заднюю Минхо, не зная, почему каждая его фраза теперь звучит как оправдание. — Не вместе. Не так. У него жених дома.   И смущается, точно Чан снова предложил ему раздеться. Крис снисходительно улыбается, вспоминая и душ, и утро.   — Я понял, — успокаивающе говорит он, на что Минхо удивленно округляет свои блестящие глаза. — Еще в первый день, вы тогда уснули.   Оказывается, когда они заселились и Минхо жестко вырубило до рассвета, Хан весь вечер потратил, чтобы без связи записать Бину кружки, и даже каким-то чудом дозвонился с одного из соседних холмов, успев крикнуть в трубку пару отчаянных слов.    — Джисон достанет и с того света, — улыбается Минхо, ни секунды не сомневаясь, что от и до история — правда, ведь это так похоже на Джисона. А Чан смеется:   — Любовь же разная бывает.   Минхо сам не понял, как скоро путанные мысли подтолкнули его в единственном верном тогда направлении. Он вдруг задумался, мог ли любить когда-нибудь такой отшельник как Чан, и понял, что это всегда было загадкой. Он начал себе представлять, выдумывая несуществующий образ, но образ не клеился, трещал по швам, сотканный из взглядов и обрывков никогда не законченных Чаном предложений. Минхо смотрел на него, надеясь, что тот скажет сам, кто же это все-таки мог быть, а Чан не говорил, и Минхо ломал себе голову до утомительной мигрени: кто-то такой же нелюдимый, живущий на соседней ферме, или полная Кристоферу противоположность?   — У вас есть друзья? — оживился Ли, пытаясь увести тему в более нейтральную. В конце концов, Чан никогда ему не расскажет, а он никогда не узнает, и с этим нужно просто как-то жить. — Козы и коровы не считаются.   — А.. — хотел было уточнить Крис, но и тут Минхо не дал ему договорить.   — Собака тоже. Хоть он и очень милый.   — Тогда нет, — усмехнулся Чан, вытягивая затекшие ноги.   Минхо не смог разделить его настроения: по щелчку пальцев он словно потух. Чан уже отвернулся, дважды проверил ведра и дремавших лошадей, а Минхо все не отпускало. «Нет», — отпечаталось эхом на подкорке и стучало, стучало, стучало. Было очевидно, что сказано оно Чаном не ради жалости — кому угодно та была нужна, только не ему — но Минхо это взаимное откровение все равно глубоко тронуло. Казалась, на эти пару часов конюшня стала их личной исповедальней.   — Хотите, я буду вашим другом? — неожиданно предложил он, протягивая Чану руку. — Если станете чуть чаще улыбаться, думаю, мы поладим очень скоро.   «Улыбаться?», — отразилось у Чана на лице вопросом, и Минхо уклончиво покачал головой: ну, типа, не хотеть порезать всех вокруг. Пожалуйста? Несмотря на то, что улыбка суровому лицу Кристофера неиронично шла, Ли до последнего был уверен, что затея — детская хуйня, они же не в песочнице, чтобы дружить, в самом деле. Но вместо ожидаемого осуждения Чан обхватил его руку своей. Шершавая мозолистая кожа коснулась мягкой руки Минхо, не нарочно дотронувшись до свежих порезов от повода на фалангах Ли.   — У меня тоже условие. Сделайте так, чтобы вас не надо было каждый раз спасать.   — Спаса-а-ть, — повторил за ним Минхо, растягивая слово, как жвачку. — А вам не будет скучно? Господин фермер.   Чан засмеялся. Так его еще никто не называл.   — Минхо, с вами невозможно заскучать.   Когда затих дождь, начали осторожно выдвигаться. Возвращаться решили сокращенным путем, чтобы снова не попасть в грозу, если та опять разразится, и Чан предложил срезать через скалы. Спуск был по камням, по крутой и достаточно опасной тропке. Минхо пришлось слезть с коня, потому что тот постоянно поскальзывался, но и без того верхом он был готов теперь ехать, только когда Чан не отходя лично держал зверюгу за узду. Когда до фермы оставалась пара метров, Минхо запнулся, чуть не наступив на прибитый дождем кустик.   — Какие красивые, — вслух сказал он, присев возле маленьких горных цветов. Чан обернулся, окинув их беглым равнодушным взглядом.   — За оврагом их целое поле.   Но, когда глаза его наткнулись на Минхо, почему-то все же застыл. Ли разглядывал и осторожно щупал разноцветные лепесточки. Поднимаясь, взгляда Чана он не заметил: он был уверен, что Кристофер тоже завороженно смотрит на цветы.   — Повезло же вам тут жить.   Конь Джисона был настолько ленивый, что даже не пошел за сородичами — просто повернул на ферму и довез до нее Джисона, перешагнул через ограду в месте, где та была сломана, дождался, пока насквозь промокший Хан спешится, и ушел, нерасседланный, спать в крытый загон. Джисон к такому сервису был явно не готов, но очень быстро нашел, чем согреться.   — Где вы были? Я себе места не находил.   Он выходил из дома, как хозяин, и вокруг ног петляла радостная дворняга. Собака первым делом побежала ластиться к Чану, прижимаясь от радости к земле.   — Грозу пережидали, — холодно отвечал Минхо, передавая повод от коня Крису.   — Так долго?   — Не поверишь, но да.   Уводя лошадей, Крис скрылся в загоне вместе с собакой, а Минхо, провожая их взглядом, сильнее натянул рукава чужой ветровки, понимая, что остаться один на один с Джисоном и его вопросами у него сейчас не было никакого желания. Он замерз даже в куртке Чана, а еще ужасно проголодался и за день стресса и адреналина испытал больше, чем за всю, наверное, жизнь.    — Вы меня там одного бросили, — продолжал капать на мозги Хан, тоже, видимо, переволновавшись, но Хану вообще-то еще сильно повезло: его конь при всем желании не развивал скорость больше метра в час, и Минхо потом до конца отпуска был уверен, что хлыст Джисону вручили чисто в виде утешения.   — Бросили? — спросил Ли, начиная раздражаться. — Еще че скажешь?   Хан не сразу уловил его мрачный настрой. Джисон запричитал о том, как тяжко было остаться одному в горах на лошади, которая никуда не торопится даже в грозу. На секунду ему показалось, что молния сверкнула у него над головой, и Минхо не удержался, чтобы не сказать: жаль, что она не ударила тебя, Джисончик, в зад.   — Напомнить, по чей прихоти мы туда поперлись? — выходил из себя Минхо, готовый сейчас же вцепиться в Хана и точно так же пронести его вдоль обрыва, как испуганная лошадь. — Речку ему, блять, надо, не насмотрелся же за все это время. А если бы я упал? Я на такой скорости мог за секунду сломать позвоночник. Ты за мной до старости ухаживать собрался? Ты или Чана попросим?   Джисон выслушал все его гневные пасты, чувствуя себя максимально неуютно, словно не он точно так же пару минут назад отчитывал Минхо, как мамка после собрания. Сначала дико расстроился, потом нахмурился, попытался парировать, а в конце сказал:   — Иди-ка ты нахуй, друг.   И ушел, до вечера его на ферме не было. Минхо загрузил себя делами, стараясь не думать о Джисоне, но из головы не выходила мысль, что без него или ему в отместку, что еще страшнее, Сон мог попасть в очередное приключение. Минхо нервно проверял телефон, и хоть связи не было, запоздало прийти на него какое-нибудь сообщение о помощи могло. Когда начало темнеть, он без шуток собрался идти его искать и, только выйдя из дома, чтобы заявить Чану, что отправляется за Ханом, заметил во дворе разведенный костер. В одиночестве тыкая в огонь палкой, Джисон грустно сидел возле двух пакетов из супермаркета. Видимо, ездил в город, но без Минхо подмышкой все ожидаемо не то.   Минхо попытался смахнуть с лица довольную ухмылку облегчения. Сказать, что от сердца отлегло, было недостаточно. Не произнося ни слова, он подходит ближе, зная, что Джисон услышал и узнал его шаги. Садится на землю рядом, как бы невзначай, пинает камушек кроссовком. Пламя потрескивает, уютно и тепло смотреть на его простирающиеся к звездному небу языки. Минхо молча протягивает мизинчик.   — Это ты так прощения просишь? — поддевает его Хан, зная, что гордый Минхо с извинениями обогнал его ровно на минуту.   — Еще одно слово, и передумаю.   И Джисон, не теряя ни секунды, подхватывает его мизинец своим.   Минут двадцать он с жаром расспрашивает Минхо о конюшне, ожидая, наверное, всерьез услышать, что они с Чаном там при конях и поебались. Минхо тут же поспешил его огорчить, хотя, конечно, согласился, что подобный шанс выпадает один на миллион.   — Но то, как он помчался за тобой — я такого не видел даже в фильмах, — продолжал в красках описывать увиденное Хан уже со своей стороны. Минхо вдумчиво кивал, послушать было интересно. Сам он не особо романтизировал момент, когда у него чуть не остановилось сердце — между прочим, второй раз за всю жизнь и снова, кто бы сомневался, в горах.   — Он бы помчался и за тобой, — отмахивается Минхо, в упор не желая видеть других причин. Чан и так, можно сказать, поставил на кон свою жопу, а Хан еще и намекает, что он сделал бы это для Минхо снова. Ли бьет его в плечо и отворачивается к огню. Джисон проницательно щурится, хихикнув: ну, не скажи.   Вскоре Хан показывает, что накупил: пакеты рвутся от количества еды, на психе он сметал все полки. Найдя на дне маршмэллоу и сосиски, Минхо предлагает их пожарить, вот прям вместе, и Джисону приходит идея позвать Чана: что он все один да один? Вдвоем, подгоняемые проснувшимся псом, они уходят за Крисом в уже известную сарайку. Джисон вытаскивает его буквально под руки, как ФБР, пока Минхо мнется в дверях. Кажется, что идея — снова полное говно, по-прежнему он ждет от Чана, что тот уйдет в себя от проявления нормальных человеческих эмоций. Но Чан расцветает. Накалывая, как показал Джисон, на вилку зефир, он первые ищет их общества сам.    На следующее утро Минхо просыпается не от будильника и не от смачного шлепка Хана по жопе, а от тонкого цветочного аромата. Шевелит рукой, пытаясь нащупать телефон на диванной подушке, и зарывается пальцами в цветы. Маленький букет помещается в ладони и своим запахом сладко щекочет в носу. Вчерашние цветы, что он увидел по дороге, красивые, хоть совсем простые — такие не продают в магазинах и на праздники их тоже не подарят, но такие цветы — особенные, и рано на рассвете Чан ходил в поле их срезать только потому, что Минхо как будто бы тоже. Ничего не говоря, Хо набирает в чашку воды и ставит букет на самое видное место на веранде. И Чан, выезжая молодого жеребца, то и дело возвращается к ним взглядом.   Непросто было себе признаться, что мысли о конце отпуска удручали. Минхо подустал, деть это чувство никуда не вышло, но в горах он совершенно не думал о том, что у него в Сеуле есть работа, дом и вообще-то выгорание. В горах время шло иначе, делало реверс и закручивалось в какую-то странную петлю без дедлайнов и тревоги. Казалось, тут всегда было вечное лето, из которого можно уехать, но в которое нельзя вернуться, ведь оно не повторится. Минхо думал о том, что дни на календаре под конец августа стали лететь с бешеной скоростью, и как фотографа его это тоже напугало: половина пленки была не израсходована, с этим надо было что-то срочно делать.   