Всякое бывает

Жизнь, кажется, штука довольно несправедливая. Драко шестнадцать, и он об этом знает не понаслышке: как бы сильно ты ни старался, есть вещи сильнее тебя. Как бы сильно ты ни старался, есть война, есть тюрьма, есть сукин сын Поттер, а еще есть Темный Лорд, и в его адрес Драко воздерживается почти от любых мыслей на всякий случай.  Зато пораскинуть мозгами, как еще можно подпортить Поттеру сладкую жизнь, приятно всегда. И так тоже бывает — напоминает себе Драко — бывает и всё. Бывает, что кого-то любят просто так, и героем этот кто-то становится легко и по праву рождения, не сделав для этого ровным счетом ничего. И друзья у кого-то появляются без покупки семи новых метел. И семья находится вот так запросто, пусть даже это вонючие ободранные Уизли. И самая симпатичная девчонка на всем факультете по тебе вздыхает с детства. И дирекция чуть ли не чаевничает с тобой по-дружески, а потом награждает дополнительными баллами за нарушение не то что школьных правил — законов министерства. Так бывает, повторяет себе Драко. Всегда есть кто-то, кто остается неудачным фоном для чужого блеска. Кто-то должен лежать с разбитым носом и сломанным ребром в грязи, и кто-то должен потом идти дальше с высоко поднятой головой, не обращая внимания на челядь под ногами. Драко ходит по коридорам Хогвартса, как привидение, но осанку держит. Воспитание не вытравишь никакими обстоятельствами. Еще приятно, что Поттеру тоже пришлось походить со сломанным носом хоть немного.  На эбеновой трости, которую он нашел в одной из домашних комнат, детально вырезаны пляшущие люди в странной одежде и диковинные птицы с человеческими головами. Интересно, конечно, кто и когда подарил ее отцу — работа явно не местных мастеров. Мысли об отце отправляются в тот же намертво запертый ментальный ящичек, что и мысли о Темном Лорде. Того отца, какой был, у него больше не будет, и такой жизни, какая была, тоже, и с этим нельзя ничего сделать, и с этим он обязан смириться, и здесь он бессилен, и от этого бессилия хочется то ли плакать, то ли кого-нибудь убить голыми руками. Поттер всюду ходит с грязнокровкой Грейнджер, и она, наверное, единственный человек, кому он хотел бы зарядить проклятьем сильнее, чем Поттеру. Не убивающим, конечно, во всяком случае, не сразу. Хочется сначала посмотреть, как маленькая дрянь будет корчиться от боли на полу, как дрожащими руками будет из последних сил тянуться за выбитой палочкой, как на глазах выступят слезы, а на лбу холодный пот, как она будет умолять о смерти. Грейнджер на него не смотрит, зато Панси по-хозяйски вынуждает взять себя под руку во время прогулки в Хогсмиде, и его начинает мутить. Шарф Панси тошнотворно пахнет сандалом, который на вязаном шерстяном полотне раскрывается запахом мертвой старухи. Он старается не смотреть на угорь под ее ухом и дышит через рот, но руки не отнимает.  Целуется Паркинсон мокро, грязно, языком проникая в рот, а левой рукой пытаясь поддеть его ширинку. Драко не двигается. Свободной рукой она кладет его ладони на свою грудь, и он чувствует пальцами косточки ее белья. В голове пусто. Змея с резного изголовья кровати кривит оскал, будто смеется.  