Копенгаген

Дазай замечает его сразу, как только входит в двери ресторана. Яркие рыжие волосы, острые черты красивого лица, цепкий взгляд с издёвкой и такая же улыбка — вызывающая, с издёвкой, но в то же время необъяснимо притягательная, словно её обладатель — древний демон или бог, вечность озабоченный тем, чтобы заманивать в свои сети очарованных случайных странников. Дазай случаен и очарован. Безнадежно, полностью — и даже мысли не возникает сопротивляться этому. В Копенгагене он впервые, но если бы знал, что здесь есть он, обязательно приехал бы раньше. Дазай оглядывает зал в поисках своего столика — к сожалению, это не тот же самый столик, за которым проводит вечер его прекрасный незнакомец. Пока незнакомец — Дазаю слишком редко кто-то нравится столь сильно с первого же мимолётного взгляда, и упускать этот подарок судьбы он не намерен. — Дазай-сан! Сюда! — Френсис в своей обычной манере широко улыбается, привстав с диванчика, машет ему из-за столика в дальнем конце зала. Хорошо, что ресторан небольшой, почти камерный, уютный и дорогой, и музыка здесь играет ровно с такой громкостью, чтобы можно было обсуждать дела, не рискуя надорвать связки. Не то чтобы Дазай надеялся услышать, о чём разговаривает его прекрасный незнакомец со своими друзьями, но он всё равно немного раздосадован расстоянием, разделяющим их теперь. Усаживаясь рядом с Френсисом, кивая Натаниэлю, галантно целуя руку сперва Луизе, а потом — Маргарет, приветствуя их на великолепном английском, Дазай с удовлетворением отмечает, что со своего места ему прекрасно видно интересующий его столик — и интересующего его человека за этим столиком. Дазаю хочется знать, как его зовут — а это уже само по себе говорит о многом. Он давно не спрашивает имён тех, с кем проводит ночи — всё равно бесполезно их запоминать. Они меняются отчаянным разноцветным калейдоскопом, и редко задерживаются в его постели дольше, чем на одну ночь. Господи, как же ему это надоело. Ему хочется тепла — самого обычного, не наигранного или отдающего приторной, душной пошлостью. Человеческого тепла. Он очень устал от холода. Дазаю хочется чего-то настоящего — но в мире, в котором он привык жить и быть первым, настоящее — такая же редкость, как золотая крупица в горе речного песка. Но почему ему кажется, что сегодня его талант золотоискателя наконец-то решил проявить себя? — Ты смотрел документы? — Френсис сверкает белозубой улыбкой, придвигает к Дазаю пепельницу и серебряный портсигар. Ему, очевидно, не терпится всё поскорее решить. Типично американский подход, никакого изящества. Дазаю хочется изящества. Неторопливости, изысканности, вдумчивости, без ненужной, осточертевшей спешки и вечной суеты, в которой неумолимо проходит жизнь. И проходит она мимо — так же, как лица и города, не задерживаясь даже на миг, не оставляя шанса вдохнуть поглубже и насладиться моментом. — Конечно. Всё в порядке, только как насчёт немного умерить аппетиты, Френсис? Скажем, до двенадцати процентов? Дазай благодарно склоняет голову, когда Натаниэль подносит к его сигаре огонёк зажигалки. Раскуривает, выпускает дым в потолок и усмехается, когда Френсис, хлопнув рукой по столу, отвечает: — Чёрт с тобой, Дазай! Двенадцать так двенадцать. Но — только потому, что мы друзья. Хэй! — Взмахнув рукой и прищёлкнув пальцами, он подзывает официанта и командует: — Принесите виски. Самый лучший, какой у вас есть. — И, метнув в Дазая хитрый взгляд, добавляет: — Мы отмечаем десятилетие нашей интернациональной дружбы. И не вздумайте совать туда лёд, просто отдельно принесите! Дазай согласно кивает, и официант, понимающе улыбнувшись, испаряется — но лишь для того, чтобы спустя минуту принести им тридцатилетний «Balvenie» и маленькое ведёрко с колотым льдом. Дазай сдвигает бокалы с Френсисом, скрепляя очередную, даже и не вспомнить, какую по счёту за десять лет партнёрства договорённость, и думает о том, что встретиться здесь, в Копенгагене, было отличной идеей. Вечер идёт своим