Однажды он попросил Чана отвести его в какое-нибудь красивое место поблизости, чтоб особо долго не ехать. «Красиво» по меркам обычного человека здесь было всюду, но Чан принял просьбу на личный счет и повел его туда, куда ходил сам. Пришлось снова подниматься, скрывая от Кристофера одышку, но вид оттуда открывался поистине чудесный. На ладони оказалась ферма, расположившееся неподалеку стадо коров и крошечные разноцветные домики вдали. Пригорок был весь поросший травой, на самом верху его стояло одинокое деревце. Минут пять Минхо просто молчал.   — Вы не похожи на того, кто предпочитает активный отдых, — сказал ему Чан, с интересом его разглядывая. Минхо только усмехнулся.   — Я и активный — понятия очень далекие.   — Тогда что вы тут делаете?   — Джисон. Решил, что мне необходима смена обстановки.   Наконец он встретился с Чаном взглядом и уточнил, не вдаваясь в подробности.   — Стресс. Все дела.   — И как, — медлил Чан, пока Минхо выставлял на своей мыльнице примитивные настройки, — в городе справляются со стрессом?   — Ну, по-разному, — Минхо щелкнул «пуск», и на прокрученной пленке отпечаталась вечность. — Йога, например, медитации. Арт-терапия. Слыхали?   — Слава богу нет.    Минхо рассеянно почесал затылок. Да, наверное, звучит не очень. Для такого, как Чан, вся эта хрень — не более, чем лепет избалованного городского богача. Что там лечит от стресса по-настоящему? Работа?    — Попробуйте покричать, — говорит вдруг Крис с абсолютно серьезным лицом. — Помогает. Давайте.   И подталкивает Минхо в спину.   — Я не.. — теряется тут же Ли, суетливо пихая камеру в сумку. — Я привык справляться другими способами.   А съехать не получается, Чан стоит над душой.   — Успешно?   — Ну, не совсем, но..   — Значит, надо покричать.    Тут Чан начинает орать. Просто кричит, звонко и в полную силу, не жалея связок. Минхо цепенеет от накатившего вдруг страха, теряется и не знает, что ему делать.   — Прекратите! — испуганно трясет он Чана за плечо, вынуждая остановиться. — А если кто-нибудь?..   — Что? — ловит его за запястье Чан, спрашивая с застывшей на губах полуулыбкой. — Полицию вызовет? Минхо, успокойтесь.   И показывает на раскинувшийся перед ними пейзаж, не в силах обхватить руками.   — Тут никого нет.   Улыбка Чана становится шире, делая его лицо еще светлее и моложе. И глаза, глаза его искрятся чувством окрыляющей свободы — то, что Минхо было нужно. То, чего он так отчаянно искал.   Чан снова начинает кричать, и на этот раз Минхо уже его подхватывает. Сначала неловко, постоянно испытывая за себя какой-то стыд, но стоит только привыкнуть, и голос Минхо крепнет. Крик ловится ветром и разносится по горам угасающим эхом. От одной только мысли, что в округе никого, кроме них, Минхо прошибают крупные мурашки. Со временем Чан затихает, а Минхо все продолжает кричать. На глазах его выступают слезы, и, в конце концов, он позволяет им рвануть, а себе выплакаться.   Странно, но, видимо, все это время Минхо не хватало именно как следует проораться. Его пробивает на эмоции так сильно, что он сам ненароком пугается своей чувствительности, думая о том, как бы это не смутило сильно Криса. Плачет долгих пару минут, закрыв лицо руками, плечи неистово трясутся. Чан в нерешительности стоит рядом, тактично утихнув, когда плач сменяется смехом. На мгновение ему кажется, что Минхо сходит с ума, и он тянет руку, чтоб его проверить. Но тут же Минхо уклоняется от его прикосновений, с вызовом взглянув на него мокрыми глазами и так сильно этим напоминая молодого жеребчика из загона. Проникаясь неизвестной игрой, Чан тянется снова и понимает, что они начинают друг за другом носиться. Минхо заразительно смеется, прячась за деревом от Чана. Он проворно ускользает от него, не зная, что будет делать, когда попадется, а Крис улыбается, если удается схватить его хотя бы за футболку.   — Все никак не поймаете, господин фермер? — подначивает его Хо, ускользая у того из-под носа. Чан искренне смеется, улыбаясь так, будто глупые догонялки с Минхо — все, о чем он только мог мечтать. И как только Минхо собирается снова его подколоть, он спотыкается о сумку с собственной камерой, кубарем улетая вниз и утягивая за собой Чана.   Они катятся по пологому травяному склону, сбивая локти и колени, цепляя землю и обломанные ветки, но все еще продолжая при этом смеяться. Голос Минхо прерывается на кочках, рассыпаясь по равнине счастливым визгом. Он жмется к Чану, а Чан — к нему, и костяшки Криса с содранной кожей не жгут, не болят, не кровоточат.    — Поймал, — выдыхает в чужие губы Чан, когда они перестают падать и наконец друг над дружкой замирают: Крис — снизу, Минхо — сверху, чувствуя, как оба сердца колотятся под самой глоткой в унисон. Минхо хочется так много сказать, продолжить смеяться, без конца и края шутить, но Чан перестает улыбаться, такой далекий и одновременно близкий, как созвездие в телескопе, и Минхо наклоняется ближе, запечатывая на его губах стихийный поцелуй.   