Запах мертвой бабки с одежды удается вытравить только тренировкой по квиддичу через два дня. Летом легче не становится, но от Паркинсон и Крэбба с Гойлом, хвала Мерлину, удается избавиться: никакие нахлебнические перспективы не перевесят жизнь в одном доме с Темным Лордом. Половину нынешних жильцов поместья Драко знает в основном из газетных статей, из тех, что помещают на первую полосу с огромным заголовком: «Опасные преступники на свободе!» или «Пожиратели смерти до смерти запытали мракоборца!». Остальных, с тех же, впрочем, заголовков, он знает с детства. Чувствовать себя привидением в Хогвартсе — то, к чему привыкнуть больно, но возможно. Чувствовать себя так же в собственном доме, пожалуй, больнее. Отец показывается из своего кабинета изредка, в основном по вечерам, и Драко всеми силами избегает случайной встречи: еще ни разу после его возвращения из Азкабана он не видел отца таким же статным, каким он был раньше. Пару раз он замечал, как отец, выходя из своего кабинета, шатается, с трудом стоя на ногах, окидывает первый этаж расфокусированным взглядом и снова закрывает за собой дверь. Из-под двери доносился чей-то пьяный голос, горланящий песни на незнакомом языке. Было не страшно. Было мерзко. С другой стороны, спасибо отцу, другие обитатели дома вниманием его не жалуют. Можно не прятаться хотя бы от свалившихся на голову жильцов, многие из которых могли бы убивать людей и без магии — одним запахом нестиранных неделями мантий и видом сгнивших за годы в тюрьме зубов. Когда к нему на кухне в семь утра подсаживается кудрявый мужчина с льдисто-голубыми глазами, Драко сначала учтиво и удивленно поднимает на него глаза, а потом все-таки решается на приветствие. — Добрый день, сэр, — вежливо говорит он вполголоса. Долохов едва заметно кривит губы в ухмылке, очевидно, сдерживая смешок. — Добрый, — соглашается он, хмыкая в чашку с кофе. — Тоже не спится? Драко не очень любит смолл-токи. Драко с удовольствием бы выпил свой кофе в одиночестве. Драко встает в шесть тридцать утра каждый божий день своей жизни, чтобы получить драгоценный час полного одиночества на кухне в своем собственном доме. Драко едва слышно вздыхает через нос. Долохова это почему-то веселит еще больше. — Простите, ваше высочество, — насмешливо тянет он с неизвестно откуда прорезавшимся грубоватым акцентом, — помешал вашему утреннему времяпрепровождению? Голос Драко замораживается внутри горла. Он гипнотизирует свой кофе и чувствует знакомую тошноту. — Оттаивай, снежная королева, хлеб где можно взять? — нетерпеливо говорит Долохов, которому, очевидно, надоело ждать, пока Драко сообразит отшутиться. — А? — отупело спрашивает Драко. — Хлеб, — спокойно повторяет Долохов, чуть придвигая свое лицо ближе к нему. Зубы у него белые, крупные — чертов позер. Драко знает, как они выглядели раньше, полтора года назад, когда они только-только бежали из Азкабана. Как минимум левого клыка у Долохова тогда не было. — Понятия не имею, сэр, — честно признается Драко. Долохов одновременно закатывает глаза, чешет голову, закидывает ногу на ногу и лениво взмахивает волшебной палочкой. На столе появляются не слишком аккуратные бутерброды со сливочным маслом и почему-то консервная банка с атлантической сельдью.  — Ешь, — бросает Долохов. — И брось это «сэр», — издевательским тоном, подозрительно похожим на тон самого Драко, он выделяет последнее слово, — сразу чувствую себя стариной Северусом, а педагогика, пожалуй, моей сильной стороной никогда не была. Долохов оставляет его наедине с двумя недопитыми чашками кофе, запахом яблок и банкой сельди. Драко не уверен, что хочет пробовать «slavic prikoly», как однажды при нем выразился сам Долохов об одном из своих фирменных заклятий, но банку на всякий случай вскрывает и, скрепя сердце, подцепляет ломтик сельди. На вкус, на запах, на цвет и структуру — просто отвратительно, и он судорожно заедает жуткий привкус липким бутербродом и вливает в себя весь оставшийся кофе одним глотком. Он не уверен, что ему не кажется, но откуда-то сверху доносится мужской хохот. В школе не хватает как минимум половины учеников. Поттера, Уизли и грязнокровки Грейнджер, понятное дело, не видно. Долгопупс, Лавгуд и девчонка Уизли, понятное дело, темнят, когда заявляют, что не