падая в любовь

Лунный свет льется сквозь кроны деревьев, листва опадает и рассыпается пылью у самой земли, так ее и не коснувшись — а еще изредка попадает частичками в нос, отчего неимоверно сложно сдержаться и не чихнуть. Эмити неловко ежится и радуется лишь одному — тёплый свитер, надежно защищая от вечерней прохлады, окутывает плечи. К тому же Луз жмется со спины, периодически поправляет то и дело падающий — колючий и до противного удобный — красного цвета ворот, зарывается носом во взъерошенные волосы. Обнимает рукой, вжимаясь предплечьем в расслабленный живот, вдобавок перекинув босую ступню через подтянутые ближе к телу ноги Эмити, сложенные в почти-лотос, и до странного приятно тычась голой тёплой пяткой куда-то ей в бок. Под мышкой с комфортом устроилась коленка, на которую Блайт в половину веса опирается — а второй половиной благополучно лежит на чужом плече, прежде чем соскользывает ниже, почти ложится на подернутую джинсовкой грудь и обхватывает пальцами голую лодыжку. Луз беззвучно хмыкает ей в макушку, обдав слабым ветерком топорщащиеся волоски. Эмити ощущает себя не как в капкане — нет, она словно в коконе из тепла, любви и тишины, покой не нарушает даже ветер. Тот стих с час назад и больше не подает признаков того, что природа жива и все еще дышит их жизнями, жизнями животных и растений — всего сущего и насущного. Тишина пронзает насквозь, проникает под кожу и маленькими паучками пробирается в словно надтреснутые кости. Оседает в них, заполняет собой и тяжестью тянет книзу — прямо в окутывающие теплом и нежностью объятия. Рухнула бы, если не уже. — Знаешь… Она замолкает, так и не договорив — в первую очередь потому, что мысль закончена и не была даже; слово — чтобы нарушить тишину. Чтобы та не мешала праздному уединению, не нарушала покой и не была четвертой лишней. Здесь и сейчас есть лишь три места — для Эмити, для Луз и для Луны, освещающей по-осеннему прелестный закуток вблизи деревьев, на одном из которых они с комфортом уместились. Луз тут же улыбается ей в макушку, жмется к ней губами, позволяя ту самую улыбку прочувствовать, и пробирается прохладными пальцами под полы свитера, ловко забирается под футболку и прижимает ладонь к дрогнувшему животу, не скрыто наслаждаясь тем, как Эмити, ни словом, ни действием не выказав недовольства — попросту не существующего — отпускает тут же соскользнувшую вниз с шершавого ствола лодыжку и торопливо юркает следом под все еще теплую материю. Накрывает исцарапанные костяшки, местами залепленными милыми и странными «пластырями» с причудливыми рисунками чего-душе-угодно, и, дернувшись и вновь забравшись выше, инстинктивно уворачивается от очередного опавшего листка, что все-таки рассыпается на плечо еле видной золотистой пыльцой, так его и не коснувшись, в то время как второй, не замеченный, плавно опускается точно на сцепленные под одеждой ладони, да так и застывает — золотисто-коричневатый, чуть свернутый по краям, надломленный и надтреснутый. Не рассыпается, не разлетается и не забывается мгновенно, а продолжает неподвижно лежать. Эмити так и замирает следом, задержав дыхание. Не моргает даже. Боится спугнуть чудо. Такая редкость — чтоб лист взял да не рассыпался. Говорят, не распылившийся листок — к счастью, и сейчас, когда к спине жмется Луз, её Луз, её непоседливая и неповторимая Луз, оно, чудо это, воспринимается не какой-то тривиальной приметой, а самой что ни на есть правдивой реальностью. Той, в которой давящая тишина забрала своих маленьких проворных паучков, покинула подлунную поляну, уступив место чуду, что переплетается с реальностью каждое вялотекущее мгновение — необыкновенно легко. Хочется потянуться к листу рукой, перевернуть и прочесть на обороте обозримо непременно прекрасно-счастливое будущее — для обеих, конечно. Но Луз жмется прохладным носом прямо к заполошно бьющейся жилке на шее, щекочет шапкой мочку и выдыхает обжигающе горячим паром, шепча насколько многозначное, настолько и бессмысленное «знаю», оставляя уже на остром кончике уха сухой непродолжительный поцелуй — знать-то она не может. Никто не знает — ни Эмити, ни тишина, ни паучки, ни даже Луна — промозглая осень тоже не знает. И читать на обороте нечего — сказки, да и только. Бессмыслица, наполненная чем-то глубинным. Верить, конечно, хотелось бы. Может, она и верит — где-то глубоко-глубоко в душе. Эмити, вспыхнув и обмякнув расслабленно, глухо хихикает, прикрывает глаза и выдыхает. Откидывается на мягкую грудь, вслушивается, окончательно прогоняя тишину — и различает гулкое сердцебиение. Тук-тук-тук. Вот признак истинности сущего — биение, ритмичный, безустанно мурлычущий перестук. Никакой тишины. Никаких паучков, тяжести и отчужденности. Никакой бессмысленной пыльцы, витающей то тут, то там. Лишь они в ответе за свое счастье и будущее — а над счастливым будущим надо корпеть усиленно. Эмити, честно, готова и не на такое. И ни к чему пустые сказочные благословения. Но, вообще-то, приятно, да… Но все же. Эмити набирается сил, тянется свободной рукой к животу и накрывает сцепленные свозь пару слоев одежды ладони — безжалостно давит едва слышно хрустнувший листок. Ничуть не жаль. Залог ее счастья выцеловывает сухими губами неясные узоры у основания шеи и оглушает метрономным перестуком, а не падает из неоткуда.