Ему кажется, что Джисон зовет, что Джисон вышел на веранду и без конца его кличит. Минхо хочется так думать, хочется, чтобы так казалось, потому что это проще, чем остаться сейчас наедине с Крисом и придумать объяснение всему, что случилось на пригорке. Неловко улыбаясь, он быстро слезает с Чана, отряхивается и уносится к дому, как подросток, забывая про сумку с камерой на вершине. Чан остается один, чуть приподнимается на локтях и падает на спину снова. Чан остается один со своими чувствами, зная только, что прямо сейчас Минхо хочется догнать и целовать, целовать, целовать до опухших губ, пока не кончится воздух.   Так же, как и о цветах, они не говорят ни слова о том, что случилось, но оба все прекрасно понимают — взгляды не дадут соврать. Дни проходят в изучающих переглядках, в мыслях, снова в букетах без подписи. Когда в очередной раз Чан приносит цветы, Минхо не спит — просто выжидающе смотрит на него с дивана, застав один-единственный раз за все время Криса на месте. Чан замирает в коридоре, словно вор в собственном доме, и пятится назад: мысль о том, чтоб оставаться анонимом, ему нравилась чуть больше.   — Как хорошо, что вы не спите! — еле сползая с кровати, говорит ему Джисон, когда они сталкиваются на входе. Крис прячет букет за спину, точно Хан захочет его отобрать, и Минхо от этого по-доброму смешно. Джисон зевает, не пытаясь скрыть, как его разбило это утро. На цветы ему, если честно, абсолютно похуй, даже если б он их видел.   Тем утром они затаскивают Чана на канатную дорогу. Предупредить пораньше как-то не особо вышло, но Чан привык, что с приездом неожиданных гостей стабильности и выверенного расписания в его жизни резко поубавилось. Какое-то время он сопротивлялся, даже делал вид, что снова открылась и заболела полученная в лесу рана, и Минхо почти ему верит, в последний момент решив пощупать ее лично. Оказалось, Чан боится высоты, вернее, той, что там ему открылась. На высоте более трех тысяч метров нет ни лугов, ни милых холмиков с коровами, откуда было бы не больно падать. Там лишь отвесные скалы, ветер, песок и вечный холод. Там совсем не так, как у него на ферме, и Минхо понимает, что все величие гор он познал только сейчас.   — Никогда прежде тут не был, — говорит Чан, когда они, поднявшись в кабинке к первой точке, просто застывают перед сплошной полосой снега.   Джисон ушатал в тот день обоих. Он заставил Минхо с Крисом его фоткать до тех пор, пока не был доволен. Хан купил себе глинтвейн, магнитик, пуховый платок, кольца из стекла и кофейных кружек с колхозными надписями Бину целый набор. Джисон решил оставить все, что у него было накоплено, и пуститься во все тяжкие, пока Минхо тихо щелкал камерой, прокручивая пленку в последний раз. Чан постоянно смотрел на край, не решаясь к нему подойти. Обветренное лицо его покрылось румянцем. Ли осторожно поравнялся с ним, делая вид, что тоже смотрит вдаль, а потом быстро сплел пальцы, беря Чана за руку и разделяя на этот раз не только его одиночество, но и страх. И Чан больше не выпустил его ни на минуту. Ни когда Минхо снял его на память, ни когда вернулся Джисон, докупив еще глинтвейна на всю их компанию. Руку Минхо он продолжает сжимать, когда его жутко накрывает на открытом подъемнике. Ее же он не отпускает в минуту ликования, когда ужас долгожданно сменяется эйфорией.   Через три часа Джисон напоминал сгоревшего в Египте европейского туриста. Минхо путем долгих объяснений удалось заставить Чана перед уходом нанести санскрин, а вот спящего на ходу Хана, которого он впервые не проконтролировал, спасти теперь могло только чудо. Чанбин долго ржал по видеозвонку — реакция была защитной, ведь Джисона ему было очень-очень жаль. Он скинул денег, чтоб скупили все в аптеке от ожогов, и принялся ждать приезда возлюбленного с удвоенной силой, бегая, как наседка, по квартире, и от тревоги вымывая каждый угол.   Джисон долго не мог уснуть, лицо пекло. Минхо сидел возле него полночи, обновляя заживляющий крем, а потом, когда Хан наконец-то задремал, еще с час ворочался сам, вспоминая горы, снег и руку Чана в своей. Он думал о том, что он уедет и забудет Чана, как и все остальное. Каждое лето он обещает себе помнить, но правда в том, что воспоминания всегда остаются только на открытках и магнитиках, которые пачками скупает Хан. Чуть легче становится от мысли, что Чан забудет тоже. Через год он, наверное, не узнает даже его лица, смутно ловя отголоски Минхо в незнакомых чертах. Отпуск кончится, их пути разойдутся, и поцелуй, которого тогда хотели оба, останется на том пригорке следом из примятой у подножия травы. Минхо не больно, по курортным романам не горюют, лишь иногда отзываются с приятной ностальгией, но Минхо понимает, что забудет и это: однажды Чана не останется даже в его мыслях.   Он приходит к нему, зная, что тот спит, зная, что просто на него, наверное, посмотрит, убедится, что Крис не дал дуба в своей сарайке в одну из самых холодных ночей, да пойдет обратно. В бутылке догорает старая свеча, забывчиво капает воск прямиком на стол. Крис не спит и никого не ждет, но Минхо он встречает таким взглядом, будто все это время о нем молился. Дрожат прикрытые веки с длинными ресницами, неспешно Крис ведет рукой по позвонкам. Минхо надсадно дышит в изгиб его шеи, жмется ближе, чувствуя и зная: он забудет. Но сейчас, когда тело Чана так пылает и смазанные поцелуи на грудной клетке выжигают метки под кожей, ему очень хочется помнить.   