знают, где находятся Поттер и Грейнджер, да и в болезнь Уизли Драко абсолютно не верит. Панси за завтраком в Большом зале при всех целует его, и, оторвавшись, Драко замечает знакомую ухмылку Долохова, приехавшего с проверкой и сидящего рядом со Снейпом за столом преподавателей. Тошнота накатывает духотой и жаром, и он едва успевает извиниться перед Панси и сбежать в туалет. Он не смотрит на часы и не знает, сколько времени прошло с его бегства, но вывернуть его успевает трижды. Когда дрожащими руками он зачерпывает холодную воду и поливает ей свои волосы, чтобы унять четвертую, гораздо более слабую волну тошноты, за его спиной появляется высокая фигура. — Хорошо учишься? — интересуется Долохов, заложив руки за спину и вразвалочку подходя к нему. — Стараюсь, — сквозь зубы цедит Драко. — Недружелюбно, — сдержанно огорчается Долохов и кладет ему руку на плечо. Драко выворачивает в четвертый раз, и это хуже, чем первые три вместе взятые. Когда ему кажется, что в его внутренностных не осталось даже желчи, Долохов сжимает его плечо крепче и разворачивает от раковины к себе. В нос бьют чертовы яблоки. Чтобы сдержать рвоту, приходится сконцентрироваться на глазах Долохова. — Паршиво? — спрашивает он, и в этом не слышно жалости, слышно только любопытство. — Паршиво, — соглашается Драко, также сквозь зубы. Теперь уже сложно решить, где хуже: в школе или дома. Роули валяется в его ногах, подвывая от боли, а где-то со спины доносится шипящий, свистящий, страшный змеиный голос, но Драко не разбирает слов, Драко вообще слабо уже осознает, что происходит: окровавленный Долохов баюкает правое запястье, повернутое под совсем неправильным углом, опирается спиной на колонну и, черт бы его побрал, подмигивает здоровым глазом. Белок его второго глаза залит кровью, и проблески льдисто-голубой радужки на красном выглядят заметнее, чем на белом. Где-то в дальней комнате, судя по отзвукам, рыдает мама, где-то за соседней от Долохова колонной смеется Беллатриса, в воздухе пахнет железом и пасет жженым мясом, где-то за спиной Темного Лорда стоит отец и смотрит на него своим опустевшим заплывшим взглядом. Драко как во сне вспоминает старые фантазии о пытках Поттера и Грейнджер, и образ ее безжизненного тела на полу не отрезвляет, а делает хуже: Роули подползает к нему ближе и, кажется, начинает о чем-то умолять, и две картинки отвратительно мешаются в голове в один кошмарный кадр. Долохов на Роули смотрит с нескрываемым презрением.  — Ну же, Драко, — вливается ядом в сознание чужой голос, — покажи своему Хозяину, на что ты способен. Долохов прикрывает глаза, Драко на секунду прикрывает их в ответ, а потом Долохов беззвучно сворачивается на полу. Драко не хочет больше об этом думать и помнить, и, наверное, впервые в жизни собственный запрет на мысли перестает работать, и из запретного ящичка выползает всё, что было так надежно спрятано. На кухне в пять часов утра никого нет, да и его самого там быть не должно, завтра возвращаться в школу с выходных, завтра вставать, завтра — сегодня, уже через шесть часов. Ком в горле, последние месяцы не покидающий его почти никогда, поднимается выше, и Драко изо всех сил сжимает нос и запрокидывает голову, чтобы не разрыдаться. — Добрый день, — слышится за спиной хриплый, уставший голос. Долохов подпирает плечом старинный гарнитур. Выглядит он… паршиво, как минимум. Драко вскакивает с резного барного стула так резко, что стул под ним укоризненно скрипит и чуть не падает. Ком в горле не опускается, и Драко нервно сглатывает, но руку от лица отнимает. — Д-добрый день, — с истерическим смешком выговаривает он. Долохов не улыбается, но смотрит очень пристально. Драко сам не знает, почему он вдруг подходит ближе. Долохов снова пахнет яблоками, почему-то не кровью, даже не сельдью, лихорадочно проносится у него в голове. — Эпискей, — совсем тихо выдавливает он из себя, и хотя бы нос Долохова приобретает прежнюю благородную форму.  