чередом, пропуская мимо Дазая имена, улыбки, взгляды — но его сегодня интересует лишь одна-единственная улыбка, один-единственный взгляд и одно-единственное имя. Их обладатель сидит в шумной полупьяной компании в другом конце зала. Курит кальян, то и дело запрокидывая голову и хрипло, будто напоказ, смеясь. Затягивается и сквозь клубы сизого дыма смотрит прямо на Дазая, давая понять, что его внимание не осталось незамеченным. Медленно улыбается, облизывая губы, и Дазаю очень хочется узнать, каков же на вкус кальян, который он курит. Дазай определённо не планирует оставлять всё на уровне одних лишь взглядов и улыбок. Ему определённо хочется спуститься ниже. Намного. Он неторопливо курит и, прищурившись из-за попавшего в глаза дыма, пристально изучает острый разлёт ключиц в расстёгнутом вороте алой рубашки и длинную изящную шею, на которой красуется чёрный кожаный чокер. Дазай усиленно не представляет, как просовывает под него палец, притягивая своего прекрасного незнакомца ближе для первого, но, он не сомневается, сладкого и умелого поцелуя. Такие, как они двое, иначе не целуются. Натаниэль уходит первым, подхватив под руку Маргарет и пожелав хорошего вечера — довольный успешной сделкой и прочными деловыми связями, налаженными с Дазаем и фирмой Френсиса. Спустя полчаса, сославшись на самолёт, отчаливают и Френсис с Луизой, и Дазай наконец-то остаётся в одиночестве. Как и его прекрасный незнакомец. И вряд ли это случайное совпадение. Вселенная сегодня ему явно благоволит. Дазай с лёгкой душой заказывает два коктейля со скотчем и амаретто и, подхватив бокалы, через весь зал идёт прямиком к столику, за которым его, он не сомневается, давно ждут. Что ж... Вблизи его избранник оказывается ещё прекраснее, чем на расстоянии. Он внимательно следит за тем, как Дазай, поставив бокалы на стол, присаживается рядом на диван, и вопросительно вскидывает бровь. На самом деле, им обоим, несомненно, всё понятно, и не требуется ровным счётом ничего говорить... Но Дазаю очень хочется услышать его голос. — Единственное, что интересовало меня весь вечер — это то, как тебя зовут, — говорит Дазай по-английски, глядя ему в глаза, и понимает, что ждёт ответа почти с замиранием сердца. В особенности того, на каком языке ему ответят. Услышать здесь и сейчас родную речь именно от этого человека — лучшее, что может с ним случиться, и Дазай ловит себя на том, что на мгновение ему становится трудно дышать. Усмехнувшись, его прекрасный всё ещё незнакомец затягивается кальяном и, откинув голову на спинку диванчика, выпускает дым вверх. И отвечает — по-японски, окончательно убеждая Дазая в том, что сегодняшний день — лучший в его жизни. Лучше, чем день, несомненно, будет только ночь. Дазай знает, что эта ночь — одна-единственная, и уже сейчас намерен взять от неё всё и отдать то, что у него попросят, всё, что в его силах отдать. — Угадаешь — разрешу себя поцеловать, — заявляет его потрясающий незнакомец с хитрой улыбкой, и его голос — низкий, приятный, с мягкой, эротичной хрипотцой — действует на Дазая как ещё одна доза скотча. Дазай принимает вызов. Он перечисляет имена, наслаждаясь реакцией своего восхитительного визави, который не стесняется в проявлении эмоций — закатывая глаза и строя гримасы на слишком пафосных вариантах и звонко, взрывно смеясь на особенно нелепых. Дазай откровенно любуется им. Спустя пятнадцать минут, а может быть, пятнадцать часов, наполненных мешаниной японских и европейских имён, ярким смехом, очаровательной мимолётной неловкостью, которую Дазай в последний раз испытывал, пожалуй, ещё в средней школе, и невероятным, волнующим ощущением того, что всё идёт потрясающе правильно, он всё-таки сдаётся. Безо всяких сожалений. Вернее, его вынуждают сдаться — притянув к себе за галстук от Тома Форда, безжалостно намотав две тысячи долларов на кулак и хрипло выдохнув в самые губы: — Хреновая из тебя Ванга, знаешь? — Догадывался, — отвечает Дазай, потираясь губами о его губы. — Зато целуюсь я