Крис сдавленно хрипит, от желания темнота его глаз становится гуще. Возбуждению болезненно тесно, давит шов на ставших тугими брюках. Минхо закрывает глаза, чувствуя мягкость губ под ключицей. Нежность Чана внахлест со страстью похожа на порвавшийся браслет — словно бисер по полу, его поцелуи обрушиваются на тело Хо горным водопадом из чувств. Под сомкнутыми веками продолжает бить вспышками, и он зажмуривается сильнее, ждет касаний, не зная, где именно его на сей раз обожжет. Пальцы Чана впиваются в мягкие бедра — его отпечатки несмываемым пигментом проявятся так же, как и пленка, заставляя стыдливо отводить глаза в попытке придумать, где можно было так последовательно отрисовать фиолетовый узор.    Чан усадил его на стол. Вздрогнули тени, за ними, как будто, покосился следом и сарай. Минхо скользит горячей ладонью по мышцам живота Чана, чувствуя, как тот напрягается, зная, что подскакивает пульс. Ведет по лобку, бьется коленом о колено и колется о выступающие тазовые кости. Чан вздрагивает, вдыхает рывком — на вставший член ложится рука.   — Хватит, — мычит он в чужие губы и ловит Минхо в поцелуй, когда становится невозможно терпеть.   Пальцы Хо скользят по всей длине, дразнят, обхватывая в узкое кольцо, тянут и поглаживают, доводят Чана до настоящего исступления. Пальцы Хо — везде, Крис истекает от его прикосновений, сдавленно кусая Минхо за плечо и толкаясь в чужие руки.   — Хватит.. — молитвенно шепчет он, и руку Минхо приходится перехватить, сдавить по вене и пригвоздить над головой, всем телом вжимая непокорного в стенку.   Чан берет его прямо на том столе. Нетерпеливый стон рвется из горла надрывностью связок, мурашками разгоняясь по коже. Хлопки мокрой кожи стучат в висках вместо крови, стучат, как набат, отскакивая от стен и теряясь в сплетении тяжелых вздохов и вскриков. Бутылка со свечой упала, разбилась и потухла от залетевшего в сарай сквозняка. Чан не обратил внимания, лишь сильнее распаляясь от того, как в Минхо узко. Ветер распахнул дверь, взъерошил волосы и уронил влажные от пота прядки на глаза. Минхо гнет дугой под Чаном, в крепких объятиях стон его — задушенный хрип. Пальцы Ли касаются зажившего шрама между лопаток, чертят вязью забытого искусства, оставляя на полотне широкой натруженной спины новые разрезы. Минхо прыгает с самой высокой горы, скачет на коне под грозами, ныряет в ледяную чашу. Сердце его снова замирает, снова затихает ровно на секунду, чтобы затем зайтись с бешеной силой. Он клонит голову к Чану, вдыхая его запах — запомнить, запомнить хотя бы на сегодня, чтобы потом тебя отпустить. Чан пахнет свежескошенной травой, кожей и горьким потом. Чан пахнет костром, южной ночью, студеным ветром и свободой. У него облезли щеки и покраснел обгоревший кончик носа, сбилось дыхание — Чан звучит громче с каждым нарастающим толчком. В один момент ему падает забрало, и он начисто теряет контроль, вбиваясь в Минхо бедрами до цветных мушек: дай взлететь, дай сгореть, дай сорваться с обрыва, на который ты сегодня меня затащил. Минхо тянется к нему вслепую, мажет по щеке и произносит его имя так, словно перекрикивая гром. Трещал и ходил ходуном стол, с него падали книги, звенела чашка с отошедшей эмалью, хрустело под подошвой разбитое стекло. Чан целовал Минхо, и целовал, и целовал, немея от локтей до кончиков пальцев. Он целовал его, даже когда кончал, и Минхо кончил следом себе на живот, ощущая пронзивший его насквозь ток так же ярко, как когда тонул.   Крис валится сверху на Ли, упираясь в последний момент ладонями по обе стороны. Стол жалобно скрипит под ними двумя, но стол ебать какой крепкий — Минхо шутит и стучит, как бы проверяя. Чан улыбается на выдохе, утирая лоб: он и сам в шоке от того, что только что случилось. На ощупь пытается найти новую свечу, но зажечь ее — вопрос более серьезный. Руки подрагивают, от эмоций ломается каждая вторая спичка. Минхо аккуратно забирает у него коробок, с первой же попытки успешно зажигая, но оба просто молча смотрят друг на друга, озаренные тусклым светом, и огонь догорает, растворяясь в чужих глазах. Минхо тянется к Чану за измотанным поцелуем в полной темноте, зная, что забудет. А когда Минхо поджигает свечку снова, он уходит.   На следующий день они не видятся, Минхо сам не ищет встреч, до поздней ночи в городе докупая сувениры. А еще через сутки в заботах тонет уже Чан — его не поймать, оббегать полностью ферму приходится несколько раз и все без толку. В конце концов, остаются только два варианта, и один из них — конюшня, в которой все равно делать нечего, только менять ведра под дырявой крышей. Минхо идет на отшиб, что Чан ему однажды показал. Удивительно, но подниматься туда уже гораздо легче, чем в начале.   — Опять отшельничаешь, — весело говорит Хо, заприметив у дерева сгорбленную фигурку Чана. — Так и знал, что найду тебя здесь.   Завтра самолет, они почти собирали с Ханом вещи. Лучезарно улыбаясь, Минхо наклоняется его поцеловать, попутно рассказывая, что, скорее всего, с их шмотьем почти наверняка получится перевес, но Чан не отвечает, отворачивается, по хмурому лицу пробегает мрачная тень — плохое предзнаменование, настоящий, проще говоря, пиздец.   — Чан? — беспокойно зовет Минхо его по имени, боясь услышать в ответ в принципе уже что угодно.   — Ты делаешь мне больно, — немного погодя, заявляет ему Кристофер, все еще не глядя в глаза. С треском реальность раскалывается о каменный массив, хрустит на зубах песчаной крошкой и режет десны. Минхо пристыженно застывает.   — Каким образом?   — Всем.. этим. Ты уедешь, а я останусь.   И смотрит на горы: Чан в эту секунду не человек, а зияющая беззвучием пустота. Минхо практически выворачивает наизнанку от внезапной тяжести обрушившегося на него разговора, от невозможности Кристофера понять. Минхо крутит себе суставы с одной мыслью: и что? Неужели хочет сказать, что будет скучать?    — Я приеду следующим летом, — находится он, прерывая вой разыгравшегося ветра. Как это неловко, как не к месту, думает Минхо, бессильно наблюдая за тем, как медленно воспоминания о беззаботном горном лете заволакивает дымка их с Чаном безнадеги. Он смотрит на него с угасающей, как та ночная спичка, надеждой, что Чан это закончит, а Чан лишь добивает риторическим вопросом в лоб, словно огромным тесаком:   — Зачем?   Отчаяние в голосе дробит Минхо кости. Он не знает, что сказать, он говорит первое, что приходит в голову:   — Надеялся, что ты не будешь против.   И осколочным эхом в ответ молчаливое осознание режет перепонки. Минхо сглатывает, сжимает пальцы и выдерживает паузу, подготавливая себя и Чана, чтобы сказать:   — Ты ведь не думал, что я останусь?   Крис не отвечает, пустота вместо него — тоже, и это говорит за них обоих лучше любых слов. Минхо научился слышать, о чем он молчит, хотя сейчас бы продал душу, лишь бы не знать и даже не догадываться. Та ночь, что у них случилась, забудется только Минхо. Чан же предпочел бы выжечь ее себе на сетчатке.   — У меня работа. Квартира. По-твоему, я должен все бросить и пасти с тобой овец?   Минхо удушливо оттягивает ворот футболки — почему-то сейчас, когда его переполняет чувство неизбежной катастрофы, та кажется непомерно узкой.    — С чего ты.. с чего ты вообще решил, что это возможно?   Недавно, когда он ждал Джисона в городе у лавки со смешными шляпами, позвонили из агентства. Предложили посотрудничать, полностью дав Минхо возможность рулить. Крутая съемка, достойная оплата и целый штат сотрудников, где все как один ловят каждое его слово. Минхо отвык от командной работы и фотографии в целом, но отдых ни дать ни взять пошел ему на пользу — Джисон, наверно, все же что-то знал — и он принял предложение без раздумий. По возвращении его ждал сезон творчества, осень, полная идей, планов и открытий. И в ней совершенно не было места для Чана и его фермы.   Крис оскорбленно поджал губы.   — Я считал, тебе здесь хорошо, — сказал он, впервые за весь разговор на Минхо посмотрев. — Что тебе хорошо со мной.   Вынести его полный горечи взгляд оказалось настоящим испытанием, и Минхо, который так долго его искал, с каким-то внутренним надломом отвернулся. Очевидно, то, что Чан почувствовал к Ли, перевернуло всю его привычную одичалую жизнь, но обвинить в этом Минхо при всем желании по-настоящему не вышло. Слова встали комом в горле, осели тяжестью, сказать их было невозможно.    — Мне хорошо, это правда, — согласно кивает Минхо, не отрицая, ведь это было бы глупо. — Но мир больше, чем твоя ферма. Если у тебя нет обязательств, не значит, что у меня их тоже нет.   И после этого Чан окончательно не смог его возненавидеть — все было правдой. Случайность, что их совершенно полярные миры пересеклись в точке «горы», что связались нитями, сомкнулись, как цепь постоянного тока. В других обстоятельствах этого бы никогда не случилось, да и трудно представить, что они когда-нибудь однажды столкнутся в метро. Но поверить в это все же по иронии чуточку легче, чем в то, что в одном раскаленном августе Минхо, рискуя всем, тоже влюбится в глупого наивного пастуха. Теперь его не получалось винить, да уже и не хотелось. Минхо хотелось просто никогда не встречать, чтобы сейчас от этого прощания мучительно не выворачивало наружу ребра.   — Минхо, сделай одолжение, — разбивая вдребезги сердце, говорит Чан: — Не приезжай сюда больше никогда.   И Минхо даже не находит, что на это сказать. Если бы снова началась гроза, молния, что не бьет в одно место дважды, ударила бы по нему от души несколько раз.   — Да пошел ты.   Минхо улетает в слезах, зная, что Чану не досталось от него других прощаний, кроме просьбы пойти нахуй. Ему кажется, что он просто до смерти устал за этот отпуск, что ноют от бесконечной ходьбы мышцы, но ломит принципиально не ноги — болит под сердцем, горько сжимает и не отпускает весь полет, все такси, даже дома. Случайно обнаружив в кармане куртки засушенный цветок из чанова букета, он начинает рыдать еще сильнее, и впервые не веселит даже сгоревшее табло Хана, от одного вида которого уже можно рассыпаться на атомы. Минхо отворачивается к иллюминатору, надрывно всхлипывая и пытаясь себя обмануть, что ему не так невыносимо больно, как кажется. В голове одно слово: забыть, забыть, забыть, перечеркнуть сплошной линией, заставляя руку не дрожать. Цветочек в его ладони ломается и крошится — он напоминает ему Чана, такой же, как оказалось, хрупкий. Минхо вновь заходится рыданиями, просит воды пятый раз за полет и вскоре, когда в облачной поволоке растворяется земной ландшафт и Джисон прекращает свои тревожные расспросы, Минхо затихает. Он ехал в горы за исцелением, а оказалось, что разбиваться о скалы.    