Как завороженный, он касается его лица кончиками пальцев, и Долохов тихо шипит, когда подушечки проходятся по глубокой ссадине на скуле. Он медленным движением касается пальцев Драко, но не убирает его руку, а держит, выжидательно глядя ему в глаза. Драко, не закрывая глаз, как-то неловко тыкается в его искусанные разбитые губы, и Долохов, шумно выдохнув не то от боли, не то от чего-то еще, зарывается здоровой рукой в его волосы.  В десять пятьдесят утра отец, ждущий его у камина, смотрит на него странно. Осознанно, то есть. Смотрит, замечая детали.  — Отец? — почтительно окликает его Драко, но Люциус вяло кивает и отворачивается.  Долохова не видно и не слышно с того момента, как в семь утра за ним захлопнулась дверь кухни. Драко уже сложно чем-то огорчить или обескуражить, но внезапное отцовское пристальное внимание напрягает.  — Все в порядке, отец? — осторожно интересуется он. Люциус изображает подобие улыбки и кладет руки ему на плечи. — Не подведи меня, Драко, — сдержанно и отрывисто произносит он. На Драко обрушивается вонь перегара. Он кивает и растягивает губы в ответной гримасе. Возвращаться домой на Рождество так страшно, как еще не было никогда, и все вокруг тонет в кровавом бессмысленном море, смешивается и обезображенное лицо проклятого Поттера, и вой Грейнджер под ножом и заклятиями, и хохот и крики Беллатрисы, и пристальный, очень недоверчивый взгляд Долохова, когда Драко, изо всех сил огораживая сознание в четырех бетонных стенах, лжет в лицо Беллатрисе, и собственное бешенство от жалкого вида отца — все это тонет, и Драко больше не пытается уцепиться, жаркое, душное, отвратительное, тошнотворное, пахнущее сандалом, пахнущее железом марево повисает в его сознании, и когда чертов Долохов, пользуясь всеобщим смятением и суетой, незаметно и как-то по-хозяйски впихивает его за собой в отцовский кабинет и наставляет палочку на лоб, Драко от шока начинает сопротивляться не сразу. — Ты знал, что это Поттер, — утвердительно, лениво, без намека на вопросительную интонацию заявляет Долохов, крепче сжимая руку на его шее.  — Отвали, — скрипит пережатыми связками Драко и пинает его куда-то в колено. Рука тут же исчезает, и Драко, откашливаясь, разминает пальцами шею, пока Долохов, матерясь и прихрамывая, бурчит по-русски что-то, звучащее как «Oh oh oh, chtosh ya malenkim ne sdoh». — Да мне-то не пизди, — чересчур жизнерадостно говорит он, наконец разогнувшись. Когда кто-то с лицом, как у Антонина Долохова, проявляет жизнерадостность, не по себе становится кому угодно, и Драко не исключение. Он осторожно заглядывает ему в глаза. — Я понятия не имел, что это Поттер, — упрямо говорит Драко. — Пиздишь? — настроение у Долохова меняется по щелчку, и вот он уже со змеиной ухмылкой маячит совсем близко к лицу Драко, высматривая каждую мышцу лица, каждое движение глаз. — Нет, — как может твердо отвечает он. Долохов тут же отстраняется и выражение его лица приобретает скучающий вид. У Драко внутри что-то точно щелкает, и он, наконец, отпрянув от стола, подходит к нему ближе. Смотрит на синяки под глазами, на легкую небритость, на кудрявые волосы, вдыхает очень знакомый аромат яблочного виски. Хорошего виски, он это точно знает. — А ключ у тебя откуда? — недобро спрашивает он. — Есть и есть, — не дрогнув лицом, пожимает плечами Долохов. В раскалывающейся от боли голове внезапно складывается очень четкая, цельная, ясная картинка. — Ты отвратительный, — спокойно говорит Драко. Марево из головы исчезает.