хорошо. Хочешь проверить? — Да я уже задолбался ждать, — усмехается тот и, шепнув: — Кстати, меня зовут Чуя, — целует его сам. Чуя. Это имя — идеально. Дазай хотел бы произнести его множество раз — вслух, громко, шёпотом, услышать, как оно звучит, увидеть, как Чуя на него отзывается, но сейчас их губы и языки заняты другим, не менее важным и приятным делом. Дазай уверен, что ещё успеет назвать Чую по имени — и не раз. Вслух, громко, шёпотом и иначе — так, как ему захочется, но чуть позже, когда они окажутся в более подходящей для этого обстановке. Губы Чуи — мягкие, терпко-сладкие из-за коктейля и неуловимо горькие из-за дыма кальяна — лучшее, что пробовал Дазай в своей жизни. Чуя целуется именно так, как Дазай себе представлял, именно так, как ему нравится — неспешно, но глубоко, с очевидным умением и изяществом, позволяя распробовать себя и пробуя его в ответ, изучая и будто пытаясь угадать, что же может его ждать, если знакомство продолжится. — Можешь звать меня Дазай, — выдыхает Дазай, когда они отрываются друг от друга, взбудораженные, довольные и нетерпеливые. Глаза Чуи горят шальным, дьявольским огнём, и Дазай хочет сгореть в нём дотла. — Поехали отсюда, Дазай. … Из пентхауса на последнем этаже Nimb Hotel открывается потрясающий вид на город — по-европейски деловой и современный, освещённый тысячами огней, не спящий, которому нет никакого дела, что сейчас происходит между двумя людьми, один из которых — гость, по иронии судьбы встретивший здесь того, с кем не хотел бы расставаться. Дазай обожает элитные европейские отели — здесь всегда есть всё необходимое. И это не только шампуни и тапочки, но и куда более интимные вещи, о которых вполне можно забыть, когда так жадно целуешься на заднем сиденье такси, а потом в лифте и всю дорогу по коридору до номера. — Ты пришёл сюда смотреть в окно или на меня? Дазай оборачивается. Чуя, стоя посреди комнаты, неторопливо расстёгивает рубашку, смотрит на него в упор, усмехаясь призывно и победоносно, как будто сорвал джек-пот в самой главной лотерее жизни. — Подожди. — Шагнув ближе, Дазай перехватывает его руки. — Я хочу сам. — Ну давай. — Чуя закусывает губу, смотрит на него снизу вверх и прикрывает глаза, когда Дазай медленно, словно не веря в то, что делает, ведёт ладонями по его плечам, освобождая их от рубашки, проходится следом вереницей влажных неаккуратных поцелуев, оставляя на шее, под самым чокером горящий алый засос. — Мудак, видно же будет, — тихо смеётся Чуя, запуская пальцы в его волосы и подставляясь под новые поцелуи в противовес собственным словам. — Тебе же самому этого хочется, — парирует Дазай, отбрасывая его рубашку в сторону и прижимая Чую к себе. До этого он был трезв — но теперь с каждой секундой пьянеет всё сильнее, и алкоголь здесь совершенно ни при чём. Дазай пьянеет от Чуи. Запахи кожи, волос, дорогих сигарет, терпкого вина — это все Чуя. Его Чуя. Искренний, чувственный, идеальный. Они знакомы несколько часов, но в мыслях он уже называет Чую своим. Дазай прижимается носом к его шее, дышит, и не может надышаться, как бы ни пытался. Он понятия не имеет, как сможет отпустить Чую из своей жизни навсегда — а ведь это придётся сделать уже утром, и Дазай как никогда прежде хочет, чтобы оно никогда не наступило. Он знает, что утро наступит — неотвратимо и неизбежно, как цунами или ураган. Но до этого момента… Дазай намерен взять от этой ночи всё до последней капли. Чуя раздевает его, целуя в губы, и его движения с каждой секундой всё более резкие и нетерпеливые, как и движения Дазая. Ему хочется скорее добраться до обнажённой кожи, впитать её запах и вкус, запечатлеть в памяти, чтобы потом, когда Чуя исчезнет из его жизни, до конца дней жить воспоминаниями об этой ночи — единственной в его жизни, ставшей настоящей. Дазай никогда не верил в то, что такое бывает и уж точно не представлял, что подобное может случиться с ним, но вот… это случилось именно с ним. Если это не любовь, то тогда что она такое? Он роняет Чую спиной