Три месяца спустя, когда Хан в очередной раз зачем-то по привычке забегает в гости, он не узнает квартиру Хо. Давненько он тут не был, на секунду ему даже кажется, что он ошибся дверью — настолько в ней все другое. Стены увешаны снимками, гудит от работы ноутбук, всюду стикеры, заметки, а на столе куча исписанных вдоль и поперек раскадровкой блокнотов. Хан подходит ближе, поднимает тот, что лежит сверху, и вчитывается в кривые спешные строчки. Все — свежие идеи для съемок. То, чего в этом доме не было как минимум год.    — Бред сумасшедшего, — отмахивается Минхо, заходя в комнату следом. Но Хан возражает:   — Это прекрасно.   Перед его глазами новые, совершенно особенные нетронутые холсты, которым только предстоит покрыться краской.   — Тебе нужно обязательно это снять, слышишь меня? — крутит он у Минхо под носом блокнотом, готовый отстаивать еще сырую идею ценой собственной жизни. — Это будет фурор.   А Минхо усмехается, краем уха слыша, как на кухне закипает чайник: ну, может, не фурор, но популярность ему явно принесет. С лета его голова нагенерила рекордное количество идей и продолжала это делать даже сейчас. Их бы только структурировать, разложить по полочкам, как вещи с чемодана. Минхо улыбается, довольный, задумавшись так об очередной съемке, упирается в дверной косяк, пока Хан восхищенно утопает в его почерке.   — Кстати, ты еще не смотрел ту пленку с лета?   — Все никак не дойду проявить.   И вдруг понимает, что по привычке сложил руки на груди, как всегда делал Чан.   — Что с тобой? — спрашивает Хан, подмечая, как резко Минхо затихает, теряет отголоски былой радости на лице. Не страшно, если депрессия вернулась — страшно, если на этот раз Хан не успеет ему помочь. — Снова эта гадость?   — Нет. Хуже.   И хуже это было от того, что депрессия имела свойство так или иначе заканчиваться, а мысли о Чане — нет. Курортный роман, который он надеялся забыть — о, да, Вселенная Минхо конкретно так с этим подъебала. Забыть Чана он не в силах уже несколько месяцев и не потому, что пересматривает фотографии, которые наделал в отпуске Хан. Чан отпечатался гораздо глубже, заел, как любимая песня на кассете с бесконечной лентой.   — Я и снимать готов, но.. — Минхо проходит через комнату к постели, рухнув на ее край. — Чего-то не хватает.   Джисон молчаливо проводит его взглядом, глубоко задумавшись, собирает в своей голове пазлы. Затем садится рядом и, закинув руку Минхо на плечо, тихонько говорит:   — Или кого-то.   Он знал про Чана, знал про то, что парни переспали. Знал и про трагедию, что развернулась у отшиба, но Минхо ни разу о нем не заикнулся с тех пор, как вернулся домой, и Джи решил, что Кристофера следует оставить в покое. Хан не упоминал о нем, не заводил специально ни один разговор.   — Он хоть пишет? — спрашивает Минхо, помня только, что они с Джисоном поддерживают немного связь.   — Не часто, — пересчитывает Хан по пальцам все их редкие диалоги, когда у Чана появляется связь. — Ждет нас с Бином в конце марта.   — Надо же, — вздергивает брови Минхо, кривя ироничную улыбку. — Зато мне он прямо сказал не возвращаться. Просто поразительно.   Джисон дает ему тихо саркастично просмеяться. Вздыхает, проводит рукой по волосам, откидывая назад отросшую челку.   — Он спрашивает о тебе, — нехотя ломается Хан, понимая, что сделает этим только больнее. — Не хотел говорить, но каждый диалог начинается с фразы о том, как там Минхо. Кажется, что он поддерживает общение, просто чтобы знать, что ты в порядке.   И добавляет тут же следом, чтобы сомнений не возникло:   — Бин тоже так считает.   Минхо умолкает. Когда свое мнение выражал Чанбин — а к нему за мудростью, точно к старейшине, эти двое всегда обращались — других доказательств не требовалось.   — Может, позвонишь ему? — предлагает Хан, не имея ни малейшего понятия, что сам бы делал в подобной ситуации. Представить хоть на минуту, что они с Бином после всего, что у них было, вычеркнут друг друга из собственных жизней, для Джисона худший кошмар наяву.   — А что толку? Он не приедет.   — Понятное дело, но, в теории, мог бы. Просто столько гемора с его коровами этими..   Минхо в отрицании качает головой, вскидывает руку, закипая. Не в коровах дело, а в том, что Чан не стал за них с Минхо сражаться. Чану не позволила гордость.    — Джи, он не хочет.   Но Джисон смотрит чуть глубже, пытается, по крайней мере — мудрость Бина не передается воздушно-капельным путем, но со временем чему-то все же учит.   — Я думаю, он просто не знает как.   То, с каким жаром Хан всегда бросается Чана защищать, заставляет Минхо верить в то, что Крис ему за это заплатил. Наверное, из Джисона получился бы первоклассный адвокат: привычка до последнего искать в людях и в ситуациях хорошее делала его неутомимым оптимистом.   — Согласись, это сложно, — продолжает намекать он, и в словах Джисона как ни крути снова правда: для человека, который никогда не покидал дома, бросить все и поехать искать любимого — все равно, что подписать себе приговор. — Но вот если бы кто-то ему показал..   Минхо фыркает: показать! Смешно. Чан его не хочет видеть, вряд ли когда-нибудь пустит снова на порог, а уж туториалы от Минхо ему и даром не нужны. Но Джисон говорит:   — Ты скучаешь.   И глаза Хо за секунду наполняются слезами.   — Никогда бы не подумал, но да.   Нельзя сказать, что Минхо не пытался. В попытках думать о Чане, как о недостойном человеке, чтобы поскорее отпустило, он провел каждую вторую ночь, но, как Крис не мог его винить, Минхо не смог так же. Он не забыл проявить пленку — делать это он принципиально не хотел, зная, что Чан будет в каждом снимке, в каждой маленькой травинке, заставляя Минхо как никогда жалеть обо всем.   Он торопливо промокнул глаза, оттянув рукава толстовки. Вернуться бы в день, когда они познакомились, хотя бы на минуту, даже если Чан его не узнает, если будет снова хмуриться под солнцем, смотреть, как на говно, и всячески избегать диалога. Вернуться бы на неуютную ферму, в старую конюшню, проделать бы снова путь с десяток километров, в кровь стирая ноги. Вернуться бы на отшиб, где все еще звучит их крик, затерявшийся эхом в ущелье. Где, конечно, уже нет ни Минхо, ни Чана. Где память о них хранит лишь скошенная трава.   Минхо делает рваный вдох. Впервые с самолета накатывает так же сильно.   — Я будто оставил в горах часть себя.   Он все-таки звонит, когда Джисон уходит. Набирается смелости, минут тридцать репетируя разговор, но Чан ожидаемо недоступен. Не приходится томно дышать в трубку, заикаться, боясь произнести свое имя, чтобы сразу не сбросили. Чан опять где-то слишком далеко. Может, наконец-то чинит крышу, загоняет стадо или пересчитывает коз. Может, готовит ужин на костре, гладит старую собаку и разглядывает звезды. Сдвинув стопку журналов, Минхо садится на подоконник и оборачивается к окну. Странно смотреть на луну и понимать, что она неизменна. Столько веков, столько прожитых жизней, а она все та же. На нее смотрели цари и императоры, герои и поэты. На нее же смотрит и Чан. Чан не герой, едва ли он когда-нибудь сочинит хотя бы строчку. Чан просто фермер, пастух, что ездит без седла и живет на генераторах, а Минхо шепчет плененно, надеясь, что во сне Кристофер услышит его голос:   — Спокойной тебе ночи.   На следующий день Минхо проявляет пленку. А еще через два забегает Хан, чтобы забрать свой старый плейстейшн, только дверь приходится открывать ключом. Он проходит на кухню, по привычке ставит чайник и идет мыть руки. Джисон понимает, что Минхо нет, но только спустя долгое время замечает, что нет и его зубной щетки. Он проверяет все комнаты, тотчас набирает номер, начиная усиленно работать мозгами. Еще вчера они с Ли переписывались, ржали над чем-то уморительно тупым, а сегодня его нет, и номер его тоже недоступен. Хан проверяет одежду в шкафу, камеры на полке. Такое чувство, будто Минхо собирался впопыхах, потому что все на месте, и только когда Хан подходит к столу, он понимает.   Минхо не оставляет ни записки, ни сообщения, но поверх расписанных сюжетами блокнотов — россыпь оцифрованных пленочных снимков с лета, в центре которых Чан. Он стоит у обрыва, обернувшись через плечо, волосы его раздувает ледяной колючий ветер. За ним — синие горы с прожилками рек, снег, что никогда не тает, горизонт без конца и края, высокое-высокое небо. Чан смотрит так, будто готов сойти со снимка, и Джисон осторожно дотрагивается до бумаги, чувствуя свежий типографский запах. Он долго разглядывает фото, затем откладывает, перебирая остальные. Хан теряется в засветах и бликах, вязнет в мареве летних красок, вместо чернил на секунду ощущая цветочный тонкий аромат. Но так или иначе взгляд возвращается к Чану, к его единственному портрету в окружении гор, и Джисон понимает. Глазами Минхо он глядит на фотографию еще раз, ощущая знакомый в сердце трепет. И улыбается. Прямо сейчас за тысячу километров от дома его лучшего друга трясет внутри душного внедорожника на подъезде к маленькой ферме. Диски дымятся от подъема в гору, стучат по стеклам камешки, оставляя трещины на лобовом.   — Дальше пешком, машина не заедет, — говорит водитель, круто выворачивая руль на отшибе, и Минхо вылезает из салона, первым делом делая вдох. Поздней осенью горы совсем не пестрят цветами, выгорела трава, что не скосили, опали листья. Прохладный свежий ветер обдает Минхо лицо, стягивая с шеи длинный шарф, и в последний момент Ли перехватывает его, чтобы не улетел. Глаза привыкают к яркому свету, оформляются размытые туманные холмы. На одном из них, замерев возле стада коров, стоит фигурка, вглядывается, пряча руки в куртку из овчины. Фигурка следит, хмурится, недоверчиво признавая знакомые черты, но, как только Минхо делает шаг, срывается навстречу. Налетевший вдруг порыв вновь подхватывает его шарф, треплет изо всех сил, и в этот раз ему удается его вырвать. Проводив его взглядом, Минхо пускает шарф по ветру, бессильно скидывая с плеча рюкзак, когда до Кристофера остается пара метров. Он вернулся туда, где прошлым летом оставил свое сердце, и робкая, полная нежности улыбка застывает на его лице от осознания: Минхо вернулся к Чану.