на кровать, накрывая собой. Вжимается в обнажённое горячее желанное тело, позволяя Чуе обнимать себя и целовать в шею, пока сам, дурея от ощущения мягкой кожи под ладонями и губами, растягивает его — аккуратно и неторопливо, ловит его тихие стоны и просьбы, и всё, что руководит им в этот момент — незнакомая, непривычная самому нежность, которую прежде Дазай никогда и ни к кому не испытывал. Это какая-то чёртова магия, не иначе, и Дазай уже не просто очарован — он сражён наповал, повержен, разбит, и ему хочется сказать самому себе — очнись, он ведь просто человек, но Дазай почти уверен, что сегодня встретил бога. Того, кто наконец пришёл по его душу, чтобы навсегда остаться в сердце, потому что богов на людей не меняют. И в тот момент, когда их тела соединяются, когда Дазай впервые чувствует Чую, когда Чуя, откидывая голову на подушку, закрывает глаза и обхватывает его ногами за талию, а руками цепляется за плечи и кусает губы, полностью доверяя себя, Дазай понимает — он пропал. Окончательно и бесповоротно, он потерян для всего мира и для себя самого, и назад пути нет. — Чуя, — шепчет он в алеющее ухо, слизывает капельки пота и суматошное биение пульса под сладкой распаренной кожей. — Чуя. Я так хочу тебя. — Только… не останавливайся, не смей, — выдыхает Чуя, и Дазай находит его губы, сцеловывает его стоны и частое, прерывистое дыхание, и становится до неприличия слишком живым. Как будто встретил воплощение жизни, и оно — он, Чуя, поделился с ним крупицей себя, той самой искрой, которую Дазай искал всегда и во всех, но так и не сумел найти, и сделал вывод, что искал напрасно. Он всегда терял то, что ему дорого, в момент обретения, но никогда не думал, что обретёт то, что всегда искал, лишь тогда, когда перестанет искать. Он не смог бы остановиться даже если бы хотел — и он не хочет. Остановиться сейчас кажется даже не невозможным — просто преступным. Не тогда, когда Чуя выгибается под ним, прижимаясь теснее, кусает и без того красные, припухшие от поцелуев губы, почти без перерыва шепча о том, как же ему хорошо. Дазай чутко вслушивается в тяжёлые, рваные вздохи и жадные нетерпеливые откровения, когда Чуя подначивает его, подаваясь навстречу каждому движению, сжимаясь на нём, стискивая бёдрами талию и сперва прося, а затем — требуя быть быстрее, нежнее или жёстче. И Дазай выполняет все его просьбы и требования — потому что он всего лишь человек и не имеет никакого права противиться своему единственному богу. Он накрывает губы Чуи своими, двигается то быстрее, то нежнее, то жёстче, но вскоре уже не может сдерживаться, вбиваясь в его тело и оставляя на бёдрах синяки — до тех пор, пока они оба окончательно не теряют голову, и их не накрывает оргазмом, ярким, долгим, потрясающим, и за шумом крови в ушах Дазай способен разобрать только как Чуя безостановочно зовёт его по имени... Они занимаются любовью до самого утра, не в силах оторваться друг от друга даже на секунду, и… С Дазаем такое впервые. Он не способен надышаться, насмотреться, и чувства, которые, казалось, давно разучился испытывать, рвутся наружу, заставляя его задыхаться от совершенно новых эмоций, от которых отчаянно, и потрясающе, и почти страшно, и немного больно из-за того, что для них у него всего одна ночь. Возможно ли за одну ночь начувствоваться на всю жизнь? Вряд ли. Но Дазай уверен — такие ночи выпадают далеко не всем, и это осознание делает его почти счастливым. — Знаешь, ты не только целуешься хорошо, — хрипло замечает Чуя несколькими часами спустя, когда они лежат рядом на смятых, сбившихся простынях, и в панорамное окно заглядывают первые лучи рассветного солнца. Дазай думает о том, что это его первое и последнее утро в Копенгагене. Он уже любит и ненавидит этот город — за то, что дал надежду и безжалостно забирает её почти сейчас. Через три часа у него самолёт в Йокогаму. Пора возвращаться из мечты в реальность, но господи, Дазай не солгал бы, если бы сказал, что хочет умереть в этой мечте. — Я решил сделать тебе сюрприз, — усмехается Дазай, целуя Чую в висок. Он почти готов бросить всё, предложить: «сходим завтра куда-нибудь, Чуя?» и гори оно всё огнём… Он знает, что этого не случится. Потому что никакого «завтра» у них нет. Как признаться в этом самому себе? — Я через два дня улетаю, — внезапно говорит Чуя. Он лежит рядом с Дазаем на боку, прижимаясь к нему горячим обнажённым телом, кожа к коже, и, подперев голову рукой, водит кончиками пальцев по груди, вырисовывая одному ему ведомые узоры. Дазай немного удивлён сменой темы. — Куда? — спрашивает он, поглаживая Чую по плечу. — Домой. — Чуя вздыхает и устраивает голову на его груди. — Я думал, ты живёшь здесь. — Дазай смотрит в зеркальный потолок. Они вдвоём потрясающе прекрасны, они просто созданы друг для друга, и все изгибы тела Чуи идеально вписываются в изгибы его собственного тела, а запах его кожи не выветрится у Дазая из памяти, как он и хотел. — Знаешь, сейчас я бы хотел здесь жить, — отвечает Чуя после долгой паузы. Вскинув голову, смотрит ему в глаза, и невысказанное «потому что здесь есть ты» остаётся висеть в воздухе, понятое и не нуждающееся быть облечённым в слова. — Но вообще-то я живу в Японии. В Йокогаме. А здесь так, почти случайно. К другу на мальчишник приезжал. — В… Йокогаме? В первое мгновение Дазай решает, что ослышался. Во второе — что это какой-то хитрый план, но, боже, чей, для чего? И, наконец, в третий он просто принимает, как факт, что это судьба. — Да. — Чуя невесело усмехается и тянется к нему за поцелуем. — Далековато, правда? — Чуя. — Дазай просто не может вывалить на него всё как есть, он на самом деле мастер эффектных появлений и всего такого, потому старается тщательно следить за голосом. — Это значит, нам придется расстаться? Чуя смотрит на него, кусая губы, — и то, что расставаться ему тоже не хочется, ясно как белый день. — Возможно, мы могли бы… — начинает было Чуя, но Дазай перебивает его, не позволив договорить. К чёрту эффектные вступления. Он просто не способен держать в себе рвущиеся из груди чувства. — Но я думаю, пару дней разлуки со мной ты переживёшь? — спрашивает он как бы невзначай, и недоумение в глазах Чуи — лучшая награда за его терпение... … Спустя два дня — первое за много дней в Йокогаме дождливое утро, но Дазаю кажется, что в его квартире светит солнце. Потому что Чуя — в его рубашке, на его кухне, растрёпанный и полусонный, дымит сигаретой в открытое окно и варит кофе, пока Дазай, подвернув под себя ногу, сидит на высоком барном стуле и пытается решить все дела по телефону, чтобы сегодня никуда не идти. Чтобы остаться с Чуей. Вдвоём. Но сегодня он нужен буквально всем, и даже Френсис звонит с другого конца мира именно в этот момент, чтобы уточнить даты поставки. Похоже, судьба Дазая решила основательно над ним поизмываться, ведь единственное, что сейчас Дазай хочет держать в руках — это Чуя. Но вместо этого в его руках телефон, ручка и исписанный блокнот. И как раз в тот момент, когда Дазай заканчивает с Френсисом, к нему по второй линии начинают прорываться русские, а русские способны достать кого угодно, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Дазай демонстрирует Чуе страдальческое лицо и со вздохом переключается на вторую линию. Чуя, стоя около окна, закуривает снова, расстёгивает ещё одну пуговицу на рубашке, приспускает её с плеча, и, о’кей, Дазай уже почти готов продать русским весь свой бизнес по себестоимости, только бы закончить с ними побыстрее. — Вижу, само это не закончится, — говорит Чуя в конце концов и, подойдя к нему, бесцеремонно выхватывает трубку в середине разговора с Москвой. Проигнорировав возмущённый взгляд Дазая, выключает телефон и кладёт его на стойку. — Это было довольно невежливо, ты в курсе? — комментирует Дазай, переведя взгляд с телефона на Чую. Но Чуя обнимает его, шепчет в губы: — Забудь обо всём этом. На сегодня ты мой. И Дазай забывает. На сегодня Чуя — его. И на много новых дней впереди. И на всю оставшуюся жизнь.